Было у Гажи чувство, что коли уж такой крепкий, здоровый, с красной шеей мужик, как объездчик, попросит у бога милости для него, то бог просто не сможет не выполнить его просьбу!
Выдержит как-нибудь Гажи и эту дорогу, зато вернется домой с божьей наградой. О господи, помоги, дай силы!..
Низина была уже залита сумраком, когда Гажи, проваливаясь в снег, спустился с холма. Горизонт затянуло грязно-серой, унылой дымкой, словно там, взбив тучу пыли, прошло огромное стадо. Опыт подсказывал Гажи, что это признак усиливающегося мороза. Мысль об этом внушала такую безнадежность и безутешность, которые были стократ хуже, чем даже ожидание смерти.
Заставляя себя на каждом шагу одолевать свинцовую, мучительную усталость, Гажи все твердил про себя, что объездчик, кроме десяти крейцеров, обещал ему божье вознаграждение. И мысль эта словно бы сил придавала ему, когда он, тяжко, со стоном дыша, стиснув беззубые десны, зажмурив глаза, брел, загребая ногами снег.
О, Гажи, даже закрыв глаза, даже на заснеженном, ровном поле, знал, куда надо идти. И прямиком вышел к тому самому пню.
Нож объездчика в самом деле торчал там, воткнутый острием в середину.
Гажи выдернул нож. А перед этим, собрав последние силы, продел кольцо, которым заканчивалась цепочка, в свой собственный пояс. Если можно, конечно, назвать так кусок бельевой веревки, которым были подвязаны его лохмотья… Не дай бог, еще потеряет чужое добро.
Потом Гажи рухнул на пень. И, скорчившись, замер на нем в неподвижности.
* * *
Но нет! Гажи вовсе не был намерен застревать тут надолго, дожидаясь наступления ночи. Отдышавшись немного, он поднялся.
Тело, отчаянно протестуя, тянуло его обратно на пень: полно, дай себе отдохнуть хоть немного, хоть капельку!
Но к самому себе Гажи всегда относился без всякой жалости. И отсрочку себе дал лишь на то небольшое время, пока оглядится вокруг. А потом: вставай, Гажи, вперед!
И вот, когда взгляд его, начав с унылого горизонта, обежал полукругом окрестности и стал ощупывать то, что поближе, острое зрение Гажи среди белизны вдруг обнаружило что-то.
Это что-то было как раз на линии межи, что пересекала поле, и представляло собой свежий холмик снега, в котором чернело какое-то пятно.
Само по себе это не было бы еще ни странным, ни подозрительным. Но если тут, вокруг пня, снег весь был истоптан, изборожден, испятнан кровью, замусорен бумагой и кусками бечевки, то к холмику на меже вела лишь одна цепочка следов. Вот это и бросилось в глаза Гажи.
И даже заставило его подняться с пня. Но, даже встав уже, он все-таки поколебался немного: стоит ли тратить время на эту загадку, идти специально к меже, чтобы посмотреть, что там такое?
Гажи чуть ли не досадовал на себя за то, что все-таки не удержался и двинулся вдоль следов, по направлению к меже.
Это же надо: привиделось что-то ему в обманчивом сумраке и он бежит туда, силы тратит. И что такое особенное может он там обнаружить, в конце убегающей в сторону цепочки следов под снегом? Черта лысого разве…
Так ворчал на самого себя Гажи, пока брел к меже.
И, добредя, с досадой пнул холмик ногой.
И тут глаза у Гажи от удивления полезли на лоб, а рот раскрылся.
В снегу лежал мертвый заяц с окровавленной головой.
Вконец обмякшее тело Гажи в тот же миг словно наполнилось свежей юношеской энергией. Он нагнулся и, ахая, охая и про себя, и вслух, вытащил зайца из снега.
Ей-богу, этого зайца, уже застреленного, кто-то спрятал тут, на меже, для уверенности присыпав снегом. Вон даже задние лапы связаны аккуратно бечевкой.
Да, это в чистом виде божий подарок!
Ага!.. В голове у Гажи теперь все прояснилось. Это объездчик спрятал зайца тут для себя. И его, Гажи, нарочно послал за ним. А нож был всего лишь предлог…
То есть… постой-ка! Неужто же это имел объездчик в виду, когда говорил, что бог вознаградит Гажи за эту услугу?
А почему он тогда не сказал прямо, что под снегом в меже спрятал зайца? Спрятал он его от господ, это понятно. Но откуда он взял, что Гажи обязательно на него наткнется?
Что-то здесь не очень сходилось.
Как только не напрягал бедный Гажи свой скудный, доверчивый, бесхитростный ум, пытаясь разгадать для себя загадку с этим божьим вознаграждением - найденным зайцем!
Но так у него ничего и не вышло!
Одно знал Гажи наверняка: зайца он тут не оставит, кто бы и для кого его тут ни спрятал. Объездчик, он полномочная власть, он отвечает за дичь в округе, так что, куда ни кинь, зайца нужно вручить ему.
А уж он там пускай решает, что делать дальше.
Надо сказать, что, пока Гажи так рассуждал, радостное его возбуждение слегка поостыло.
Найти краденое… Уже тут есть что-то не то. А найти, чтобы отдать какому-то дяде… Это уж совсем никуда.
Словом, к тому моменту, когда Гажи взвалил зайца себе на спину, он уже основательно скис.
И то сказать! Теперь ему подыматься по склону вверх, да еще с ношей. А какая ему будет награда за это? Еще объездчик на него же и накричит: дескать, как ты посмел брать чужое? Для тебя его, что ли, спрятали?
Вот так!.. Но хотя благосклонность судьбы уже превратилась на шее у Гажи в проклятье, ее подарки продолжали обильно сыпаться на него.
* * *
Дело в том, что дичь со связанными ногами охотники испокон веков носят, повесив на палку. У Гажи палки с собой не было.
А потому подошел он к росшему возле межи кусту, чтобы вырезать палку роскошным объездчиковым ножом.
И вот только срезал Гажи подходящую ветку и начал строгать ее, удаляя боковые побеги, как взгляд его чуть поодаль обнаружил на чистом снегу еще цепочку следов. И следы те тоже вели к подозрительной снежной кучке.
Только кучка эта была уже не на меже, а перед грудой камней.
Конечно, Гажи двинулся прямиком туда.
И вовсе не удивился уже, что под снегом и тут оказался убитый заяц. Только у этого кровь была не на морде, а на спине. Но задние лапы тоже связаны.
Гажи вздохнул. Эх, курица тебя забодай! Теперь два зайца будут ему на плечи давить, когда он станет взбираться по склону.
Гажи мог разве что утешить себя тем, что если на концы палки повесить по зайцу, то они по крайней мере будут друг друга уравновешивать.
Поднял Гажи свою добычу и устроил на плече палку, на которой, впереди и сзади, висело по зайцу, словно какой-нибудь ветхозаветный раб в Ханаане, несущий огромные виноградные гроздья.
Нет, ей-богу, это же смех просто!
Только хотел Гажи тронуться с места, как видит, еще цепочка следов на снегу. И ведут следы к новому подозрительному холмику!
Это уж слишком! Третий заяц!
То есть: какое там третий! В этом сугробе, последнем, лежал не один, а три мертвых зайца. И три эти зайца были самыми большими и толстыми из всех найденных до сих пор.
Гажи, бедняга, даже и не охал уже! А стонал, видя такую груду свалившегося на него божьего вознаграждения.
Но не мог он бросить такое сокровище, такое количество вкусного, жирного мяса и мягких шкурок. Взвалил он на плечи палку, едва ли не ломающуюся под весом четырех откормленных зайцев, пятого же взял в руку и двинулся в путь.
К сожалению, пятого зайца было так неудобно нести в руке что Гажи понял: из-за одного он рискует остальных не донести до дому.
Так что Гажи, поторговавшись немного со своей совестью зарыл пятого зайца обратно в сугроб, в котором нашел самого первого.
И затем окончательно направился к дому.
Страшным был этот путь, вот вам святой истинный крест!
Гажи вообще не мог понять, как это он, чувствуя каждый момент, что сейчас упадет и умрет, все-таки продвигался с грузом все дальше и дальше.
Взбираясь по склону наверх, он то и дело оскальзывался и падал. И сначала реже, а после чуть не через каждые десять шагов перекладывал палку с одного плеча на другое.
Но в конце концов добрался все-таки до деревни.
Сил у Гажи осталось уже так мало, что, поднявшись на холм, он тащился медленнее и останавливался больше, чем на всем расстоянии от поля до вершины.
Теперь, если Гажи пытался пройти хоть на два шага больше, чем мог, его начинало шатать, и он падал. А на обледенелой дороге подняться, да с зайцами, было куда трудней, чем на снегу. Так что он предпочел останавливаться через каждые десять шагов и, едва переводя дух, одолевая непомерную тяжесть в руках и ногах, зовя господа бога на помощь… в конце концов оказался все же у двери объездчикова дома.
И тут последняя капля сил оставила Гажи. Ноги его отказались нести безвольное тело, и Гажи, с зайцами и со всем прочим, рухнул на дверь вперед головою.
* * *
Не будь Гажи так измучен, он еще во дворе услышал бы истошные вопли объездчиковой жены, плач ребятишек и разъяренный крик самого хозяина.
Жена у объездчика была еще крепче, еще упитанней и румяней, чем он сам. Конфетка просто была, а не баба. Росли у него уже трое чудесных детишек. А четвертого она как раз носила под сердцем.
У любой женщины, когда она в положении, характер хоть сколько-то, а меняется. Объездчикова баба, та все время была в каком-нибудь раздражении. То из-за пустяковых причин на нее находили приступы ярости, то она впадала в другую крайность: в слезливую размягченность. Кроме того, ей то и дело чего-то до смерти хотелось. Если кто на глазах у нее что-то ел, а ей не давал, то она вынести этого не могла и как больная вся становилась. А в последнее время эта ее причуда стала еще сильнее. Да еще и усугубилась, потому что хотелось ей все какие-то самые невозможные блюда. То, скажем, соленое, то, наоборот, кислое, то еще черт знает что.
Про бабу эту можно спокойно сказать, что жизнь ее слишком избаловала. Была она дочерью богатых крестьян; правда, детей в семье с нею было семеро, но все равно воспитана она была так, что все время за ней прислуга да батраки ходили. Впереди светило ей неплохое наследство. Никогда и ни в чем не знала она нужды.
Конечно, кишка тонка была у объездчика, чтобы держать в узде такую бойкую, своевольную бабу. Так что в доме у них то, что хотела жена, исполнялось немедленно.
Когда в полдень объездчик получил весть, что господа из банка едут охотиться, баба первым делом сказала:
- Я надеюсь, ты и нам принесешь зайца? Мне так хочется заячьего паприкашу, я с ума сойду, если ты зайчатины не достанешь.
- Если получится! - ответил на это объездчик.
- Что это за разговоры такие мне приходится от тебя слышать? Как это так: не получится? Всегда получалось. Только в прошлом году не принес! Знаю, знаю! У тебя одна отговорка: граф давал без единого слова, а эти, банковские, жмутся. Если бы хорошо попросил, эти тоже бы дали! Так что, будь добр, постарайся! И смотри, без зайца мне не приходи!
- Ладно. Попробую для тебя поклянчить, может, дадут, - обещал объездчик. И на том спор меж ним и его своенравной женой завершился.
Но что-то подсказывало объездчику: его планы насчет зайчатины в этот день подвергаются очень серьезной угрозе. Особенно он загрустил, увидев, что жена за обедом лишь едва-едва ковыряет сочную фасоль со сметаной, в которой варилась свиная хребтина. Эге, баба всерьез, видать, на заячий паприкаш настроилась! А если он зайца не принесет? Что тут будет!..
Только дело обстояло так, что вопрос о зайчатине в доме объездчика давно уже стал щекотливым и приносил одни неприятности. До того как банк снял угодья в аренду, объездчик, конечно, всегда мог потихоньку себе настрелять сколько угодно дичи из графской, несчитанной. В доме даже приелась зайчатина, приготовленная в самом что ни на есть разном виде: и в супе, и маринованная, и всякая другая.
Чертов же банк свои права взялся блюсти до того строго, что даже в деревне завел соглядатаев, следить за объездчиком. И в первый же месяц, из-за одного или двух подстреленных зайцев, чуть не пришлось расстаться ему со своей должностью. С той поры стал объездчик ужас как строг к любителям свежей дичи. И в первую очередь - к самому себе.
Словом, что говорить: не так просто было ему просить зайца из настрелянных банком, напоминая, что бедный объездчик тоже не прочь полакомиться бегающим по угодьям вкусным паприкашем.
Здесь-то и видно, до чего велика была власть капризной бабы над своим мужем: как ни тяжко было ему, а все-таки выполнил он ее приказание.
Ну а что из этого вышло, станет ясно из разразившегося в семье скандала.
* * *
Едва войдя в дом, объездчик сразу увидел, что взгляд жены прикован к его сумке и бекеше: прячется ли там заяц для паприкаша? И еще он увидел, как на лице у жены появляется зловещее выражение. Потому что ее наблюдения в смысле наличия зайца были вполне негативные.
Объездчик, чтобы как-то спасти свою репутацию, поспешно изобразил на лице досаду и стал говорить про потерянный ножик.
- А заяц где? Ты мне про зайца скажи! - оборвала его баба.
- Рассказывать тебе, что там было? - начал объездчик оправдательную свою речь. - Я едва местом своим не поплатился - за то, что тебя послушался и стал зайца выпрашивать. Рассказать?
- Расскажи! Расскажи! - отвечала объездчица. - Давай-давай!
- Ну так вот. Когда мы с возчиком уже собирали дичь на телегу, подзывает меня директор. Зачем, думаешь? Чтобы держать меня целый час и учить, как я с этого времени должен присматривать за охотничьими угодьями.
- Ты мне зубы не заговаривай. Мне все это неинтересно! - оборвала его баба. - Зайца ты просил или не просил?
- Ты постой! - продолжал объездчик свое. - И вот в самом конце дает мне директор один форинт. Форинтом хочет глаза мне замазать! И после этого еще хватает у него, рожи, этак ласково похлопать меня по спине: ну как, довольны мы друг другом? Так точно, довольны! Это я ему, стало быть, отвечаю, а сам думаю: чтоб ты этим форинтом подавился! А директор мне: вот такой ответ мне нравится! Тут я тебя вспомнил и сразу ему говорю: дескать, нижайше осмелюсь вас попросить, нельзя ли мне одного-двух зайчишек домой отнести из этой огромной добычи?…
- Ну, а он что? Не тяни ты! Что он на это? Говори! - нетерпеливо прервала объездчикова баба.
- Что он на это? Видела б ты его рожу! - стал объяснять объездчик. - Ка-ак, из добычи, зайца? Да еще одного-двух? Дву-у-ух? Я, говорит, и до этого подозревал, что жизнь у вас слишком хорошая и вам только дичи на стол не хватает. Это дело, говорит, я возьму на заметку! Обязательно возьму!
- А ты, конечно, и вякнуть уже не посмел, что у тебя семья есть? - спросила жена.
- Я не посмел? Да ты дай досказать-то! Я ему еще и не то сказал, прямо в глаза: осмелюсь доложить, говорю, бывший-то барин, их сиятельство граф, меньше чем пять форинтов магарыч мне никогда не давали, а они иной год не один раз устраивали охоту. Это я, говорю, не то чтобы жалуюсь. Только из настрелянной дичи я у них брал столько, сколько хотел. Не такая уж, говорю, потеря, если бы господин директор мне зайца паршивенького отдал, вместо одного-то форинта?
- И что он ответил, хотела бы я знать?
- Что? Да вот что! Дорогой, говорит, мой друг, мы не какие-нибудь магнаты, у нас нету трех тысяч хольдов земли за душой, мы просто бедные служащие и не можем разбрасываться деньгами, как их сиятельство господин граф, который охотится из удовольствия и на своих землях, и где захочет. Мы за каждого убитого зайца должны отчитаться перед Акционерным обществом охотничьего хозяйства, и лишней дичи, чтобы раздаривать, у нас нету. И примите, говорит, к сведению, друг мой, что это относится даже к самому распоследнему зайцу! И еще примите к сведению, что если с этих угодий кто-нибудь захочет добывать себе дичь к столу - а я о ваших делишках кое-что уже слышал, - то это будет считаться самой обычной кражей. И мы еще примем меры, не беспокойтесь! А теперь, говорит, идите по своим делам! Ну, что ты на это скажешь?
Произнеся эту яркую речь, объездчик уже надеялся, что одержал победу. Но жена его, даже не усомнившись в сознании собственной правоты, ответила:
- Ладно! Но коли ты знал, что это за люди, и знал, чего от них ждать, ты мог бы ради меня взять и купить у них за шесть крейцеров какого-нибудь зайчишку!
- А я что, не пробовал разве? - взыграла в груди у объездчика оскорбленная гордость. - Разве я ему не сказал, что тогда я могу заплатить за зайца, потому как жене моей очень зайчатины захотелось? И чего я этим добился? Мне директор на это ответил: мы, говорит, не торговцы, а коли у вас такое материальное положение, что вы семью способны кормить зайчатиной, так есть специальные лавки, где дичь продают, там, говорит, вы зайчатины можете сколько угодно приобрести.
Однако рядом с таким всепоглощающим желанием, какое снедало жену объездчика, все это: гордость, истина, разум, достоинство - не имело никакого значения.
Перед внутренним взором объездчицы витал, исходя ароматным паром, заячий паприкаш, и казалось ей: если нынче же она его не отведает, то умрет в страшных муках.
- Ты, может, думаешь, я твоей болтовней сыта буду? - накинулась она на мужа со всей злостью, на которую только была способна. - Ты думаешь, я твоими дурацкими оправданиями наемся?
- Так что же мне было делать-то, если я у них даже за деньги зайца не мог добыть? Украсть, что ли?
- А хоть и украсть! - закричала объездчица. - Может, тебе их жалко? Лучше украсть ради жены, чем с пустыми руками домой приходить!
- И чтобы меня потом с должности погнали? - закричал ей в ответ объездчик. - Ты что, не помнишь, как я на этой дичи однажды обжегся, только милостью божьей и уцелел? Этого ты хочешь? Этого?
Поняла баба, что прямым наскоком ничего не добьешься: муж будет отчаянно защищаться. И возьмет верх, потому что в споре у него доводов больше.
И от пароксизма ярости объездчица перешла к другой крайности. Злоба, что искажала ее лицо, вдруг превратилась в плаксивую мину, и она, словно обессилев, рухнула на скамью у стола.
- Будь ты проклят, мучитель! Знаешь ведь, что в моем положении я до смерти могу заболеть, если не получу, чего хочется. Будь ты проклят, подлый, бессердечный идол!
Честно говоря, объездчику очень хотелось ответить ей: дескать, а что тогда делать мужьям, коли их несчастные женушки захотят зимой свежей черешни?
Но тут он, придя немного в себя, решил, что единственное лекарство против жениных приступов - умное безразличие.