Вишняк, со своей точки зрения, праведно встал на защиту "сегодняшнего" (для России завтрашнего) дня, пытаясь оградить его от смесительных вторжений Степуна. Да, либо "нужно" устройство "в западноевропейском смысле", со всякими "простыми" свободами и правами (хотя бы как этап, не будем мещанами!) - либо нет. Могут быть разные мнения. Но нельзя искажать образ данного государства (которое будто бы "признаешь"), нельзя представлять его, сегодняшнее, реальное, видимое, мере исторического нашего возраста соответствующее, - в соединении с одной из христианских церквей, тоже "видимой" и тоже находящейся в соответствии с мерой нашего исторического возраста.
Я хочу лишь выпрямить мысли Степуна; но они слишком извилисты, это не легко. Да и всякую минуту можно ожидать, что он из этой области, от вопроса государственно-церковного, отскользнет опять вглубь, к "душе" социализма. Но мы ему этого не позволим. Или нет, позволим, даже за ним спустимся, с одним условием: пусть он "видимую", православную или другую данную церковь оставит пока там, где находится все "данное". Пусть, если главная тема его "о социализме и религии", а задача - показать их сближенность, он и "религию" рассмотрит так же внимательно и на тех же глубинах, как социализм. Увы, Степун этого не делает: он делает нечто совсем другое. Социализм он исследовал, открыл его "душу"; но, обратившись к "религии", он ничего не исследует, корня и души христианства не ищет, а попросту стягивает в свои глубины - православную церковь. Тут же самую "видимую" церковь, которую он только что пытался соединить с современным государством, - теперь пытается соединить с "душой" социализма; с социализмом "невидимым" (ибо эта душа своею плотью сегодня не облечена, да и завтра вряд ли еще облечется). Очевидно, для Степуна "религия" - и означает "церковь"? Иначе он не употреблял бы слово "религия" то в смысле церкви, то в смысле православия. Да и с видимой христианской церковью остерегся бы обращаться, как он с ней обращается.
Из двух попыток: соединить сегодняшнее государство с православием и глубинную "душу" социализма с тем же "видимым" православием - которая противоестественнее? Не знаю. Во всяком случае, обе - полное смешение понятий, порядков и времен.
От Ф. Степуна мы, конечно, не дождемся углубленного исследования "религии". Да и такого исследователя, среди занятых вопросом "о социализме и религии", пока не находится. Вот, если он найдется, тогда…
Но тогда нам открылись бы довольно неожиданные вещи. Пришлось бы, пожалуй, взяться за коренную перестройку вопроса, и от ходячих его постановок вроде: соединим ли социализм с религией и частное или не частное религия дело - вовсе отказаться. Недавно, в узком кружке, возник спор "об искусстве и религии". Аналогичный, он принял и аналогичное течение: те же (подобные) вопросы задавались, так же на них отвечали. Лишь один из спорящих говорил вне этих ответов. Но один он - говорил именно "об искусстве и религии"…
Он сказал, между прочим, что вопроса, частное дело религия, или не частное, совсем не существует: или она не частное, или ее нет. Что рассуждать, ставя рядом "искусство и религию" (как "социализм и религия") - нельзя: понятия несоизмеримы. Религия соизмерима с религией же, т. е. все вопросы решаются внутри нее. "Вообразится" религией (часть - целым) может, конечно, все; но под лучом религии эта "часть", высветленная, прекращает свое "вообразительное" бытие…
Такие положения столь оказывались разрушительными для привычных общих мест, что их не понимали - даже с удовольствием. Уж очень издалека пришлось бы возвращаться к этому… почти здравому смыслу.
Но перейдем опять, оставив побочные рассуждения, на Степуна и на его смесительства.
Путаницы внешние, невольные смешения, объяснимы легко: ведь для писателя область христиано-церковно-православная еще совсем новая область. Гораздо любопытнее его смешения вольные, преднамеренные.
Вишняк нюхом почуял неладное: так заверительно-ласково приемлется "сегодняшний день", и вдруг выходит, неизвестно откуда, что в него вдвинута православная церковь, на особых правах. И Степун оказывается тут в согласии с самыми неожиданными людьми…
Да, действительно: от евразийцев, до антониевцев - все вдвигают православие в государственную Россию завтрашнего дня; Вишняку есть над чем задуматься.
Я попробую объяснить ему, откуда идет странное объединение, почему и Степун, и Струве, и христианская молодежь Монпарнасса, и даже все Крупенские стремятся, в данном случае, к одному и тому же.
В то усиленное значение, которое теперь придают православной церкви, часто ввивается желание просто ее "использовать", взять как средство (что может быть соединено и с искренней приверженностью к церкви, - у людей менее сознательных). Однако этого элемента (среди "Крупенских" преобладающего) мне сейчас не хотелось бы касаться. Укажу лишь на более общую причину многих заблуждений, на то, что заставляет ныне людей, весьма далеких, сливаться в одном "воздыхании".
Мы, русские, обладаем неким печальным свойством, благодаря которому в каждом чувстве доходим до болезни. Для чувств патриотических (а мы теперь все патриоты) есть специальная болезнь: идея мессианства. Под "мессианством" я не разумею, конечно, самоощущение и самосознание всякой нации, как имеющей свой единственный лик, свое место, свою задачу; и даже свой исторический момент, когда именно она выступает вперед, во исполнение своего посланничества, своей миссии. Но этот "миссионизм" очень далек от "мессианизма", особенно русского. Несчастная, - воистину несчастная! - склонность ко всему безмерному сделала то, что и патриотизм наш заражен "мессианством". Идея, в скрытом виде, жила всегда. А теперь уже проявляется, как болезнь, у людей самых различных "толков". И даже формы проявления часто сходствуют: болезнь-то одна.
Мессианство - это волевое, чувственное или вообразитель-ное утверждение исключительности и особого, исключительно высокого, призвания своей нации, своей страны. Национальные свойства и черты, даже те, которые явно подлежат преодолению, все принимаются и благословляются. Созданное этой нацией, всегда значительнее, выше создаваемого другими. Таковы "наша" церковь, государство "нашей" страны. Даже самые несомненные исторические ее падения истолковываются как необходимость для следующего за ним безмерного взлета.
Вот мы и подошли вплотную к Степуну, к знаменитым словам его предыдущей статьи: после большевизма (тоже, мол, очень "нашего", русского, явления) Россия должна взлететь "на высоты Достоевского и Толстого", чем и "будет оправдан Октябрь". От этих слов, этих "мыслей о России", Степун отнюдь не отрекся: вторая статья, "разъяснительная", - это попытка пронести, их же, в чемодане с двойным дном. Сверху, для показа, наложен "завтрашний день в западноевропейском смысле", с "простыми свободами", "государственным нейтралитетом" и всем прочим. Но мы видели, как прорывается показное дно; не выдерживает…
Если у такого посвященного писателя, как Ф. Степун, мессианство выражается несколько грубо, если он говорит о "религии", называя ее то "церковью", то "православием" (ведь оно русское, русская "поместная" церковь - значит, по высокому "месту" России и самая высокая религия), - мы не должны забывать: он человек тут новый. Для нас (и для М. Вишняка) эти неловкости слишком наглядны, нитки слишком белые, - удача: ведись такие беседы более тонко - труднее было бы в них разобраться. Теперь, по крайней мере, ясно, что Разговор с Ф. Степуном о "социализме и религии", "общественности и религии", так же бесполезен, как и со многими другими, хранящими в уме или сердце нечто от русского специфического мессианизма. Пока мы, - левые, правые, атеисты, христиане, - его не преодолеем, мы и патриотами настоящими не будем, и ни одного, действительно важного, вопроса даже правильно поставить не сумеем.
В заключение - не могу не пожалеть, что статья Ф. Степуна, с ее глубокими и верными отдельными мыслями, - о демократии, о буржуазии, о социализме и т. д., - как-то пропадает из-за смешений, извилин и скачков. И еще: не могу не выразить изумления, соединенного даже с некоторым ужасом, что русский - до русского мессианства, - патриот пишет на таком на только не русском, а просто неизвестном языке. Уже не говорю о "буржуа, опоясанном одиночеством" и о том, что делает "подкованный звонкой бессовестностью беспринципный рвач с безыдейным размахом". Но вот по-каковски это (с большим трудом выписываю): "…марксистски структурированное сознание… верит в сверхклассовое общество… Так пересекаются (две темы) и в теоретическом марксизме, и в марксистски-структурированном пролетарском переживании…" и т. д. Не огорчительно ли? Да и "аппаратура" с "неподвластной ей духовной жизнью" тоже огорчает. Невольно спрашиваешь себя: индивидуальная ли особенность Ф. Степуна - это наречие, или надвигается на нас общая, новая, зараза?
Хотелось бы также спросить редакторов единственного в подлунной журнала нашего, призванного хранить заветы русской культуры: что они думают о завете Тургенева - беречь "великий русский язык"?
НЕВОСПИТАННОСТЬ
Что делается в мире? Что наше "человечество"? Не приблизилось ли еще к "человекообразию"? Вероятно; только особых успехов, таких, чтобы в глаза бросалось, не видать. Напротив, загремела собака, явственно, на английском языке, пролаивающая каждое свое требование. Требования у собаки пока скромные, - собачьи, и люди их охотно исполняют.
Сами же люди устремились сейчас, в первую голову, на пространство. Победить - не победить, но "обойти его сторонкой" - иногда удается. Вот было заседание, одно\ происходило оно в Лондоне - Нью-Йорке, в один и тот же момент, конечно, кресел равное количество. В Лондоне пусты те, на которых сидят члены в Н.-Йорке, и обратно. Только что заседание открылось, пустое председательское кресло в Лондоне заорало: "Доброе утро!", и на нем явилось беспроволочное отображение председателя (сидящего в Нью-Йорке). Живые члены тотчас отвечали: "Добрый день!" (в Лондоне-то был уж день) - с тем же успехом своих пустых кресел в Нью-Йорке. Заседание велось и кончилось быстро, о чем растабарывать, и так стало оно в копеечку!
Впрочем, я в этой - пока - игре ничего злостного не вижу. Цивилизация. Не культура (зачем смешивать), но цивилизация несомненная.
Если ничего примечательного в мире за последние месяцы не произошло, - не случилось ли каких-нибудь перемен в нашем маленьком "частном" мире - русской эмиграции? О России не говорю. Там нечему случаться, пока не случится все (революция). Ее мы, конечно, не просмотрим. Эмиграция же и теперь на виду - и на свободе. С эмиграцией - и в эмиграции - очень могло бы что-нибудь происходить.
Происходит ли? Добросовестно слежу и убеждаюсь, что нет: особенно важного и нужного изменения не происходит. Между тем, прошу заметить! русские эмигранты живут сейчас на такой свободе, какая не только им не снилась, но до сих пор не снится и нормальным гражданам любой нормальной страны. Кроме публичного скандала - все нам позволено. Болтай, что хочешь, публикуй, что в голову придет, ругай любую страну, до своей собственной, - никакому нет дела.
Как же эмигранты с невиданной этой свободой устраиваются? Как с ней справляются? Скажем правду: не справляются.
Решительно и положительно: эмиграция, - "верхи" ее, - со свободой до сих пор не справились.
Если отодвинуться, взглянуть издали, - станет понятнее, почему так вышло. "Верхи" - это ведь все осколки бывшей "интеллигенции"; жизнь их построена была на "непримиримости" к самодержавию и на воздыханиях о "свободе". Но когда вдруг, нежданно, пришла свобода, - с фригийской шапочкой на голове (в знаменитом феврале) - они так растерялись, что ее же сами и просадили. Да, да, я знаю, что я говорю. И я утверждаю, что все, без исключения, интеллигенты, какие только ни были в те годы около "часов истории" (по выражению Керенского), - все приняли участие в этом просаживании. А только ими, - различными интеллигентскими группами в различные периоды последнего времени, - часы-то истории и были облеплены.
Свободой их словно обухом по голове ударило, и так, еще в оглушении, были они и сюда выкинуты. Сюда, - опять в свободу… Посмотрите: странная какая-то, - специфическая, - неприкаянность чувствуется и в левых, и в правых кругах эмиграции. За что схватиться? Что думать? Что говорить? Что выбрать? Можно - все, а что нужно - неизвестно!
Старое мнение, что Россия страна "некультурная", имело свои основания. Конечно, некультурная. Ведь сверху донизу Россия не воспитана - в том, в чем воспитание необходимо, - в свободе. Эта невоспитанность бросалась в глаза и давала себя знать. Задолго до войны один умный англичанин посетил Россию (прежде посещали ее и умные). Его поразила "свобод-ность" жизни личной, внутренней, русского "общества" (интеллигенции) при полной связанности, несвободе жизни общественной. Он ставил оба явления в зависимость друг от друга, хотя разобрать до конца, в чем дело, - не сумел, конечно. Для нас оно просто. Человеческое развитие русской жизни не шло нормальным путем. Нормально жизнь внутренняя и внешняя развиваются в какой-то, хотя бы приблизительной, параллельности. Грубо говоря - "думанье" и "деланье" стремятся к равновесию. Их общий уровень и есть уровень культуры. У нас - и самая оторванность низов от "верхов", и тонкость верхнего слоя, имели ту же причину: связанность, внешнего, не только деланья, но всякого движенья. На верхах, где процесс "думанья" все-таки шел и соответственного "деланья" требовал, - эти внешние преграды просто искажали жизнь. Создавалось, мало-помалу, чувство неответственности, и - создавалась привыгка к безделью. Загнанная внутрь, потребность свободы, превращала этот мир личных и полуличных отношений, недосягаемый для "запретов", - в мир какого-то "домашнего роспуска" (что хотел сказать, но не сказал, из деликатности, англичанин).
Вот в каком невоспитанном состоянии оказалась часть нашего общества здесь, - на полной свободе. Да, поспешат возразить мне, выкинута на полную свободу, - но ведь, и на естественное, вынужденное, безделье? Какое у нас тут может быть деланье?
Ну, фактом эмиграции свою привычку к безделью - и к роспуску, - прикрывать нечего. Да и в области гистого деланья эмиграция уж показала много доброй воли: как она учится работать, строить, бороться за существование! И условия свободы начинает ценить, может быть, безотчетно, бессознательно.
Но я говорю не об этом деланьи. И не о случайном пользовании условиями свободы. Нам необходимо какое-то внутреннее ее постижение, самоприспособленье к ее амосфере. Это, пожалуй, так же не просто, как выучиться плавать. Есть разные методы обучения этому искусству. Нас - без церемонии, сразу столкнули в воду, вниз головой. Но не вчера столкнули?., а мы все еще захлебываемся.
Что значит уметь жить в свободе? Это значит, прежде всего, уметь самому ее огранигиватъ. Тут-то сказывается наша общественная невоспитанность, ибо - кто у нас выучился этому самоограничению? От Струве (чтоб не начать дальше) до Керенского, - никто! Никто! В нашей "свободе слова", которой мы так добивались и в которую, наконец, свалились, - как мы действуем? Не с привычной ли, индивидуалистической, "сво-бодностью" крепко ограниченного извне "домашнего круга", а внутри - незнающего преград?
Мы никогда не жили как "граждане", а лишь как "подданные". И продолжаем чувствовать себя подданными, только вдруг очутившимися… не на свободе, а на "вольной волюшке".
Опять говорю: эмиграция, - чужая страна, лишение родины, тяжесть жизни и т. д., и т. д. - все это не оправдание. Был в Петербурге, в довоенное время, человек. Он жил где-то на окраине, в полкомнате, перегороженной простынями. Ходил всегда без шапки, с сумой за плечами. Сильно пожилой, лысый, но бодрый, он появлялся на философских и других собраниях, иногда говорил, - и без всякого "юродства", а серьезно, обнаруживая большую начитанность. Чаще всего говорил о России, о ее народе, - тут была у него своя система. Имелись у него визитные карточки: "Гражданин земного шара - такой-то".
Вот этот свободный человек мне и вспоминается. Плох или хорош, но свободен-то он, в свою силу, был. И был "гражданином"… Земного шара? Что ж такое! Это "гражданство" - крепкое, верное, основное. А лучше разве наше упрямое "подданство" и нытье, что где уж, мол, нам, куда уж… Дождемся России, вернемся, ну тогда?..
Нытье ли с роспуском, стылое ли доктринерство, самодовольство ли ребяческое, - во всех случаях тоже ленивое нежелание учиться жить по-новому, - в свободе. Главного секрета свободы не открыли, - самоограничения. А оно так глубоко идет, что касается даже… свободы правды.
"…Черта моей психологии: я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне "современничают" другие люди…". Это слова самого большого "свободника" (в русском смысле), меньше всего "гражданина", - Розанова. Такая "свободность" понятна, если "едва верить", что тебе "современничает" еще кто-то. В Розанове была ее квинтэссенция. Но от нее, в разбавленном виде, еще не отделались никакие русские люди, даже самые "общественные". И принимают эту "свободность" - за свободу.
Розанов абсолютно не был способен ни на какое самоограничение. Свободу его "слова" ограничивала заботливая цензура, а вопроса о "свободе правды", которую внешние рамки почти не могут сдерживать, - этого вопроса Розанов бы даже не понял. Да один ли Розанов? Как, скажут, о своей правде, - и не говорить вовсю, с полной свободой? Урезыванье - не измена ли правде, не измена ли своему первому долгу, не безнравственно ли это? (Розанов, положим, выразился бы иначе, ведь он даже не знал, через "е" или через "ъ" пишется слово "нравственность".)
Да; между тем, стоит лишь понять, что живешь в действительной свободе, что "правда" твоя - у тебя в руках, что она - и ты сам - на твоей одной ответственности, - как тотчас задумаешься: не всякий шаг сделаешь, не всякое слово скажешь о своей "правде". И о личной (розановский роспуск, самовыворачиванье) и, тем менее, о "последней" своей правде, - верований, убеждений и т. д. Если мы стремимся сделать ее общим достоянием - непременно будем мы искать ей меру, ради нее же самой, чтобы она могла быть воспринята "современничающими" нам людьми.
А, впрочем, стоит ли говорить об этом, когда зарубежная наша "провинция" еще с первыми начатками воспитания не справилась? Не освоилась со свободой; не привыкла к мысли, что теперь полагаться не на кого: сама себя вовремя не остановишь - сам за себя, и за свое, ответишь.
Да, наконец, последняя-то правда? У кого она сейчас оформлена, не шаткая, не валкая, не в тумане?
Вот и этим, кстати, недурно бы заняться. Прояснением. Тоже дело немалое.