Опять приходим мы к тому же, к пути, которого миновать нельзя, - к воспитанию в свободе. Но велика оброшенность нынешнего русского среднего человека. В России - что говорить! Но не лучше и здесь. Кто помогает ему? Не помогает церковь; не помогают политики, учителя, вожди, занятые своими делами, или развивающие, как правые, так и левые, самый ядовитый, "русско-мессианский" патриотизм. Левые круги даже не понимают, и даже втолковать им нельзя, какую пищу для "мечты" дают они этим своеобразным "мессианством".
Зачатки настоящего воспитания общая русская масса получает здесь сама, - в работе, в борьбе за существование, где она соприкасается с новыми для нее условиями жизни. Тяжкая школа, да еще при полной духовной оброшенности. И воспитание идет туго, и старая мечта влечет эти души, принимая туманный облик будущего.
Стараться уничтожить мечтанья в человеческой душе - бесполезно. Но преобразить мечту ложную - в неложную, мертвое содержание заменить живым и новым, вот что можно и должно.
Современное человечество знает такие, - неложные, - мечты. Есть у него и мечта о свободе. Но раньше, чем сделать к ней несколько шагов - немало пришлось пережить западным странам. Не только пассивно "пережить", но и вольных опытов немало проделать. Чудесные воссияния, перелеты через пространства времен, не уготованы никому; не уготованы и России. Западный учебник так или иначе пройти нам придется. А у нас, вот и сейчас левые "мыслители" до страшных вещей договариваются: не хотят для России "порядка, меры и закона". Ясно, что нам нужно начинать с самого начала; богоносец или не богоносец наш народ, но прежде всего надо нам видеть его просто современным человеческим народом.
Вот когда подумать бы о смирении. Нам необходимо правительственное устройство самое обыкновенное, которое научило бы нас первым азам гражданственности: без этих азов мы не станем на путь современности. Такую обычную форму управления, и не таящую притом никаких возможностей старого соблазна, мы и должны принять, не рассуждая, что это, мол, у других уже пройдено. Пройдено - и получено. А не пройдешь - на том же месте останешься, с той же, уже мертвой, уже грешной, мечтой о помазаннике-самодержце.
БЕЗ КРИТИКИ
(О "Современных Записках")
Положение литературного критика в наши дни очень трудное. Особенно если он, - как я, - литературы "советской" не касается, пишет только о зарубежной.
Я не касаюсь советской не из презрения к ней и к ее деятелям; а из милосердия и, главное, из честности перед собой. Я ведь знаю: ни одно мое слово об этих писателях не будет, и не может быть верным. Ни мое, да и ничье. Ибо советские пишущие люди (как, впрочем, и не пишущие) - существуют сейчас не в подлинном своем виде, а в искривленном, соответственно искривленную производят и литературу. Того, что эти искаженные души могли бы дать в нормальном состоянии - мы не знаем, а судить их в искажении… какое у нас право и где смысл? Это все равно, что взяться за оценку красоты женщин, из которых одна в оспе, другая в чесотке, третья с подбитым глазом и т. д. Нет, пусть выздоровеют, придут в свой вид, тогда и посмотрим. А пока - честнее помолчать.
Остается, значит, литература эмигрантская.
Чего, казалось бы лучше? При внешней свободе слова - широкое поле действия; ведь за рубежом весь цвет нашей литературы. Есть о чем подумать и поговорить.
Но тут критик встречается с новыми осложнениями, совсем особого рода.
Говорить о произведениях эмигрантских писателей? Критиковать их? Критиковать, в подлинном смысле значит: стараться показать предмет таким, каким его - сам видишь (и думаешь, что он действительно есть), для чего необходимо осветить его со всех сторон. Конечно, критика, в известной мере, всегда субъективна; ведь критик видит-то своими глазами; но если он говорит о том, что действительно думает, не пользуясь, при оценках "нравится" ему или "не нравится", - это настоящая критика.
Но вот явление наших дней: эмиграция вообще, эмигрантские писатели в особой степени, критики не выносят. Самым определенным образом не выносят. Что с этим фактом делать? Да просто не считаться, скажут благородные теоретики. Как же не писать то, что думаешь? Уж не писать ли то, чего не думаешь?
Мы, однако, считаемся. Сознательно или бессознательно. Но перед каждым из нас, берущимся за перо, встает вопрос: как, что написать? Что думаю, или чего не думаю? Или прола-вировать как-нибудь, и туда, и сюда, середка на половинке, третинка на четвертинке? Большинство интуитивно выбирает последний путь; оттого так много у нас критической "меледы" и так мало критики.
Может быть, не совсем мы и не правы, считаясь с отталкиванием эмиграции от критики, как и эмиграция не совсем не права, когда ее не выносит. Может быть, иной раз написать "не то, что думаешь", хоть и менее "благородно" - зато человечнее. Писатели - чувствительный народ; но откуда-нибудь да взялась же у них сегодняшняя, особо повышенная, чувствительность?
Эмигранты и критикуемые, эмигранты и критики. Все вместе, все как бы "лежат на одной соломе". Уместна ли критика, в ее формальной правильности, среди людей в таком положении? А если помнить, что за всеми следит вражеский глаз, чье-то ухо внимательно прислушивается, то, пожалуй, и не захочется говорить о соседе, - по принципу критики, - "все, что думаешь"… слушающий схватит, передернет - и лишний раз порадуется.
Есть, конечно, случаи, когда все эти, и подобные, соображения исчезают, в расчет нейдут. Но литературная критика - так ли уж важно, если, вместо нее, газетные столбцы будут у нас заполняться общеприятной меледой?
Я довольно долго пробовал, по старым привычкам, писать, "то, что думаю". Выходил ряд бесполезных огорчений, ужасно мне, признаться, надоевших, вместе со всякой "критикой". Что делать? Писать то, чего не думаю, - не могу; подражать ловкой и мягкой меледе молодых критиков - не умею…
Я решил, на этот раз, подойти к моей теме особым образом: так, чтобы даже вида критики заметка не имела. Потому и нужно было все это длинное предисловие, - о критике. А тема беспретенциозная и старая: о "Современных Записках". Раз 20 я писал об этом журнале. Но теперь я "отзыва" не пишу: беру, на днях вышедшую, 37-ю книжку и просто-напросто рассказываю, что в ней находится. Без всякого освещения с какой бы то ни было стороны. Как чеховская девочка написала о море: "Море было большое". И точка.
Мое море тоже большое: большая, белая, тяжелая книга. Они все такие, книги "С. 3.". Есть, за что деньги платить, у кого имеются.
Сначала, конечно, И. Бунин. Продолжение обстоятельнейшего рассказа, как вырастал дворянский сын в русской усадьбе. Хотя гимназии не кончил (за что отец звал его "недорослем"), но много читал, писал стихи и вообще обнаруживал большие способности. Описывается ряд впечатлений, которые производила на него природа: весной, летом, осенью, зимой, в ночь лунную, в ночь безлунную и т. д. Также потрясающее впечатление от смерти родственника (особенно подробно описаны гроб, труп, могила). На тем идут впечатления от первых любовных деревенских утех.
После Бунина, тотчас начинаются описания зимней деревни Б. Зайцева (продолжение повести "Анна"). В этой книге рассказывается, как Анна, влюбленная в бывшего помещика, бывшего московского кутилу и безобидного донжуана, к нему ушла, потому что он заболел. Болел, болел, и умер. Окончания "Анны" еще нет.
О стихах ничего не скажу, авторы известны, стихи им соответственны. Авторы - Ходасевич, Адамович, Оцуп (один, впрочем, неизвестный - Лебедев). Можно не рассказывать также о Ремизове и Марине Цветаевой. Ремизовские легенды о Николае Чуд. везде печатаются, а "поэму" Цветаевой всякий сам себе легко представит, если хоть строчку этой поэтессы видал раньше.
Беллетристический отдел дополняется двумя произведениями "молодых" авторов. В первом - Евангулова, "Четыре дня" - рассказывается совсем не то, что у Гаршина под тем же заглавием: там - четыре дня тяжелораненого, забытого на поле сражения, четыре дня под жарким солнцем, рядом с трупом разлагающегося турка, без возможности доползти до соседней лужи, чтобы напиться. Здесь - четыре дня молодого парижского эмигранта, попавшего в случайную impasse (тупик), не заплатившего в гостинице, бродящего без денег по Парижу. Хочется кофе с булкой, подработать не удается, как нарочно знакомый в отъезде, а Земгор заперт. А тут дождь, молодой человек промок и простудился. Со стройки, где он ночует, его волокут чьи-то сильные руки; чьи - он не знает, ибо уже в беспамятстве (хотя рассказ ведется от "я"); но, очевидно, полицейских, которые свезут его в больницу, а он там, очевидно, и скончается.
Второй рассказ, Тимирязева, "Домик на 5 Рождественской" передается в самых кратких словах: все сошли с ума, потом все умерли, разнообразными смертями (человек 10–12), а домик срыли.
Не останавливаюсь на статье-речи П. Милюкова о "традиционной" религии. Эпитет мало, конечно, объясняет, о какой именно религии хочет говорить уважаемый профессор; но так как нам давно известно его отношение ко всякой, то не будем смущаться. Между прочим, статья свидетельствует, что в последнее время П. Милюковым немало прочтено было книг "по предмету".
Тем, кто интересуется вопросом об отделении церкви от государства, я очень советую прочесть статью В. Руднева. В конце он весьма отчетливо называет коммунизм - религией, доказывает, что Россия управляется "религиозной сектой", почему там и невозможно "отделение" церкви от государства, - возможно лишь гонение на все церкви, кроме "господствующей".
Не менее любопытны и соображения М. Вишняка насчет демократии и реформ парламентаризма. Вообще, надо сказать, что читатель, не боящийся "скуки", найдет в отделе статей немало для себя полезного и поучительного. Вот, хотя бы, параллель, которую проводит А. Кизеветтер между взглядами на русскую историю (на московский период) - Нольде и Бунако-ва. Не согласный ни с тем, ни с другим, Кизеветтер предлагает "реалистический" (не материалистический) метод исследования русского народа и русского самодержавия, указывая на опасности метода бунаковского, чисто духовного, интуитивного; особенно при неизбежном перегибе. Понятны перегибы Бунакова, который увлекся вновь открывшимся ему, духовным, религиозным смыслом самодержавия. Но, конечно, увлечение "духовностью" может привести к неожиданным выводам. От углубления внутренней связи между самодержавием и народом, лишь благодаря его всемерной поддержке и существованию, недалеко до вывода, что всякая реальная власть - есть власть действительно народная, духу народа соответствующая и духовно им поддерживаемая. А таким образом надо и боль-шевицкую власть признать народной: ведь без духовной поддержки народа она никак существовать не могла бы?
Это выводы не мои, а логики; оценки я не делаю; возможно, что Бунаков их и имел в виду.
Я не успею отметить все, что еще содержится в 37-й книге "С. 3.", но это, пожалуй, и кстати: что я могу сказать о библиографии? Или о воспоминаниях внучки Толстого? О книге же в ее целом - я все равно не сказал бы ничего: ведь я решил воздержаться от критики: эмиграция ее не выносит.
Эмиграция… Эмигрантские писатели… Кончая мою заметку, я вдруг впал в сомнения. Кроме писателей эмигрантских есть ведь и читатели. Что, если читателям вот такое мое объективное "рассказыванье" скучно (а оно-таки скучновато!), приятные расшаркиванья молодых рецензентов, - по незнанию кулис, - тоже, и просто критику, то, что всякий из нас думает, они бы почитали с большим удовольствием? И с большей пользой?
Не знаю. Но пусть, на этот раз, остается так. Пусть возьмут читатели книгу "Совр. Записок"; я ее "рассказал", а думают и судят пусть сами читатели.
Я не сомневаюсь, что читателей будет много, и очень этому радуюсь. Да и как русским не читать своего, единственного в мире свободного, толстого журнала?
Париж
ОПЯТЬ О НЕПРИМИРИМОСТИ
Но сначала немножко о евразийцах. Ведь это они, косвенным путем, опять возвращают меня к "непримиримости". Когда-то о ней много спорили в эмиграции; но никто существа ее не определял, точки не было поставлено, и споры кончились многоточием…
Меня евразийцы как таковые мало интересуют: насчет них давно все ясно, несмотря на отчаянную муть их узловатого, бессильно-интеллигентского, языка. И еженедельник, где они ухитрились отчетливо сказать о своей "соработе" с большевиками, ничего мне нового не дал. Но так как меня очень интересует эмиграция и, в соотношении с нею, понятие "непримиримости", то я считаю нужным на этой евразийской "соработе" немного остановиться. На "соработе" в среде эмигрантской, конечно; ибо, как будут сотрудничать евразийцы с большевиками в России, и начали уже, или нет - я не знаю, а здешняя их работа мне известна. Из многих примеров возьму один, весьма наглядный.
У меня имеются корреспонденты во всяких углах нашего эмигрантского царства, не исключая медвежьих. Письма молодых (особенно "зеленой" молодежи), усердно-откровенные, обстоятельные, позволяют следить и за изменениями атмосферы, окружающей кого-нибудь из пишущих, и за его собственными изменениями, согласно влиянию тех или других людей. По письмам Z. (мой пример), из угла очень далекого, можно бы и без его точных информации, не зная имен, догадаться, чья работа над ним (и над его коллективом) производится, чьим, именно, ароматом "окрестный воздух напоен". Z. - из семьи не беженцев, а эмигрантов серьезных; юноша, что называется, "с запросами"; не без способностей душевных и умственных. И вот, с известного времени, от письма к письму - перемена. О, конечно, - "Россия!". Но уже ненавидит Европу. Уже презирает и ненавидит "эмиграцию". Далее: "Почему не большевики? Они лучше; они все-таки что-то делают для России…". И, наконец, - перепуганный как-то с наивным пересказом "идей", очень, по тональности, знакомых, - крик души: "Быть с этими… (эмигрантами), быть, как они? Да ни за что! Поеду в Россию. В ВУЗе работать можно, если серьезно. Родителям я докажу, я уж почти убедил их…".
Тут же упорное, робко-задорное, желание убедить и меня, - приобщить к "своим" новым откровениям. Зачем, казалось бы? Но прозелит - яр, не разбирая. Для "доказательств" мне приводятся всякие "факты" и "фактики". На днях пишет: "Ну, а как вы к этому факту отнесетесь? Наш X. ездил в Москву, с одним только провожатым, и вот, оба вернулись. Эх, послушали бы вы их рассказы! Позвольте дать несколько подробностей. Но сначала характеристики…".
Из них явствует, что X. - человек старый, глубоко религиозный, и жизни праведной; спутник его - "б. русский чиновник, старорежимнейший человек!". Речь идет, конечно, о поездке легальной и деловой (не по отношению к сов. власти).
"Во-первых, - продолжает мой корреспондент, - б. чиновник - в восторге! Ну, он - это пустяки, он мог прельститься, увидев отличные московские автобусы, образцовый порядок в учреждениях и на улицах, молодцеватость красных бойцов. Но X., который видел и другое, долго беседовал с м. Сергием, этот самый X. - доволен. (Курсив везде подлинника. - 3. Г.). Сергий настроен необычайно бодро. Он презирает все эмигрантские газеты; называет лживыми; возмущен, например, ложными сообщениями, будто бы иерархов плохо содержат в ссылке! По его словам - наоборот. Сергий считает советскую молодежь хорошей и настоящей. По его словам, церковь выиграла за последние годы качественно, хотя продолжает терять количественно (это я и сам так предполагал, уже давно). Сам Сергий своим положением крайне доволен; живет в Сокольниках, но скоро переезжает в Москву (он ведь сам снимает квартирку; заключает контракты и приискивает!). Ну-с, X. так доволен остался поездкой, что говорит, что эмигранты должны возвращаться, советовал мне ехать в Россию. Советская молодежь, говорит и он, тем хороша, что она за идею…".
Спешу подчеркнуть, что выдержка эта приведена без малейшего намерения кого-либо критиковать, судить или даже оценивать. Не говоря уже об X., о м. Сергии, о чиновнике, которыми я сейчас совсем не занимаюсь, я и юношу моего не сужу: хочу лишь спокойно констатировать факт евразийской работы среди эмиграции, над такими, вот, юношами: не "обработанный" письма этого не написал бы! А что подобная работа есть "соработа" с большевиками, даже "совработа", - кто будет отрицать?
В деле "уничтожения эмиграции" и маленький успех - успех. Мой юноша (один ли?) уже не эмигрант', не русский изгнанник, сын России. Не сын и СССР; у этого учреждения "сынов" нет, есть только сообщники и рабы. Рабом, или сообщником будет он, окончив ВУЗ, - неизвестность; сейчас, пока, он лишь на мостике к этим двум возможностям; как бы нерожденный сын… не Евразии даже (причем "евр", - ненавистная Европа?), а какой-то "Москвазии", подозрительной, словно спиритическое привидение. На евразийском мостике - сейчас "недоносок" (состояние которого так прекрасно описал Боратынский).
Но относительно моего юноши (и ему подобных) - уж слишком бесспорно, слишком видно всякому, что это не эмигранты. Мы живем, однако, среди людей, из которых многие тоже не эмигранты, или полуэмигранты, а мы этого не знаем. Зачастую, и сами они не знают. "Внеэмигрантство"… тайное. Вскрыть его нельзя (а следует!), не обратившись раньше к "ходячему" слову "непримиримость"; не вдумавшись в него сызнова, не поняв его действительного значения.
Когда вышел 1-й номер "Евразии", кто-то, в отзыве, сказал: "Да это - те же большевики". Ему тотчас, в другом эмигрантском органе, возразили, что это, мол, еще не аргумент… Мелочь, если угодно; поспешная, м. б. случайная, реплика… но тем более характерная. Сказать, или обмолвиться, что признание евразийцев большевиками еще ничего против них, евразийцев, не говорит, можно лишь, не имея первого понятия о том, что такое "непримиримость". О "примиримости" это еще не свидетельствует; только о полной от нее, - от "соглашательства", - незащищенности: сегодня не хочется, завтра, м. б., захочется, все в зависимости от завтрашних настроений, положений, соображений. Между тем все настроения и соображения эмиграции (подчеркиваю слово) - все это вторично, все это цветы и травы, худые или хорошие, но выходящие из земли. Земля же - непримиримость. Есть она - будем говорить о том, что на ней растет. А нет - лучше поговорим о чем-нибудь другом, только не об эмиграции.
Что же такое непримиримость?
Сначала отбросим все пустое, все ей навязанное. Непримиримость - не программа. Не знамя. Даже не лозунг. "Объединяться" на ней нельзя. Попытки "объединить" на непримиримости эмигрантов, не сходных по взглядам и убеждениям, заранее обречены на неудачу. Разделения в эмигрантской среде, споры (если они ведутся с сохранением своего - и противника - достоинства) - вещь естественная, нормальная и даже благотворная: сознательные разделения, - дифференциация, - могут привести к новым, крепким, синтетическим соединениям… Не под знаменем непримиримости, ибо, как мы говорили, она - не "знамя"… Но вот тут-то и пора сказать, что такое непримиримость для эмиграции. Стремясь к точности, не назову ее даже raison d'etre . Нет: непримиримость это - само существование эмиграции, как и самого слова "эмиграция". Произнося слово "эмигрант" - мы обязаны подразумевать "непримиримый". Когда этого нельзя, надо оставить слово в покое.