Привычным немигающим взором девочка смотрела на Лизу, ждала.
- Тут один человек приехал, Аннюся. Он недалеко, в Каннах. Нездоров. Он не знает, что я здесь, а, верно, был бы рад, если к нему поехать. Вот я и раздумываю, поехать или нет?
Голубые глаза шире открылись от удивления. Больной? Будет рад? О чем же она раздумывает? Но Лиза поспешно продолжала:
- Это, Аннюся, не просто знакомый, а то, конечно… Это мой бывший муж. Я о нем не говорила, как будто он умер, но он не умер, а мы давным-давно разошлись. Ты еще крошка была.
- Значит, ты его разлюбила? - сдвинув брови, сказала Аннюся.
- Нет, нет! И он меня не разлюбил. Только я не могла… Ну, это долго рассказывать. Так вот: он тогда в Берлин переехал, место у него там было хорошее. Я, конечно, все о нем знала, радовалась за него. Два года тому назад встретились мы случайно, на улице, он по делам в Париж приехал… Он тогда на немочке недавно женился…
- Как женился? - прервала Аннюся. - А ты говоришь… Значит, разлюбил тебя?
- Нет, Аннюся, совсем не значит. Так прямо нельзя судить о людях, люди сложней. Я, было, порадовалась за него, что и женился, а когда встретились, вижу - и это ни к чему. Это - так, а он все равно не счастлив. Но хоть жизнь удачно складывалась, и то хорошо. А теперь, оказывается, и жизнь перевернулась. С немочкой, или с родителями ее, у него что-то вышло; развелся; потом потерял место, заболел, в клинике полгода лежал. Верно, не совсем еще и оправился. Вернется ли в Берлин, - уж не знаю…
Аннюся произнесла сурово, тоном твердым и решительным:
- Нет, тетя. Ты плохо рассказываешь. Ничего не могу понять. Мне дико это. Человек больной, несчастный, будет рад тебе, - а ты не знаешь, навестить ли его? Сама же его покинула. Да он гадкий, что ли?..
- Хороший, Аннюся. Не я только, - все его любили. И папа твой покойный тоже, очень… - прибавила она тише и будто нечаянно.
Нежное лицо Аннюси вспыхнуло. Рассердилась. Но сдержала себя и проговорила еще тверже: "Теперь пора завтракать. Потом, после, ты мне расскажешь это, как следует. Просто невозможно!".
В тот же день, к вечеру, оне спустились вниз, в маленькую пустынную бухточку под акведуком, - купаться. В теплой волне Аннюся развеселилась, но когда оне, одевшись, легли на нежные гальки отдохнуть, опять задумалась. Примолкла и Лиза. Утренний разговор ее почему-то смущал. Начала его и не кончила; и не знает теперь, нужно ли рассказать все, до самого конца? Впервые пришло в голову: уж права ли, обращаясь с девочкой по-равному, в полной правдивости? Это ее пунктик, идея, что никому правда не может повредить. Но Аннюся не по летам серьезна, подчас неожиданно глубока, - хороша ли эта ранняя мудрость? "Объясню главное, она поймет. А про Костю… зачем, может быть, и не надо".
- Ты спрашивала, Аннюся, почему я Ваню Калитина, мужа моего, любила, а все-таки от него ушла? Это с виду и, правда, непонятно, потому что он хороший, и меня очень любил. Но, видишь, он мне не верил. Подумает, например, что я против него что-нибудь сделала, и сколько я ни говорю - нет, неправда, - не верит. Верит себе, а про меня думает - лгу…
- И сердится? - взволнованно произнесла Аннюся, приподнялась, села на песке.
- То-то, что нисколько. Готов все простить и прощает, от чистого сердца. Не видит только, что не за что прощать, про меня думает - лгу. Ложь тоже прощает, а что нет ее никакой - не видит. Вот я и решила…
- Тетя Лиза! - вдруг закричала девочка в неистовом волнении. - Я знаю! Я знаю! Катя Кудрина… я тебе не говорила… когда я хотела пропасть…?
- Как, пропасть? Причем Катя?
Испуганная Лиза тоже приподнялась. Спеша, захлебываясь, Аннюся объясняла:
- Катя, ты знаешь, Кудрина, мы такие ужасные, такие ужасные были подруги, она мне сказала один секрет громадный, мне одной, и чтоб навеки хранить. И вдруг через сколько-то времени, говорит - Маня Волкова знает, это ты сказала. Я говорю - нет, нет, неправда! А она свое: я не сержусь, я тебе простила, будем по-прежнему, а только неправда, что ты не сказала, ты сказала. Я уверяю, плачу (я еще маленькая была, прошлой-то весной!), она тоже заплакала, а верить не может. Тогда я ужаснулась и решила пропасть. Уйти, ну, просто по дороге, от всех. Питаться - что подадут, или так…
- О, глупая девочка моя! И от меня уйти? И тебе не стало стыдно…
- Тетя Лиза, ведь я же маленькая была! И все-таки не пропала же! Не то что стыдно… а просто ужасно я Катю пожалела. Мне-то, хорошо, я знаю, что не виновата, а ей-то каково? Тогда решила: не пропаду, а тоже ей прощу, если она не может верить.
- Простишь?
- Ну да, тетя, не мешай. Сказала ей в распоследний раз: Катя, я не виновата, ей-Богу не лгу, но если ты не веришь, лучше хочешь простить, - так пусть. И будет по-прежнему. Вот, тетя, и все.
- И вы стали по-прежнему? Совсем?
- Не знаю. Сначала вроде как по-прежнему. Ведь очень же, тетя Лиза, несправедливо, обидно мне. А вспомню, что жалко ее, тогда опять ничего, пусть.
- И ничего мне не рассказала!
- Это же секрет был, тетечка, наш с Катей вдвоем. Теперь уж ничего, можно. Да я забыла, сейчас только вспомнилось. Конечно, я была маленькая…
Оне обе замолчали, - Аннюся погрузилась в собственные воспоминания, а Лиза старалась разобраться, понять, чем детский рассказ Аннюси ее так растревожил: "Главное, я ее совсем не знаю! Пропадать хотела, а я, рядом, словно чужая, - ни о чем не догадывалась!".
Аннюся, сжав губы, думала, сцепляла мысли, сцепила и сказала последнюю: "Значит, тебе его жалко не было?". Сразу поняв, Лиза ответила: "Нет, было…". Но, хотя ей тут же пришло в голову, - не себя ли больше, все-таки? - громко этого не прибавила.
Снова оне помолчали.
- Я, пожалуй, съезжу к нему завтра, - проговорила Лиза, наконец.
- И я, тетечка, и меня возьми! Хорошо? Хорошо?
Аннюся оживилась, засмеялась, вдруг забыв все, кроме ребяческого любопытства, интереса к новоявленному тетиному "мужу": сколько времени не было его, - и внезапно оказался! Поедут в Канны… тетя непременно должна взять ее с собой, непременно!
А Лиза совсем перепугалась. Господи, и зачем было начинать этот разговор, эти объяснения? Аннюся отлично поняла, что надо было понять; вон у ней, оказывается, тоже свой "опыт"… Но истории с подружками, желание "пропасть", детская обида, по-своему преодоленная, - это одно; а настоящая жизнь… Впрочем, о Ване Калитине и о себе, - Лиза сказала правду. И все-таки она не хочет, чтобы Аннюся с ним встретилась. Если не рассказать ей еще чего-то, - будет обман; а как рассказать, что от неверия, ненужным прощением прикрытого, в самом деле пропал, погиб человек, память которого Аннюся так свято чтит, - отец? "Это ей отравит душу. И Ваню она возненавидит".
Поднимаясь на виллу, Аннюся продолжала еще говорить что-то весело о завтрашней поездке, вспоминала как будто и разговор, и Катю… Лиза не слушала. И, всмотревшись в ее лицо, Аннюся примолкла.
Кошмарная ночь! Всячески решала Лиза: ничего не скажет, поедет одна. Расскажет своей "сиротке" - и не поедет совсем. Никогда. Чтобы "пропасть", для него окончательно…
А вышло все по-другому.
Маленький автомобиль знакомого теульского лавочника довез их обеих до ближайшего предместья Канн, до Бокки: там, только по новой эспланаде пройти, всегда пустынной, сейчас и городской сад. Жарко, но не очень: легкие тучки то и дело закрывали солнце. Сад уже виднелся, когда Лиза, все время молчавшая, повернула к эспланадной скамейке, над самым морем и села. Ничего, кроме моря с широкими муаровыми полосами, тихо шелестящего, перед ними не было.
- Аннюся, послушай. Ты непременно хотела со мной к Ване поехать; но я тебе про него не докончила. Ты знаешь, какой он… правде не мог верить. Так вот, он и Косте… папе твоему… тоже не верил. Думал, что лжет. Прощал и ложь, и вину, а ни вины, ни лжи не было. Понимаешь?
Голубые глаза смотрели прямо в Лизины. Еще бы не понимать!
- А папа твой так сильно любил Ваню, так сильно, - продолжала Лиза, передохнув, - и так было это ему больно, обидно и вынести не мог. И умер. Из-за этого, - прибавила она с суровой отчетливостью, чтобы уже все докончить. - Из-за Вани Калитина, своего брата двоюродного.
Лиза уже не думала о том, права или нет, открывая это девочке, отдавая дальнейшее и себя, может быть, в ее волю. Верно, нельзя иначе, если сделалось так.
Море посерело. Потом опять вспыхнуло нестерпимыми блесками, чтобы опять, на мгновение, погаснуть. Направо спокойно золотилась падающая линия далеких туманных гор. Минутка прошла? Или сколько прошло времени?
- Пойдем, тетя Лиза. - Аннюся встала и взяла Лизу за руку. - Пойдем.
И оне пошли. Миновали тенистый, свежий сад. Там, как раз за ним, - неуютный пансиончик-отель "Атлантида". С неуютным, косым и полуголым палисадником. Аннюся толкнула калитку. В палисаднике никого не было. Только у веранды, на низко раскинутом кресле, полулежал кто-то в белом. Не взглянул, не двинулся; но когда оне подошли ближе, повернул голову и вдруг вскочил. Очень худой, или исхудавший: белый пиджак висит мешком, на темном лице - впадины.
- Ваня, - тихо произнесла Лиза и протянула руки.
Но он не взял рук; стоял, смотрел, будто еще не совсем понимая. Аннюся подошла совсем близко:
- Что же ты, здравствуй, дядя Ваня! Мы к тебе приехали, это тетя Лиза, а я - Нюся. Мы приехали… Мы приехали…
Начала громко, спокойно, решительно, - и вдруг голос у нее сорвался: Калитин неожиданно, порывистым движением, обнял ее, и Аннюся заплакала, по-детски громко, уткнувшись в костлявое плечо. Но это была всего крошечная минутка: тотчас же, подняв голову, девочка твердо договорила свое, то, что хотела и решила сказать:
- Мы приехали… чтоб тебе, дядя, тоже все, все простить. Пусть, ты только не обижайся, хорошо? И пусть все будет почти как по-прежнему, хорошо? Хорошо?
ИГРА
Шестеро в банде, а банда крепкая и замкнутая.
Я узнал это, - и еще многое другое, - лежа днями на песке, под скалой, около небольшого морского курорта. Место было уединенное, приятное, но оказалось, что его избрала и банда. В первый же день я заслышал у кустов недовольные голоса: банда заметила меня и совещалась. Говор был русский. Но я прикрыл глаза, не двинулся; и шестеро, не желая лишаться излюбленного местечка из-за одного неподвижного человека, решили, видно, что меня как бы вовсе нет. Впоследствии не замечали они, когда я и шевелился, - так твердо укоренилось в них убеждение, что я не существую.
Мне же нравилось безмолвно догадываться о них, узнавать их и различать. Имена сразу узнавал по песенке, - с ней они часто прибегли, держась за руки, под скалу. Тонкими голосами выводили:
Катя - Паша - Маша… -
днн-дин-дин…
Лида - Коля - Саша…
ден-ден-ден…
Трое первых были рыжеватенькие, а Паша, крупный и сильный мальчик, даже совсем рыжий; другие трое, - другой семьи, вероятно, - черненькие и остроносые. Впрочем, семейные сходства на этом и кончались: каждый из шести был очень сам по себе.
Скоро я увидел, что являются они в эту излюбленную песочную выемку под скалой не случайно, и не просто, а с определенной целью: играть. Притом игра у них была все как будто одна и та же, только все с новыми, неожиданными, приключениями. Называлась игра: "в богатых и бедных".
Странно, пожалуй, - откуда? Все шестеро, по виду, были из семей среднедостаточных. Но я быстро понял, что они о себе ничего не знают и вообще не думают: их занимает игра, и чтоб было, "как бывает на свете". (Это сказал раз Паша, а я подумал: "Ага! Вот оно, время! Старшим вряд ли больше девяти, а уж в сказку волшебную не станут играть, давай им "как бывает"!)
Однако воображенье у них было удивительное; следя за игрой, я сам заражался. Прорытая дорожка к скале, к старой купальной будке, была улица с красивыми, высокими домами. А будка - замок: в нем жил главный богач (Паша) со своими сокровищами: три аккуратных мешочка, набитых красными морскими камушками, специально подобранными. У черненькой Лиди, тоже "богатой", имелся такой же мешок, - но один. У Лиди, кроме того, была "дочка" (современная кукла, ростом с грудного ребенка), Машу, хитроглазую, в золотистых кудрях, Лидя взяла в няньки, но водила, - ввиду ее "бедности"? - неизменно в "рубище". Коля и Саша - тоже бедняки. Ночуют под мостом (дальний куст). Ну, а Катя? Первая в песенке? Увы, Катя, бледная, неуклюжая толстушка, "не умела" быть ни бедной, ни богатой. Умела только с особой пронзительностью визжать; и в ходе игры исполняла разнообразные назначения.
Вот, Паша гуляет по улице с частью сокровищ: остальные заперты в "замке". Навстречу Лидя с дочкой (Маша следует сзади в своем рубище). Останавливаются, болтают. Паша благосклонно похохатывает. Но тут робко подходит к ним Коля. Он горд; если решается просить на хлеб, то потому, что уже ослабел от голода: его только что едва не задавила Катя, - она в это время гудела автомобилями по улице. Паша едва взглядывает на Колю, презрительно махает рукой, двигается вперед; но когда к нему подходит другой бедняк, Саша, - он уже негодует, он резок, грубо отталкивает просителя, садится в свой "рольс" (Катя) и уезжает.
Но бедняки, Саша и Коля, - соединились. Долго совещались "под мостом" и решили ограбить замок. Темной ночью (солнце, конечно, светило, да это ничего) они, ползком, стали пробираться к замку. Но вдруг наткнулись на "электрический сигнал тревоги". Раздались оглушительные звонки, т. е. визг Кати, лежавшей на пороге в будку; испуганные грабители бросились бежать, исчезли в темноте. Однако на другую ночь вернулись, поумнев: перерезали провода (Катя молчала), успешно захватили у спящего богача все три мешка, выскользнули, довольные, из замка, собираясь скрыться с ними на какой-то "шаланде" (я не понял насчет шаланды). Но случилось непредвиденное: богач проснулся, ужаснулся, выскочил из замка, и началось преследование!
Кричал "народ" в домах (Катя визжала). Что будет? Поймает ли богач воров? Этого никто не знал, потому что богач "вправду" ловил воров, воры "вправду" старались скрыться: иначе какая же игра? На этот раз вышло, что воры-таки успели добежать до "шаланды" (до берега моря, настоящего), но, второпях, спасаясь, бросили мешки. И Паша их понес домой, крича, свистя и грозя, что "так не оставит".
Игра до этого момента не могла, конечно, дойти в один день. Игра была одна, и действовали все те же, а приключения созидались все новые; как бы одна история длилась бесконечно. Иногда дети сами ее прерывали, чтобы завтра, с того же места, шло дальше, - новое; а иногда чей-то скрипучий женский голос издали начинал выкликать: "Кать! Лид! Са…" - и тотчас банда срывалась, убегала, явно боясь, чтоб не открыли их заветное место.
А я, на другой день, забирался под кусты раньше банды, ожидая продолжения истории. Но приключения, главным образом, занимали меня; приключения созидались, наверное, из кусочков слышанного, схваченного на лету. Сами эти маленькие люди, в их игре, меня интересовали; хотелось угадать характер каждого; то, что неизменно в нем. Расстраивало и путало, что в игре не было "добрых" и "злых". Богачи с правом копили сокровища, но бедняки с правом лезли их грабить. Всякой удаче все сочувствовали, была ли она на стороне грабителей, или поймавшего их богача…
После не совсем успешного ограбления замка (и после множества других приключений), Маша, кудрявая нянька "в рубище", надоумила бедняков выкрасть Лидину дочку: "А я прибегу разодранная, скажу - воры отдадут за выкуп, - два мешка. А мы мешки разделим". Так и вышло: дочку, опять "темной ночью", уволокли за ногу; Лидя, конечно, согласилась на выкуп, но… у нее был только один мешок, а воры, по словам коварной Маши, требовали два. Подумав, Лидя побежала в замок. А так как Паша остался неумолим, то Лидя незаметно стащила у н^го недостающий мешок, спрятала за спину и побежала к няньке: "Неси за бэбичку". Это был ужасный момент: богач кражу заметил и Уже быстрыми шагами, с криком, шел по улице к Маше, - сокровища 0на держала в руках. Если и успеет улизнуть, я предчувствовал осложнения: по своему характеру Маша не захочет делиться сокровищами с бедными ворами, Колей и Сашей, а непременно придумает их как-нибудь надуть…
Увы, увы! Никто из нас не узнал, что было бы дальше! Будто нарочно, в эту самую минуту раздался зовущий скрипучий голос (гувернантки? тетки?) - и раздался так близко, что испуганная банда опешила, а потом сразу, кучей, ринулась прочь. Едва успел Паша забросить мешки в будку. Воры, мгновенно покинувшие "тайную пещеру", убегали, конечно, с остальными, дочку волочили за что попало.
Мир игры угас во времени. Ничего, возникнет. Опять будет длиться. Такая уж игра, что ей концов нет. Бросить только можно. Да маленькие люди не скоро бросают затеянное.
На другой день шел проливной дождь. Я все-таки наведался на скалу. Никого не было. Завтра? Но холодные дожди зарядили сплошь, - конец августа, конец сезона. После ненастья, хоть и наступили опять ясные дни, - уже не летние, осенние, с хрустальным небом и черно-синим, серьезным морем, - а излюбленное место оставалось пустым.
Я лежал в моей сырой выемке, глядел на почерневший от дождя замок-будку, никого уже не ожидая (их увезли всех, очень просто!). И вдруг… знакомые тоненькие голоса: "Ден-ден-ден…" - издалека, все ближе, - а вот и сами они, - Катя - Паша - Маша, Лидя - Коля - Саша. Все налицо, с "дочкой", в теплых вязанках, в шапочках. Как будто те же; но по озабоченным мордочкам, по тому, что они не подбежали, а солидно, держась за руки, подошли к месту, я понял, что явились они в последний раз. Вряд ли знали, зачем: проститься ли с любимым местом, или с игрой, или, может быть, в распоследний разок все-таки поиграть? Если и да, то продолжением старой истории эта игра не будет, подумал я, когда все шестеро сели смирно кружком. Куклу-дочку Лидя держала на руках.
Посидели. Вдруг Паша вскочил, бросился в замок, принес четыре мешка (промокших) с сокровищами, один отдал черненькой Лиде, а свои 3 положил на песок: "Вот что. Мне надоело быть богачом. Скучно "их" всегда сторожить. И некогда. Я буду знаменитый ученый, буду делать открытия. А сокровища я всем разделю поровну". Но Лидя положила свой мешок к Пашиным: "Я делить не хочу. Мне ничего не нужно. Я буду странница. И дочки не надо".
Положила куклу к мешочкам, но толстенькая Катя потянула ее к себе: "Отдай мне. А делить и я не хочу". Коля и Саша тоже не захотели дележа. Коля объявил, что он будет "великим живописцем", а у великих живописцев не бывает сокровищ. Саша станет укрощать диких зверей, ему тоже некогда за сокровищами смотреть.
Белокурая Маша, когда-то нянька "в рубище" - хихикнула: "Я бы взяла. Зачем поровну, никто не хочет. А я бы все взяла. Я люблю быть богатой". Тут вдруг поднялся неожиданный шум. Катя беспредметно визжала, Паша свистнул, а Коля орал: "Это чтоб опять богачиха? Чтоб нам опять тебя грабить? Нет уж, дудочки, надоело!". "Так в море их побросать? - кричала Маша. - А я чтоб опять бедная, когда я не хочу?".