Тане скоро восемь лет, Косте семь. К ним давно ходит русский учитель, учатся они очень хорошо и уже много знают. А чему не учит учитель, то они знают от няньки: Варварушка умная, она в России жила, к Троице-Сергию и даже к Тихону Задонскому пешком ходила. Папа и мама ее уважают, папу она вынянчила, как потом, в Париже, и Таню с Костей. Еще никогда не случалось, чтобы Варварушку диво какое-нибудь в тупик поставило. "Вот поехали мы с барыней покойной, и с Се-режинькой, в заграницу, - рассказывала она. - Сережинька, папа-то ваш, по седьмому году тогда был. Задумчивый такой ребенок, а мамаша страх его баловала: одно мечтанье, как бы его чем позабавить. Вот приехали мы в город, - ничего себе, город как город, улицы, и все. Барыня и к Сережиньке: видишь? И ко мне: видишь, няня, хорошо ведь? Да чего плохого, люди как люди, на двух ногах. Ничего. И Сережинька не удивляется. Барыня говорит: а завтра я вас в такое диво свезу, что ахнете. Вот Сережа будет доволен! Ну хорошо. Назавтра поехали и видим как бы подземелье, комнаты обыкновенные, только вроде пещер. За стенами рыбы плавают разных сортов. По комнатам и другие люди скромненько прохаживаются, либо тихо на лавочках сидят, - лавочки понаставлены. Барыня хлопочет: видишь, Сережа? Няня, а это видишь? И показывает в уголок. Вижу, говорю; что ж лоханка, а в лоханке змей, довольно порядочный, и с зубами. А невдалеке вон кошка над картошкой старается, ишь как грызет. Барыня моя рассердилась: какая, мол, кошка, разве это кошка? Это обезьяна, и вовсе не картошку жует. А змея такого разве ты видела? Ты только Сереже всякое удовольствие отбиваешь! Расстроившись, села на лавочку и сквозь слезы: ты недоволен, Сережа? Ты недоволен? Ему, понятно, жаль, утешает: "Нет, мама, я доволен. Только я думал, музыка будет играть, а рыбы будут плясать". Как признался, - она пуще: "Значит ты недоволен?". А он за свое, что доволен, только ожидал, чего не нашел. Так мы без музыки и рыбьего пляса домой и пошли". Костя и Таня рассказ этот нянькин знали, и няньку знали. Еще никогда дети не слышали, чтоб она чему-нибудь подивилась; или что-нибудь охаяла. Все ей нипочем, все будто так и ждала она, не иначе. В лесу, где она всякий день бодро с детьми гуляла, прямая, в платочке, благообразная, ей все казалось обыкновенным и скорее нравилось: и французские приятели Тани и Кости, - "ничего, славные деточки!" и деревья, и башня из-за деревьев: "Ничего себе башня, словно Петр Великий!".
- А в России, няничка, все дети по-русски говорят? - спрашивала Таня. - Вот ты рассказывала, что Летний сад и папа, маленький, с тобой гулял там, и другие дети? Так они все по-русски?
- Всяко, милая. И по-русски, а другие, с мамзелями, и по-иному тоже. Всякое бывает.
- А почему здесь святых нет?
- Что это, матушка, - нет! Должны быть. Святые по всей земле. Нянька знала и сказки, а больше любила про святых рассказывать.
у нее была толстая книга в зеленом переплете, и когда дети подросли, Таня полюбила, примостившись на скамеечке у нянькиного кресла, читать ей вслух эту книгу, - Жития святых. Самое интересное, что прочтут так про кого-нибудь, - а Варварушка вспомнит еще про другого, какого в книге нет, и рассказывает от себя.
Костя объявил раз, что сам будет святым, когда вырастет. Поедет в Россию и в землянку зароется, - спасаться.
- Таких много, - одобрила Варварушка. - А пуще того - святые помощники. Вот Никола милостивый: где ни беда - он уж тут, сейчас пожалеет, поможет.
У няни, в углу, рядом с Казанской и Симеоном Верхотурским, сидел и Никола.
Книжку в зеленом переплете прочитали они уже не раз и не два. А нынче пришли дети к няньке, и Таня говорит: "Что у меня есть! Мне мама купила. Тут все про Николая Угодника. Как он по морям ездил и в беде добрым помогал. Только про Россию мало".
И принялись читать Варварушке книгу Ремизова. Варварушка слушала с удовольствием. Подчас даже спицами двигать переставала и очки подымала на лоб. Косте тоже очень нравилось. Так все хорошо, справедливо. И не жалко гадких, если тонут, поделом им!
- А вот еще, что слышала я, от бабки от моей, - промолвила Варварушка, когда Таня кончила читать. - И не так, чтоб в очень давние времена оно было. Тоже Никола Угодника пожаление.
- А что, няничка, расскажи! Где было?
- Да в наших, будто, местах. Святые, они по всей земле ходят, не разбираются. Для всех они святые помощники. Вон ты читала, каким он, Никола, народам ни являлся, по каким морям ни ездил! И в нашей беде он первый наставник.
- Ну, няничка?
- А вот, слушайте. Жила одна госпожа в именьи своем, и была она добрая и богобоязненная. Мужа своего любила, - душа в душу жили, - бедным помогала, и все, кто с ней ни знался, очень ее почитали. Только было у нее горе: детей Бог не давал. Стала она усердно молиться, на богомолье сколько раз ездила, на коленках ночи простаивала. Наконец того - радость: будет дитя! Мать думает: это Николай Угодник посылает; родится сын - назову его Николаем и Угоднику поручу. И что ж ты думаешь? Родился сын, в самый в Николин день, в Николу летнего. Тут уж радости такие пошли, и сказать нельзя. Не наглядятся на дитя, а дитя растет, и такое милое, тихое, нежное, и с личика красивое. Минуло ему шесть годков, либо семь, восьмой пошел, - вот как тебе, Костя, - и вдруг заболел, двух ночей не помучился, - и отдал Богу ангельскую душеньку.
- Ну, няня, - тихонько вздохнула Таня, - зачем же это?
- А вот, слушай. Скончался, ну его обмыли, одели, на стол в зале положили, к иконам, кисеей накрыли, цветы кругом, - май месяц… Все по-хорошему. Только мать ни к чему не прикоснулась, глаза дикие, себя не помнит, дрожит, сама в отчаянии. Как это моленое дитя, Николаю Угоднику порученное, любовью моею взлелеянное, и вдруг у меня отнято? Чем я согрешила, чтоб такую муку принять? Да почему моя жизнь лучше от меня не взята?
Словом сказать - возроптала она. И пуще того на Угодника. Я, мол, тебе поручила его, а ты не сохранил… Стоит вечером, поздно, в зале, одна, свечи горят, потрескивают, цветы пахнут, тихо в доме… А она все, руки сжавши, оторваться не может, и не плачет, а в отчаянии своем вопрошает: за что? за что? Ну, свечи тем временем, нагорели, или так, а стало ей видеться, будто у стола, где мальчик лежит, кто-то есть. Она вглядываться, - старичок худенький, и сейчас же обернулся, идет мелко переступает, и мимо нее прошел, - и нет его. Только когда мимо проходил - заметила она, что лик у него печальный и даже как бы суровый. Может, и подумалось ей, не Угодник ли, а может - не успела, потому как веянье по комнате пошло, по свечам даже видно, а кисея на столе, которой мальчик покрыт был, зашевелилась. Мать кинулась, сорвала кисею - а он глазки открыл, смотрит.
- Воскрес! - вскрикнули оба, Костя и Таня, вместе. - Ах, няничка!
- Подождите, слушайте. Ну, она, конечно, схватила его на руки, в спальню пошла, смеется, плачет, - живой! Живой и есть. Мать, в радости, уж себя не помнит. Вздумала и о старичке, уж не вправду ли Угодник был, пожалел материнское сердце? Только время идет, да идет. Растет Николашенька, а мать на него не насмотрится, не нады-шется, чего сынок не пожелает - ни в чем отказу. Своевольничает - ну что ж, дитя! А какое уж дитя, выше матери головой. Нанимали учителей - не жили учителя: озорной стал. В город отправили учиться - и там, поучившись мало, накуролесил чего-то. Наконец, в Москву его снарядили, - нельзя же! Не знаю уж, сколько он там годов пробыл, а только годы те матери солоны достались; слухи о нем ходили нехорошие. И все денег требовал. То приедет, на день до вечера, выберет у матери, что есть, - и опять, ни на кого не взглянув, пропал; и лишь вскоре, опять письмом денег требует, Бог весть чем грозит. Мать жилы из себя тянула, именье заложили, разорились совсем. Отец умер, - сын и на похороны глаз не показал. Дошло, что отвечает мать: нету у меня, Николаша, ничего послать тебе, сама впроголодь сижу. А он, через дня через два, сам заявляется. К вечеру уж, поздновато, да ночи не темные, май месяц стоял. Ну, прямо к матери. И "здравствуй" не сказал; грубо так: давай чего есть, чего нет, скряга старая! Давай добром, что припрятала, хуже будет! А сам страшный, глаза кровью налиты, вином от него как из бочки… Мать встала, глядит: "Да нету у меня ничего, Николаша, вот Бог свидетель…". Глядит - и к двери открытой, на террасу, в сад, понемножку пятится: страшно ей. Он будто по комнате пройтись - в угол отошел. А там сразу обернулся, кошкой присел: "Не-ету? Не даешь добром? Не даешь? Убью!".
Прыгнул на нее, а в руке нож. Под самым ножом выюркнула она на террасу, да с лестницы кубарем, да по темной аллее бежит, бежит, ног не чуя, и слышит, как тот за ней топочет, настигает совсем… И вдруг натолкнулась она в аллее на кого-то встречного, набежала на него прямо. "Постой, слышь, постой!" и сама не зная как - остановилась. Ночь не темная, и видит - давнишний старичок худенький перед ней, а лицо не суровое, доброе, жалостливое. И уже не сомневается, что это Угодник. Заплакала горько, не рассказывает, что сын на мать с ножом кинулся, - Угодник сам знает. Только слезы льет, ту ночь вспоминает, как роптала, Угодника корила, что не сохранил порученное ему дитя. И уж понятно ей, от какой судьбы хранил он душу дитяти, да и ее, материнскую душу. А старичок в ней как в книжке открытой читает. "Иди, - говорит, - раба Божия, мир тебе". И благословил.
Как благословил - так все и пропало. Открыла она глаза - видит себя на полу, свечи горят, оплывают, цветочками пахнет, на столе младенец под кисеей. И кисея лежит, как лежала, не шевелится…
- Не воскрес? - задыхающимся шепотом промолвил Костя. - Не воскрес?
- Она же, мать, - продолжала Варварушка мерным голосом, - слезами новыми облилась, как поняла Николово это пожаление; пожалел он младенца, ему порученного, и мать пожалел…
- Не воскрес, не воскрес! - заревел вдруг Костя в голос. - А я думал… А он…
Таня всполошилась.
- Ты глупый, не смей реветь! Ты не понимаешь, так ему лучше! А так было бы хуже! Это хорошо, что не воскрес, ему было предопределение…
Она, впрочем, и сама плакала, моргая часто-часто. Ей тоже хотелось, чтоб мальчик не умер, чтоб Никола иначе как-нибудь пожалел и его, и мать, и чтоб предопределения не было.
Всхлипнула и спросила:
- А зачем оно, няня, предопределение?
- Коли вы такие глупые, не буду вам больше рассказывать, - промолвила Варварушка, впрочем, не сердясь. - А без предопределения нельзя.
ПРОШУ ВАС…
(Повесть)
Леонид никуда не ходил. К Панкратовым одним, - люди такие добрые и так хорошо отнеслись к нему: без Нестора Ивановича погиб бы, пожалуй. А тот устроил его где-то бухгалтером; работа механическая, на скромную жизнь хватает, даже книги можно на набережной иногда покупать, и вечера свободны: читай, думай.
Книги Леонид читал только старые, без особого выбора и системы: какая приглянется. Современность его как-то не захватывала. А что захватывало еще, - то к современности не подходило.
Был моложав - весь: и лицом, и телом, и душой: точно на двадцати пяти годах остановился и таким дальше жить продолжал, хотя было ему за тридцать. Даже детское мелькало в синих глазах с длинными ресницами. О войне (по молодости прошел одну гражданскую на юге) вспоминал с содроганьем и - с благодарностью Богу, что никого своей рукой не убил. Словом, родись Леонид тремя-четырьмя десятилетиями раньше, - он непременно стал бы толстовцем. У него и взор был такой: человека, прежде всего, честного; до узости, до щепетильности, до мелочности, до упрямства.
У Панкратовых еще бывал он потому, что любил их шестилетнего Мишука. Они подолгу, иной раз, говаривали вместе, отлично друг друга понимая.
Леонид вспомнил, что нынче новогодний вечер, встречать звали; и заторопился пораньше, чтоб не уложили Мишука. Путь дальний, через весь Париж. Леонид нанимал невзрачную, но чистенькую комнатку у старухи-француженки за Клиши, а Панкратовы жили на набережной, около Point du jour.
Машинально, думая о чем-то своем, опустился от огней сырой, склизкой ночи - к душным огням метро; и не заметил, как доехал.
На шестом этаже, в крошечной передней Панкратовых (они были небогаты, но, благодаря энергии веселого Нестора Ивановича, не нуждались), Леонида сразу встретил Мишук. Красная шелковая рубашечка, золотой поясок. Мишука держали особенно, такая уж идея у родителей: он еще ни одного слова, кроме русского, не знал, ни одной французской книжки не видел, няня у него была - настоящая русская няня, и сказки ему рассказывались только русские. "Надо покрепче фундамент заложить", - уверяла мать, Анна Львовна. Леонид этому сочувствовал.
- А у нас-то что… - сказал Мишук таинственно, округлив глаза и
губы.
- А что такое?
- Тетя Рая у нас, - серьезным шепотом объяснил Мишук.
- Это кто же?
- Я ее прежде не видал. Ее нельзя всегда видеть. Она волшебница. Леонид улыбнулся, но тотчас серьезно, и тоже шепотом, спросил:
- А ты почем знаешь?
- Я знаю. Чего ты хочешь, - она сейчас дает. Я захотел вагоны, - она вынула, дала. И паровоз с большой трубой. Все смеялись, а она говорит, что в Новый Год, кто чего захочет, можно дать.
Мишук тянул показывать вагоны, но Леониду любопытно было взглянуть сначала на "волшебницу". Держа за руку мальчика, он вошел с ним в столовую.
- А-а! вот и фантаст наш! - закричал весело хозяин, плотный, ро-зоволикий Нестор Иванович. - Об заклад бьюсь, Мишутка уж о вагонах поведал!
В столовой сидели обычные гости Панкратовых, - пять-шесть человек; барышни-племянницы, сорбонский студент, полковник бывший… Леонид всех их знал, встречал. Но он никогда не видел женщину, которая сидела теперь за столом, прямо против двери, и прямо взглянула на него.
Ее полное, круглое лицо облегала белая косынка, - такие носили русские сестры милосердия; только у этой косынка спускалась почти до бровей и падала на плечи, как длинная пелерина. Ничего не было замечательного в простом-простом лице с ясными карими глазами. Лицо свежее, доброе, - и только. Хозяин познакомил:
- Главный Мишуткин друг. А это сестра Раиса… Николаевна. Мы тут о желаниях с ней толкуем.
- Это тетя Рая, - пояснил Мишук. - Это она и есть.
Леонид сел рядом. Мишук убежал за своими вагонами, притащил их и не отставал от Леонида: "Видишь? видишь? я сказал: хочу вагоны! Сейчас вынула и сейчас дала…".
- Вот бы нам так, - произнес со вздохом студент-полковник. Я бы к вам, - как Мишук: тетя Рая, вот чего желаю! А вы бы вынули и дали.
Она улыбнулась и сказала, не тихо и не громко, голосом до того удивительным, не похожим на другие голоса, что Леонид весь обернулся к ней.
- Трудно это вам… как Миша. Как он, - трудно многим.
- Почему? Почему? - заволновался студент. - Желаний, что ли, не хватит? У каждого есть что-нибудь, хотя бы вот у здесь сидящих. Мы говорили…
- Да, да, - подхватила барышня-племянница с умненькими глазками. - Мы говорили сейчас, что вдруг бы, как в сказке, появился добрый гений, спросил каждого, чего он желает, и…
- И вынул бы и дал, как вагоны Мишуку! - подхватил в свою очередь Нестор Иванович. Громко рассмеялся и прибавил:
- Да, ладненько бы было! А ты чего бы пожелала, Наташа? Скажи! Давайте, пофантазируем, кстати, Новый Год, под Новый Год можно. Скажи скорее, чего хотела бы? И пусть все скажут, давайте!
Наташа рассмеялась, за ней другие, заговорили все, но никто ничего путного не сказал. Мишук, обняв свои вагоны, заснул на коленях у тети Раи. Она улыбалась, оглядывая гостей ясными карими глазами, а когда шум затих немножко, промолвила:
- Желание исполнить не так трудно. Да вот беда: желать-то люди не умеют. Не знают твердо сами, чего именно хотят, ну и слов не находят твердых, определительных.
- Как это? Почему вы так думаете? - Ах, неправда, - заговорили вокруг.
- Нет, правда. Вот хоть сейчас доведись: один скажет: хочу много-много денег: другой - удачи, дело выиграть; третий, уж совсем вообще, - хочу счастья. А чтоб вроде Миши - хочу вагоны, нет не найдется сразу ответить, хоть и под Новый Год.
- А если б я у доброго гения автомобиль попросил? - захохотал Нестор Иванович. - Вот и был бы тот же Мишка.
Тетя Рая с улыбкой покачала головой:
- Да разве это заветное твое желание? Самое первое? У Миши было заветное, оно и исполнилось. А получи ты автомобиль, сам знаешь, куда с ним денешься? Продавать - возня, да и совестно, подумай…
Леонид, до тех пор молчавший, вдруг заговорил неожиданно громко, горячо и быстро.
- Да, да, все это правда, правда… Никак нельзя, или трудно найти в себе свое желанье, первое, то есть настоящее и не глупое. То есть выразить его не как-нибудь глупо; и притом не гадко. И еще я хотел сказать, - чтоб оно само было не гадкое. И чтобы за него отвечать. Ведь мы предполагаем, что гений-то добрый, как же я его буду просить о гадком желании? Или даже не гадком, а просто о каком-нибудь мне, мне одному, самому? Деньги, например, сто миллионов найти, - так это, чтоб другой их потерял? Или хоть иначе, - но чтоб опять мне - на деньги эти жить хорошо? А миллиончик, - мол, ради совести успокоения, бедным раздам? Стыдно! А если я все до копейки раздав _ не стыдно, но вздор, вздор! Собрались сто миллионов в одно место на два часа - и опять разошлись, вот и все. Да еще, может, глупей прежнего. Нет, так нельзя, я бы не так. Не то совсем.
- Ну и фантаст! Не то, а как же надо? - с любопытством осведомился Нестор Иванович.
А тетя Рая ласково улыбнулась, даже ободрительно.
- Ничего, вы скажите, что думаете, это ничего. Это можно.
- Я скажу, я еще не знаю, но я скажу, - понесся дальше Леонид. - Если я за свое желание отвечаю, - это очень важно! Очень! Если я честно скажу себе, что не гадкое оно и не глупое оно и что я и сам готов ради него потрудиться…
Он остановился вдруг, как бы ища ускользавшей мысли.
- Вот мое желанье, - сказала Анна Львовна. - И не глупое, - уложить маленького нашего счастливца в постельку. Потружусь - и, наверное, исполнится.
Она взяла сонного Мишука с колен тети Раи и, вместе с игрушками, которых он из рук не выпускал, унесла в спальню.
Все засмеялись, но Леонид, ничего не замечая и глядя теперь на одну тетю Раю, договорил:
- Я бы только одного потребовал у… все равно, у гения этого доброго, или у кого там. Сид… нет, нет, не точно, а средств, которыми я мог бы достичь исполнения моих желаний. И средств опять по моему выбору, потому что и за средства я отвечаю. Да вот! - почти закричал он радостно, точно яркая мысль озарила его, - вот что я бы потребовал: пусть никто, если я с просьбой к нему обращусь, мне не откажет. Тут доверять надо, что я идиотского или бесцельного не попрошу. Но если физически может, пусть исполнит! Больше ничего не надо. И даже не навсегда, на что мне! Только на… ну, хоть на месяц, на два месяца!
- Сказку хитренькую придумал для себя фантаст! - сказал Нестор Иванович, барышни пожали плечами; Наташа проговорила: "Нет, я бы выдумала что-нибудь поволшебнее; я и так знаю, что если разумно попрошу о чем-нибудь человека, - он не откажет".
- Вам-то? Еще бы! И разумное, и безумное! - слюбезничал студент-полковник.
Она ему ответила. Завязался легкий разговор. Тетя Рая между тем, наклонившись к Леониду, сказала вполголоса, без улыбки:
- Два месяца?
Он встрепенулся и, вместо ответной шутки, сказал: "Да". Она повторила: "Да". Помолчав, прибавила так же тихо: