- Сейчас же, - сказал он.
- Хорошо.
И Уильям в одиночестве отправился ужинать к Попотакису.
9
- Две тысячи слов от Тапиока, - сказал мистер Солтер.
- Что-нибудь стоящее? - спросил главный редактор.
- Посмотрите.
Главный редактор посмотрел и увидел:
"ЗАГОВОР РУССКИХ… ПЕРЕВОРОТ… СВЕРЖЕНИЕ КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА… КРАСНАЯ ДИКТАТУРА… КОЗА АТАКУЕТ ШЕФА ПОЛИЦИИ… АРЕСТ БЛОНДИНКИ… ГРОЗИТ НАСУЩНЫМ ИНТЕРЕСАМ БРИТАНИИ".
Этого было достаточно. Это была сенсация.
- Это сенсация, - сказал он. - Остановить машины в Манчестере и Глазго. Очистить линию в Белфаст и Париж. Освободить всю первую полосу. Выбросить "Нищенскую смерть королевы красоты". Достать фотографию Таппока.
- Не уверен, что она у нас есть.
- Позвоните его родственникам. Найдите его девушку! Не может быть, чтобы нигде в мире не было его фотографии.
- Он снимался для паспорта, - неуверенно сказал мистер Солтер, - но я, помню, подумал тогда, как плохо он вышел.
- Это не имеет значения. Даже если он похож на бабуина…
- Именно на него…
- Отведите под фотографию две колонки. У нас уже месяц не было зарубежного сообщения для первой полосы.
Когда с машин сошли последние экземпляры газет, понесших сенсационное сообщение Уильяма в два миллиона равнодушных домов, мистер Солтер покинул редакцию.
Жена еще не спала.
- Я приготовила тебе овалтин, - сказала она. - Тяжелый был день?
- Ужасный.
- Обед с лордом Коппером?
- До этого не дошло. Но нам пришлось переделывать всю первую страницу после того, как она ушла в типографию. Из-за Таппока.
- Того самого, из-за которого было столько хлопот на прошлой неделе? Мне казалось, вы его уволили.
- Да. А потом взяли обратно. Он молодец. Лорд Коппер был прав.
Мистер Солтер снял ботинки, и миссис Солтер налила ему овалтин. Выпив лекарство, мистер Солтер немного успокоился.
- Знаешь, - задумчиво сказал он, - все-таки большая удача работать с таким человеком, как лорд Коппер. Сколько раз мне казалось, что он сдает. И я всегда ошибался. Он знает, что делает. Почему он выбрал Таппока? Шестое чувство… гений, иначе не скажешь.
10
У Попотакиса было пусто. Измученный Уильям поужинал и отправился домой. Когда он вошел в комнату, его встретил запах табачного дыма. Сигара - одна из его сигар - светилась в темноте. Голос с сильным немецким акцентом произнес:
- Пожалуйста, задерните занавески, прежде чем включить свет.
Уильям поступил, как его просили. Из кресла поднялся мужчина, щелкнул каблуками и издал звук горлом. Это был высокий блондин военной, но несколько обшарпанной наружности. На нем были шорты цвета хаки, рубашка и разбитые, забрызганные грязью ботинки. Его когда-то бритую наголо голову покрывала щетина. Той же длины щетина была на щеках и подбородке. Она производила впечатление ровно подстриженного кустарника в заброшенном саду.
- Простите, я не понял, - сказал Уильям.
Человек снова щелкнул каблуками и издал тот же звук горлом, прибавив:
- Это моя фамилия.
- О! - сказал Уильям и, став по стойке "смирно", произнес: - Таппок.
Они обменялись рукопожатием.
- Прошу извинить, что расположился в вашей комнате. Когда-то она была моей. Я понял, что здесь поселился кто-то другой, только когда увидел ваш багаж. Я здесь оставлял образцы руды. Вы, случайно, не знаете, что с ними стало?
- Они в надежном месте.
- Впрочем, это уже не имеет значения… Еще я здесь оставил жену. Вы ее не видели?
- Она в тюрьме.
- Да, - сказал немец, не удивившись, - так оно и должно быть. Меня тоже посадят в тюрьму. Я только что из немецкого консульства Они говорят, что не могут меня защитить. Я не жалуюсь. Они с самого начала предупреждали, что, если у меня ничего не выйдет, они не смогут меня защитить… А у меня ничего не вышло… Извините, я лучше сяду. Я очень устал.
- Вы ужинали?
- Я два дня не ел. Был в горах. Только что вернулся. Спать и есть было некогда. Меня все время пытались убить. Бандиты - им заплатили. Я очень устал и очень голоден.
Уильям поставил на стол коробку. Она была обшита досками и обвязана проволокой и бечевкой, которые призваны были защитить ее от любых напастей. Уильям безуспешно ковырял проволоку, а немец сидел в оцепенении.
- Там еда, только ее нужно достать, - сказал Уильям.
При слове "еда" немец вернулся к жизни. С поразительной ловкостью он поддел крышку коробки лезвием складного ножа, крышка отскочила, и перед ними предстал Рождественский ужин Уильяма.
Они разложили его на столе: индейку, сливовый пудинг, засахаренные сливы, миндаль, изюм, шампанское и крекеры. Немец пролил скупую, ностальгическую, тевтонскую слезу и набросился на ужин. К десерту он сделался словоохотлив.
- …по дороге в меня стреляли три раза, но у бандитов очень старые ружья. Не сравнить с теми, что мы дали Смайлзу. Мы дали ему все - пулеметы, танки, консульства, купили две парижские газеты, колонка каждый день, много недель подряд - вы знаете, сколько это стоит. Пять тысяч добровольцев ждали сигнала, чтобы приплыть сюда. Он мог бы взять Джексонбург через месяц! Джексоны всем надоели. Они дураки. Мы год пытались договориться с ними. Сначала они говорили одно, потом другое. Мы давали им деньги. Мы всем им давали деньги - мать моя, сколько же тут Джексонов! Но до дела так и не дошло…
- Хочу предупредить вас, что я журналист.
- Мне все равно. Когда будете об этом писать, подчеркните, что виноват не я, а Смайлз. Мы дали ему деньги, а он убежал в Судан. Он хотел, чтобы я бежал с ним.
- Может, это было бы лучше?
- Я оставил в Джексонбурге жену… к тому же мне лучше не появляться в Судане. Я однажды влип в историю в Хартуме. Мне во многих странах не стоит появляться. Я часто вел себя глупо.
При мысли о жене и допущенных промахах им овладел новый приступ меланхолии, и он подавленно замолчал. Уильям испугался, что он сейчас заснет.
- Куда вы пойдете? - спросил он. - Сами понимаете, здесь вам оставаться нельзя. Вас арестуют.
- Да, - сказал немец, - здесь мне нельзя оставаться.
И он немедленно заснул, откинув назад голову, раскрыв рот и зажав в руке остатки крекера. Храпел он мощно.
Но и это было еще не все.
Не успели первые конвульсивные бульканья и фырканья немца перейти в ровное, автоматическое похрапывание, как Уильяма вновь потревожили.
На пороге, квохча, появился ночной сторож. Он тыкал рукой в сторону ворот, улыбался и кивал. Немец не пошевелился. Когда Уильям шел через двор, из дома доносился его храп.
У ворот стоял автомобиль с потушенными фарами. Вокруг было совершенно темно. Голос из автомобиля спросил:
- Уильям, это ты?
И Кэтхен, выбравшись наружу, полетела к нему раненой птицей - совсем как он себе представлял.
- Милая, милая моя, - сказал Уильям.
Они обнялись. В темноте за спиной Кэтхен он смутно различал фигуру ночного сторожа, который стоял, как аист, на одной ноге, держа на плече копье.
- Милый, - сказала Кэтхен, - у тебя есть деньги?
- Да.
- Много?
- Да.
- Я пообещала водителю сто американских долларов. Надо было меньше?
- Кто он?
- Шофер министра почт. Министра арестовали. Ведь он Джексон. Всех Джексонов арестовали. Шофер стащил ключ от комнаты, когда солдаты ужинали. Я сказала, что дам ему сто американских долларов, если он отвезет меня сюда.
- Попроси его подождать. Я принесу деньги.
Шофер завернулся в одеяло и прикорнул у руля.
Кэтхен и Уильям вдвоем стояли во дворе.
- Я должна уехать, - сказала Кэтхен. - Мы должны уехать. Я думала об этом в машине. Ты должен на мне жениться. Тогда я буду англичанкой, и они не смогут мне ничего сделать. И мы сейчас же уедем из Эсмаилии. Хватит журналистики. Мы вместе поедем в Европу. Ты согласен?
- Да, - без колебаний ответил Уильям.
- И ты женишься на мне по-настоящему, в консульстве?
- Да.
- Это будет моя первая настоящая свадьба.
Во дворе эхом отзывался храп.
- Что это? Уильям, у тебя в комнате кто-то есть.
- Да. Я совсем забыл… когда увидел тебя. Идем, посмотришь, кто это.
Они поднялись по ступеням, держась за руки, пересекли веранду и подошли к двери в комнату Уильяма.
Кэтхен отпустила его руку и, тихонько вскрикнув, побежала вперед. Она стала на колени возле немца, обхватила его руками, тряхнула. Он пошевелился, застонал и открыл глаза. Они заговорили по-немецки. Кэтхен прислонилась к его плечу. Он улегся щекой на ее макушку и вновь погрузился в глубокий сон.
- Какая я счастливая, - сказала Кэтхен. - Я думала, он никогда не вернется, думала, что он умер или забыл меня. Теперь он спит. Он здоров? Он хочет есть?
- Нет, - сказал Уильям. - На этот счет можешь не волноваться. Только что он у меня на глазах съел Рождественский ужин, рассчитанный на четверых детей или шестерых взрослых.
- Он, наверное, был очень голодный. Какой он худой!
- Нет, - сказал Уильям. - Худым его не назовешь.
- О, ты не видел его до того, как он уехал… Как он храпит! Это хороший знак. Когда он хорошо себя чувствует, он всегда так храпит. - Она с нежностью взирала на бесчувственное тело. - Но он грязный.
- Да, - сказал Уильям, - очень грязный.
- Уильям, почему у тебя такой сердитый голос? Ты не рад, что мой муж вернулся ко мне?
- К тебе?
- Уильям, ты ревнуешь! Как я презираю ревность! Ты не можешь ревновать меня к мужу! Мы прожили вместе два года до того, как я встретила тебя. Я знала, что он не бросит меня. Но что нам теперь делать? Я должна подумать…
Они задумались, но о разном.
- У меня есть план, - сказала наконец Кэтхен.
- Да? - мрачно отозвался Уильям.
- Да, и мне кажется, хороший. Мой муж - немец, поэтому эсмаильцы ничего не могут ему сделать. Со мной хуже - из-за документов. А если я выйду за тебя замуж, то стану англичанкой и смогу уехать вместе с мужем. Ты купишь нам билеты в Европу. Недорогие, мы поедем вторым классом… Ну как?
- Должен тебя разочаровать, все не так просто. Во-первых, немецкое посольство отказалось защищать твоего друга.
- Жаль. Я думала, когда есть документы, то тебе ничего не грозит… Надо придумать другой план… Если я выйду замуж за тебя, а потом за моего мужа, он тоже станет англичанином?
- Нет.
- Жаль.
Они почти кричали, чтобы расслышать друг друга - немец продолжал храпеть.
- Будет очень жестоко, если мы его разбудим? Он такой сообразительный! Он очень часто попадал в трудные ситуации.
Она трясла его до тех пор, пока он не ожил, и они принялись серьезно и обстоятельно говорить по-немецки.
Уильям собрал тошнотворные остатки Рождественского ужина: положил обратно в коробку крекеры и вынес за дверь пустые жестянки и бутылки, поставив их рядом со своими грязными башмаками.
- Наша единственная надежда - это шофер министра почт, - сказала наконец Кэтхен. - Городская охрана его знает. Если они не слышали еще, что министр арестован, то шофер сможет выехать из Джексонбурга. Но до границы он не доедет. Отсюда телеграфируют, чтобы его задержали. Поездом добираться тоже нельзя.
- Остается еще река, - сказал немец. - Она сейчас судоходна. В пятнадцати милях от города - водопад, если за ним сесть в лодку, то можно доплыть до французской территории - но для этого нам нужна лодка.
- Сколько она может стоить? - спросила Кэтхен.
- Однажды, в Мату-Гросу, я сам сделал лодку, - зевая, произнес немец. - Выжег сердцевину секвойи. Это заняло у меня десять недель, а затонула она в одну минуту.
- Лодка, - сказала Кэтхен. - Но у тебя же есть лодка - наша лодка.
11
Они ехали по улицам спящего города: немец на переднем сиденье, рядом с шофером министра почт, Кэтхен и Уильям на заднем, с каноэ. Иногда над мусорными кучами вспыхивали красные глаза гиен, которые шарахались от них в ночь, поджав шелудивые хвосты.
Солдаты, охранявшие выезд из города, отдали честь, и они беспрепятственно выехали из Джексонбурга. Все молчали.
- Я пришлю тебе открытку, - сказала наконец Кэтхен, - чтобы ты знал, что у нас все в порядке.
Когда они добрались до реки, уже светало. Река возникла перед ними неожиданно, черная и стремительная, в низких берегах. Уильям и Кэтхен вновь, как когда-то, собрали каноэ, работа была привычной, но теперь они делали ее без прежнего азарта. Немец сидел на подножке автомобиля, снова впав в оцепенение. Глаза его были открыты, рот тоже. Когда лодка была готова, они позвали его.
- Какая маленькая! - сказал он.
Уильям стоял по колено в воде среди камышей, с трудом удерживая каноэ. Река тащила его за собой. Кэтхен, отчаянно балансируя, забралась в лодку, держась рукой за плечо Уильяма. Немец последовал за ней, и лодка почти целиком погрузилась в воду.
- Мы ничего не можем с собой взять, - сказала Кэтхен.
- Моя лодка в Мату-Гросу имела в длину двадцать футов, - заплетающимся языком сказал немец, - она перевернулась и ушла под воду, как камень. Двое слуг утонули. Они предупреждали, что так будет.
- Если мы доберемся до французской территории, - сказала Кэтхен, - что нам делать с лодкой? Оставить там? Она тебе будет нужна?
- Нет.
- Мы можем продать ее и выслать тебе деньги.
- Да.
- Или можем сохранить эти деньги, пока не доберемся до Европы. Оттуда легче послать.
- Это все абстрактные рассуждения, - нетерпеливо заявил проснувшийся вдруг немец. - Вопрос представляет чисто академический интерес. Мы не доберемся до французской территории. Пора.
- До свидания, - сказала Кэтхен.
Их колени соприкасались, они выжидательно смотрели друг на друга, будто собирались пуститься вплавь по искусственным водам ярмарочного озера. Влюбленные, устроившие пикник за городом, стоявшие рядом в очереди и теперь медлившие, прежде чем остаться наедине среди гротов и прозрачных лагун.
Уильям отпустил лодку. Она дважды повернулась вокруг своей оси, выбираясь на середину реки, там ее подхватило сильное течение, она понеслась, бешено вращаясь, вниз и исчезла в рассветном воздухе.
Уильям вернулся к себе, в пустую комнату. В его отсутствие бой принес обратно остатки Рождественского ужина и аккуратно разложил их на письменном столе. На кровати валялась полая туба, но в ней не было никаких известий для Уильяма. Он сел к столу и, не отрывая глаз от жестянки из-под миндаля, начал печатать сообщение для "Свиста".
- Отнеси на радиостанцию, - приказал он бою. - Сиди на ступеньках, пока не откроется. Потом возвращайся и сиди на ступеньках здесь. Никого не впускай. Я буду спать.
Но долго спать ему не пришлось.
Бой принялся трясти его за плечо в половине одиннадцатого.
- Слать нет, - сказал он, возвращая Уильяму телеграмму.
Уильям с трудом открыл глаза после короткого сна.
- Почему?
- Джексоны нет. Правительство нет. Слать нет.
Уильям оделся и пошел на радиостанцию. В окошечке приветливо улыбалось черное лицо: крахмальный воротничок, галстук-бабочка, длинный мундштук из слоновой кости - чемпион по боксу.
- Доброе утро, - сказал Уильям. - Надеюсь, вы не слишком обижены на козу. Где телеграфист?
- Он взял небольшой отпуск. Вместо него сегодня я.
- Мой слуга говорит, что у него отказались взять эту телеграмму.
- Правильно. Мы очень заняты сейчас государственными делами. Думаю, мы будем заняты весь день, возможно, несколько дней. Напрасно вы вчера не отправились со мной в путешествие. Может, хотите пока ознакомиться с нашим манифестом? Насколько я понимаю, вы не читаете по-эсмаильски?
- Нет.
- Варварский язык. Меня ему никогда не учили. Скоро мы сделаем государственным языком русский. Вот английская копия.
Он протянул Уильяму листок красной бумаги, где сверху было напечатано "ПРОЛЕТАРИИ ЭСМАИЛИИ, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!", и захлопнул окошечко.
Уильям вышел на залитую солнцем улицу. Негр, стоявший на стремянке, закрашивал название Джексон-стрит. Фасад почты украшали нарисованные через трафарет серп и молот, над ними безжизненно висел красный флаг. Уильям читал манифест.
"… ДОБЫЧА ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ РАБОЧИМИ И ДЛЯ РАБОЧИХ… НЕМЕДЛЕННО ПРИВЛЕЧЬ ДЖЕКСОНОВ К СУДУ… ОБВИНЕНИЕ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ… ЛИКВИДИРОВАНЫ… НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ. ПЕРВЫЙ ГОД СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ЭСМАИЛИИ…"
Он смял листок в красный шарик и бросил его козе, которая заглотнула его, словно устрицу.
Он стоял на веранде и смотрел через двор на дряхлую мансарду, откуда Кэтхен улыбалась ему обычно в это время и звала к Попотакису.
- "Тленье и гниль, тщета перемен всюду взор мой смущают", - пропел он тихо, почти нежно. Это была любимая строка дяди Теодора.
Он повесил голову.
"О сойка, оклеветанная птица, - молился он, - неужели я не искупил зла, нанесенного тебе моей сестрой? Неужели я так и останусь изгоем, вдали от милых моему сердцу мест? Даже в безжалостном древнем мире боги спускались иногда к простым смертным, чтобы спасти их".
Он молился без надежды в сердце.
И тут в многоголосом шуме пансиона Дресслер возник вначале тихий, а затем нарастающий монотонный звук. Слуги во дворе подняли головы к небу. Звук продолжал расти, и над ними в безоблачной дали появился, быстро приближаясь, самолет. В какой-то момент мотор его заглох и звук прекратился. Самолет сделал круг и начал бесшумно снижаться. Когда он спустился совсем низко, от него отделилась черная точка и полетела к стоявшим на земле. За точкой струился белый шлейф, который надувала волна воздуха. Мотор снова запел, и самолет, взмыв в небо, пропал из виду. Маленький купол помедлил немного и начал не спеша снижаться, как бы погружаясь в чистые водные глубины.
- Если он приземлится на моей крыше, - сказала фрау Дресслер, - если он что-нибудь сломает…
Парашютист приземлился на крыше. Он ничего не сломал. Он изящно коснулся ее носками туфель. Белый парус, шумя, опустился за его спиной. Он ловко освободился от лямок, достал из кармана расческу, привел в порядок слегка растрепавшиеся на висках каштановые волосы, взглянул на часы, поклонился фрау Дресслер и учтиво попросил лестницу на пяти или шести языках. Ее принесли, и он, аккуратно перебирая ногами, обутыми в остроносые туфли из змеиной кожи, спустился во двор. Коза почтительно отошла в сторону. Он вежливо улыбнулся Уильяму и только потом узнал его.
- О! - воскликнул он. - Да ведь это мой попутчик, журналист! Как приятно встретить в таком отдаленном месте соотечественника!