- Вы против насилия ("Откуда она знает, что я против насилия?" - подумал Леонид). А ведь это средство - тоже насилие. Маленькое? Краткое? Берете на себя?
Леонида кольнуло. Ничего не ответил.
- Да, это я так, для вас. Не в этом дело. Больше берете, ну и это? А, может быть, не надо?
Он хотел крикнуть: "Не надо!" (точно все взаправду)! Но опять ничего не сказал. Тетя Рая посмотрела на него ясным, добрым взглядом еще раз - и отвела глаза, с другими заговорила. Разговор шел… ну, о чем разговаривают эмигранты, собравшись вместе, если это не очень серые беженцы, не очень заняты личными делами и не вполне нищие? Все о том же, о России, о ее пленении, о ее властителях, - словом, о том, что принято называть "политикой".
Когда подошло к двенадцати, - все стали делать вид, что им особенно весело, хотя всем сделалось грустнее и скучнее. Чокались, - разорился Нестор Иванович, целых две бутылки настоящего шампанского! - смеялись, поздравляли друг друга. Леонид уже чокнулся, кажется, со всеми, когда увидел, около своего, почти полного, стакана, - другой, в руке тети Раи. Увидел косынку, выгиб темных бровей и глаза, которые показались ему огромными. Стекло слабо зазвенело. "Исполнение желанья", - сказала она, и вдруг точно молния пробежала по телу Леонида. Он вздрогнул, задохнулся, но успел залпом выпить стакан, прежде, чем выронил его на пол.
- Это к счастью! Это к счастью! - закричали кругом. Смотрите, вдребезги!
Не очень долго еще оставались. Вышли, кажется, все вместе, кучей (Леонид не хорошо помнил), но потом он оказался на мертвой, черной набережной один. Тяжелая влажность ласкалась к лицу. Неподвижные огни чередовались, - около них еще чернее чернелся воздух.
Легкие, быстрые, точно нагоняющие шаги. Обернулся. И как будто не удивился, увидав тетю Раю. Странно только: совсем как сидела у Панкратовых: косынка тоненькая и на светло-серое платье ничего не натянуто.
- Проводите меня немножко. Недалеко.
Пошли вместе. Удивительно легкий шаг у нее, а была скорее полна, а роста хорошего, среднего. В улочку налево завернули, потом в другую, потом в третью.
- Теперь прощайте, - сказла она, остановившись и подавая ему горячую руку. - Не надо терять времени, вот что я вам напомнить хотела. Ну, завтра еще испробуйте, если не будет веры, что по желанию уже имеете. Один денек или два - не так уж много, из двух-то месяцев.
Они стояли под фонарем, у какой-то глухой стены, даже без реклам.
- А я не схожу с ума? - криво усмехнулся Леонид. - Скажите мне правду, прошу вас…
- Полная правда, - нет, нет. Да вы сами знаете. И ведь это так просто…
Ясные глаза смотрели на него теперь с грустью и - с неоскорбительной жалостью.
- Бедный мой… - проговорила она как-то матерински. - Ну, ничего. Надо вам это, должно быть. Храни вас Господь.
Леонид еще что-то хотел сказать, спросить… но заметил, что ее уже не было около него. Посмотрел, нет ли двери в стене, к которой она привела его, - двери не нашел. Добежал до угла, заглянул в черноту, и там пусто.
"Чепуха, чепуха! - рассердился он вдруг на себя. - Бред какой-то! Простудился я, что ли?".
Очень уж было поздно, когда он, все время вздрагивая от сырости и повторяя: "Чепуха! Вздор!", дошагал до дому. В комнате тоже было холодно, печка погасла. Быстро разделся и упал в сон, как в провал, - точно умер.
Бывают неожиданности. Леонид проснулся с совершенно ясной душой. И с ясной притом памятью о вчерашнем. Попробовал, было, повторить: "Что за чепуха!", но засмеялся: нисколько не верил, что чепуха, напротив: несомненно верил, что так это все есть, как она сказала, - даже и проб делать нечего. Здравое рассуждение насчет невозможности происшедшего и бессмыслицы самой веры тоже присутствовало, но ничуть этой вере не мешало.
Хоть лег поздно, - вскочил бодрый, свежий в обычное время. Какая-то новая торопливость в нем нарастала; и веселье - и беспокойство. Быстро зажег печурку, поставил на нее кувшин воды греться. Одевался спеша. В окно смотрел опять мутный, едва разлепивший ресницы, день. Но Леониду он показался хорошим: день, как день, и мутные дни хороши. Почему им не быть?
Одеваясь, припоминал, - разве молча шли они по набережной, а после по улочкам, до той стены? Нет. Только он не слышал как-то слов, звуки одни слышал. Теперь он эти звуки старался припомнить. Сначала вспомнил голос спутницы, потом, вместе с картиной темноты вокруг, блестящих, под каждым фонарем, камней тротуара, пришли и звуки - уже понятных слов. Ну да, конечно, это она и говорила, да так он и сам знал. Просьба исполняется только при личном обращении, сказанная голосом, услышанная и понятая человеком, или людьми, к которым обращена. И просьба о действии, которое этот человек фактически и физически может совершить. Всякий раз надо подчеркнуть: прошу вас…
"Ну да, ну да, именно так я и воображал, отнюдь не иначе, иначе и невозможно…". Он задумался, глядя на кувшин с водою на печке. Вода уже кипела, - не замечал. "Конечно, попроси я достать луну с неба, или кого-нибудь, рояля не видавшего, сыграть мне шопеновский этюд, - просьба осталась бы неисполненной… Или еще, если б я сказал человеку, обожающему жену свою: прошу вас, разлюбите! Конечно, не разлюбил бы, не от него зависит… Но - ах Боже мой! если б сказать: убейте ее, - ведь убил бы?".
Брови у него болезненно сжались: "Доверие какое у нее! Знает, что такого не попрошу, никогда. Никогда!".
Отвращение к насилию у него было органическое. Но именно потому, что органическое, слишком цельное, - лежало оно в нем грубо: мыслью, рассуждением мало затронутое. И лишь вскользь вспомнились ему слова о том, что и в непременно, неизменно исполненной просьбе - тоже есть насилие. Не приказание ли такая просьба? Да, может быть… Но мысль не остановилась на этом, некогда, побежала дальше.
И вот, медленно, неуловимо медленно, как далекая туча на ясное небо, стала наплывать на него какая-то, едва ощутимая сначала тревога. Кувшин с водой выкипел, облив зашипевшую печку: едва, жиденько, у дна еще бурлило; поленья рассыпались углями, красным и черным рдеющими; а Леонид, полуодетый, все еще сидел неподвижно на стуле и неподвижно глядел на огонь. Брови сдвинул, с непривычным усилием соображая, ища первой правды - перед собой. И перед собой надо быть честным.
"Я говорил, что хочу средств, для исполнения моего желания. И выбрал сам средство. И получил, она не обманула. Это я ее обманул. Я говорил так, будто могу, первое свое желание твердым словом определить, как Мишка - вагоны. А сам тогда и для себя словами-то выговорить мог ли?".
"Ну, хорошо, - думал он дальше. - Не мог тогда, но слова есть же? Надо сузиться, в реальность себя ввести".
Если б не мелочная честность, Леонид давно бы нашел в себе слово для желания. И когда, наконец, нашел, - Россия! - то даже удивился: о чем думал? Конечно же, это одно в нем и было, это первое, заветное, и узкое - и широкое, - освобождение России. И как это он, зная, будто не знал?
- Теперь надо действовать! - громко сказал он, поднялся, провел рукой по лбу, поглядел еще бессмысленно на пустой кувшин и гаснущие угли, потом быстро умылся холодной водой и, накинув пальто, сбежал вниз: в маленьком угловом кафе он обычно пил утром кофе с круассаном.
День просветлел. Да и по движению на углу заметно было, что час уже не ранний. Леонид взглянул: десять! На службу, значит, опоздал. Ну, ничего. Смутно чувствовал он, что облегчение его временное, что сейчас, вот-вот, надвинется на него новая туча, темнее первой.
И в самом деле: первые, быстрые облачка-лапки этой тучи уж стали тут же набегать. Он не впустую сказал: "Надо действовать". Знал, что надо. Посланный дар (уверенность, что он им обладает, была прежняя) - этот дар обязывает. Сам хотел, сам выбрал. Теперь он отвечает и за него, в совести своей… - перед кем? Да перед всеми! Она недаром сказала, - нельзя терять времени. Ведь только два месяца!
Только? Пожалуй, прежде он решил бы, что и двух дней довольно, с этаким-то средством! Но сейчас было уже другое. Уж надвигалась туча… Действовать, да и сейчас же, не только дни, но драгоценных следующих двадцати минут не теряя… но что делать? Куда идти? К кому? Кого просить? О чем? - вот сейчас, сию минуту начиная, - какой первый шаг из тысяч, ведущих к цели?
Он сидит в бистро, в Париже. Его никто не знает, он никого не знает. И, главное, ничего не знает, совсем ничего! Газета валяется на соседнем столике, - вспомнил, что уж давно и газет не читал, - изредка русскую, какая попадалась. И у него нет никого, - ни друга, ни товарища, знакомого даже, которому бы он верил. А если б и были? Что они рассказать ему могут? Он давно, незаметно, ушел в свою келью под елью, спрятался, пригрелся там; давно в полглаза видится ему этот муравейник, где муравьи душат друг друга. Идти к ним за помощью? Он не шел никогда. И вот, сам превратился в беспомощного. С ужасом, с ясностью, сознавал свою беспомощность в эту странную минуту.
"Нет, так нельзя! - опомнился он. - Что за стыд? Я не мальчишка. Нужен план действий, и я его составлю. На это есть вечер, ночь… Сейчас сделаю только первое, необходимое, что, во всяком случае, будет нужно".
Первое, конечно, свобода, иметь в своем распоряжении все минуты этих двух месяцев. И, почти уже не думая о дальнейшем, он вышел из кафе и направился в ту французско-русскую контору, где служил. Как-то решилось, что будет просить отпуска, - по личным обстоятельствам, - и ровно на два месяца. "До тринадцатого марта", - быстро счел он. Почему отпуска, а не отказа от службы, - он и сам не знал; так пришло в голову, а размышлять он не решался.
В конторе взглянули на него с удивлением, а сосед его по работе, М. Дюнуа, даже с недоброжелательством. Но едва Леонид попросил его провести в кабинет заведующего (первая просьба!), тотчас предупредительно вскочил.
У заведующего все обошлось, как и ждал Леонид. Работы было много, время горячее, штат сокращенный; но Леонид уж придумал, как устроить, чтобы дело не пострадало и чтоб отпуск, который тотчас был ему дан, больших неприятностей никому не доставил. "Мою работу, в виде extra, я прошу вас передать М. Дюнуа, - сказал он, - вместе с моим содержанием за это время". Позвали М. Дюнуа. Он, конечно, согласился, - может быть, согласился бы и без Леонидова дара: был стеснен и работы лишней искал. Удивился, правда… но приятно удивился и о разгадке не заботился.
Леонид вышел на улицу. Первое дело сделано, он свободен. Теперь… Плана не было, но нет ли чего-нибудь, что понадобится при всяком плане? Леонид уже смутно предчувствовал, что в Париже не останется. Надо будет ехать. Значит, нужны деньги… вот оно, самое неприятное! В кармане у него 600 франков; ни для какого плана не годится. Но как знать без плана, сколько нужно денег? А он ни одной копейки больше, чем нужно, не возьмет.
"Один день можно отдать обдумыванью плана, - решил он, - ведь и она предлагала - денек-два на проверку… А проверки не требуется, да и была уж, кажется. Поброжу по Парижу, так легче думается…".
Но он опять чувствовал себя растерянным, беспомощным и еще придавленным какой-то тяжестью. "Да, я глуп, я невежда, я слабняк… Но не трус же я? И не такой же я слабняк? Э, выпутаюсь!".
На набережной, где он незаметно очутился, около тротуара толпа. В середине автомобиль, такси, шофер с виноватым лицом, полицейский агент. "Несчастье?" - спросил Леонид. Оказалось - нет, просто погрешность против правил езды. Агент что-то записывал. Леониду стало жалко шофера. Подошел к агенту, тронул за рукав: "Прошу вас, не записывайте его. Разорвите бумажку. Пусть едет, махните ему, прошу вас". К изумлению стоящих близко, да и самого шофера, агент вырвал листок из книжки, куда что-то записывал и, разодрав, бросил. Шоферу махнул рукой. Тот быстро отъехал. Но агент злобно повернулся к Леониду и схватил его за плечо. "Оставьте, прошу вас, - спокойно сказал тот. - Дайте мне уйти". Приподнял шляпу и ушел. И уж далеко был, а все вспоминал, какое злое лицо было у агента, бессильно злое, и как напрасно впутался он в это маленькое, совсем ненужное дело. Агент разорвал свою книжку; ему будет неприятность. А ведь он только долг свой исполнял.
Прошло не двадцать минут, и не день или два, - прошла целая неделя. А плана еще не было, - и денег не было.
Сказать, впрочем, что Леонид все это время бездействовал, в созерцательном трансе пребывал - нельзя. Нащупав кое-как беду своей полной невежественности, незнания того, что рядом и вокруг происходит, он, в судороге, стал бросаться во все стороны: хоть первое бы понятие о "моменте" приобрести! "И когда это я успел так откатиться от жизни, и сам не заметил? - в горести повторял он. - Россия! Много я понимаю, что там делается? Да и здесь не знаю, ни что делается, ни, главное, кто делает это неизвестное "что"?".
С первого шага Леонид столкнулся с такой сложностью "момента", что махнул рукой: никакого времени не хватит, надо сузиться, узнать лишь самое необходимое. Узнать, например, какое здесь, в Европе, действительное отношение к России. Не бесчисленные мнения бесчисленных всяких людей узнать, нет, а тех, которые, по соображению Леонида, имели власть свое отношение воплотить в действие, т. е. людей правительственных. Остановив себя на этом, прямо оборвав дальнейшие рассуждения (потом, потом!), Леонид и положил: как можно скорее свидеться хоть кое с кем из этих "правителей" и… только узнать, только; не просить пока ни о чем, Боже сохрани!
Много воли нужно было, чтобы преодолеть и тут свое естество, свой характер, свою скромность; так много, что на размышления, сказать по правде, и времени не хватало. Чувствовал примитив свой, стыдился его, а поверх всего еще глухо претило идти к людям, до которых он, без дара своего, не добрался бы; а теперь может добраться, может и спросить, и заставить их ответить.
"Попросту буду, по-мужицки - по-дурацки", - вспомнил он Толстого и - бросился, как в холодную воду, уже ни о чем не думая.
Выбор приходилось делать и вправду попросту, по сказке, или по теории: ведь он на практике ничего не знал. Верхние люди, власть имущие, - ну, кто? Короли, диктаторы… А где нет королей? Там президент… нет, в Америку ехать невозможно, а во Франции - лучше премьер. К диктатору в одной далекой стране тоже не доехать, и Леонид решил ограничить себя Францией и Бельгией (близко), может быть, нглией… Дело в том, что у него только и было 600 франков, денег он не мог же просить, раз еще не имел плана?.. По совести не мог.
Стиснув зубы, с мучительнейшим чувством непонятного стыда, Леонид приступил к исполнению задачи, которую себе задал. Те, кого он наметил, приняли его (не могли не принять), отвечали ему (не могли не отвечать), а Леонид слушал, теряясь от мысли, что они смотрят на него, как на сумасшедшего, на проходимца, на шпиона, и ничего бы не говорили, если б не были принуждены к тому его просьбой; слушал - и ничего не понимал. "Потом разберусь", - и шел домой, и не разбирался.
Случилось, что приехал в Париж король одной небольшой европейской державы, инкогнито. Узнав об этом, Леонид тотчас же, с автоматической поспешностью, бросился к нему. Он уже выработал приемы, как добираться до намеченного человека, самого недоступного; тут оказалось и совсем легко. А, главное, попал ли он удачно, "властитель" ли был попроще, но у Леонида от него в ушах не зашумело; в собеседнике, хоть и принужденном отвечать, почувствовал он к себе какое-то человеческое сочувствие. Собеседник, видимо, старался понять, чего хочет от него этот тихий, русский, с большими, детски наивными, грустными, но совсем не сумасшедшими глазами. Так и не понял, конечно, зато Леонид понял, наконец, вещь очень простую, которую следовало бы ему знать с самого начала, и стыдно было не знать. Вся его выдумка - к "властителям" европейских стран обращаться, была именно дурацкой выдумкой. Никаких "властителей" здесь нет, и любое отношение любого из так называемых - ровно ничего не значит, не стоит и никаких результатов дать не может.
А дома, вечером, когда ошеломленный этим Леонид пришел в себя, его ждал новый удар. Ну, хорошо, глядел дурак и не видел такого "дважды два четыре". Воображал, что дело обстоит иначе. И полез к "властителям". С какою целью? Отношение к России выпытывать? Да для задачи-то, на что ему нужно то или другое отношение?
"Нет, врешь, - с яростью шептал себе Леонид, бегая по комнате. - Правде своей в глаза гляди, отвечай. Ты к помощи их подбирался; попрошу, мол, подпишите приказ о мобилизации (отказа ведь не будет), ведите ваш народ против России. А если б они могли, как я воображал, фактически могли сделать, чтоб народ пошел? Ведь была бы война, вот чего я хотел, вот к чему я хотел принудить, толкнуть к чему. Дар свой на какое насилие употребить. В проклятых руках моих вот во что он обращается!".
Леонид повалился на кровать ничком. Память войны встала перед его совестью. Нет, нет, к этому он не прикоснется. Ни одна капля крови, все равно чьей, из-за него не будет пролита. Кроме своей, впрочем. На это он готов. Умереть - да, если будет нужно. Но не убить.
Леонид решил ехать в Россию.
Последняя ночь в вагоне была довольно мучительна. Поезд простаивал на станциях, и даже без всяких станций, по два, по три часа, отопление давно прекратилось, и холод в вагоне был собачий. "Vol-tchy!" - бормотал один из спутников Леонида, немец, хваставший, что "корневым" образом изучил русский язык. Немцы, - их в группе было человек шесть, - бранились и возмущались "порядками" почти что одни, и не стесняясь; может быть, потому, что большинство было не туристы, а деловые люди, и чувствовали они за собой какие-то права. Два американца и датчанин держались равнодушно, молчаливо и несообщительно. Между тем, только у немцев имелись настоящие шубы, и вряд ли им так холодно, как туристам и Леониду в его дешевом берлинском пальто.
Леонид холода, впрочем, не замечал. У него и внутри все точно застыло: не слышал, как шевелится сердце и едва следил за медленно проползающими холодными змеями, - мыслями. Ничего, это хорошо, это спокойнее.
Недели в Париже, перед отъездом, он странно провел, и сам был странен: в нем появилась какая-то смесь ловкости, изворотливости, быстрого соображения и - тупости, тупого упрямства, недогадливости. Таковы были и действия его. Он едва-едва не провалил своей поездки в Россию, - да ведь как глупо! Поехал бы все равно, но знал же сразу, что въехать, как сейчас, легально, - лучше. А сунулся не туда, куда следовало, опять бесцельно прилагая дар свой. Сунулся в полпредство парижское за пропуском. Но только что вошел в громадную, темноватую прихожую-сени с тяжелыми дверями направо и налево, с двойной лестницей, убегающей вверх, как наплыл ему на глаза розовый туман, мелкой дрожью внутри что-то задрожало, и он захватил себя на дикой мысли: сейчас попрошу главного собрать всех, кто здесь чекисты, а их попрошу немедленно в Москву уехать, в Москву и не возвращаться!
Когда, вовремя успев опомниться, повернулся и вышел (никого, кроме обалдевшего швейцара, так и не увидав), явилось разумное соображение (без нового опыта не явилось бы): да ведь никто из этих физически не может дать мне годного пропуска! Дал бы вздорную бумажку, соврал бы, а сам телеграммы, так что дрянь вышла бы глупая и ужасная! А чекисты в Москву - глупость, глупость!