* * *
Джеральдина вбежала в бар "Белый путь", бледная, держа туфли в руках. Опершись на стойку, она стала счищать с подошв мелкие камушки, приставшие к чулкам.
- О господи,- сказал бармен.- И что бы тебе не смотаться из Галвестона?
Джеральдина глянула на него испуганно и сердито. Лицо ее было бы совсем детским, если бы не тяжеловатый, как у всех аппалачских горцев, подбородок.
- Ой, Чато,- сказала она.- Кажется, Коряга идет. Вот черт, что мне делать?
- Давно надо было смотаться,- буркнул Чато.- И тебе, и твоему Коряге.
Коряга уже стоял в дверях, держа руки в карманах, и улыбался, как индеец, не разжимая губ,- только уголки его рта загнулись кверху. В те полсекунды, пока она скинула надетую туфлю и решила броситься в женскую уборную, она еще успела подумать, что в улыбке Коряги, когда Коряга улыбался, не было ничего такого, что хотелось бы видеть в улыбке. Чато хмыкнул и отвернулся, предпочитая наблюдать за дальнейшим в синеватом зеркале над стойкой.
- Здорово, Чато,- сказал Коряга.
Джеральдина с поразительной быстротой соскочила с табуретки и кинулась было бежать через зальце, но узкая белая юбка стесняла широкий шаг уроженки гор. Коряга перехватил ее в один миг и отпихнул к стойке; Джеральдина оперлась о нее локтями, согнула колени и глядела на Корягу, а он отступил назад, спрятал огромные ручищи и, покачиваясь на каблуках, улыбался. И она и Чато ждали, что сию секунду он ее застрелит.
- Куда ж ты нацелилась, Джеральдина? - промурлыкал Коряга. Осознав, что еще жива, Джеральдина выпрямилась и даже вскинула голову.
- Ну, в уборную, что ты, ей-богу.
Чато, решив, что лучше скрыться, юркнул в закуток, именуемый кухней. Коряга вошел в бар и запер за собою дверь. Главное - не молчать, решила Джеральдина, а там видно будет.
- Знаешь, я тебя не понимаю,- заговорила она и украдкой потерла руку выше локтя: мускулы ломило от хватки Коряги.- Что ты кидаешься на людей...
- Стерва, воровка,- сказал Коряга.- Стырила мои деньги.
- И не думала.
- Врешь, дрянь. Я дал тебе пять долларов купить котлет.
- - Коряга, я же не...- Она отпрянула в сторону, потому что он шагнул к ней.- Коряга, миленький, мне понадобилось в туалет. Вот я сюда и забежала.
- Клади туфли на стойку. И сумку тоже, деточка. Иди, а когда вернешься, я с тобой подзаймусь, чтоб ты усвоила, как нужно и как не нужно обращаться с миленьким Корягой.- Он опять улыбнулся.
Шершавый влажный цемент холодил сквозь чулки ее ноги. В окно не выскочишь - окон здесь нет, да если б и были... Джеральдина опустилась на холодное сиденье унитаза, отвернула кран умывальника и держала левую руку под горячей струей, сколько могла вытерпеть. Ее мутило от слабости и головокружения. "Должно быть, простыла",- подумала она. Подняв глаза, она увидела свое отражение в зеркале на стене. "Хорошенькие голубые глазки,- подумала она.- У меня хорошенькие голубые глазки". "Мэри Джейн, краса бардака" - написал кто-то на пупырчатой зеленой стене над зеркалом. Она перевела глаза с надписи на свое изображение.
- Это про меня,- сказала она вслух. Ох, как кружится голова и в сон клонит.
За дверью - Коряга, в кармане джинсов у него тот мерзкий маленький револьвер с полным пуль барабаном; она помнила даже аккуратненькую выемку на рукоятке. Джеральдина вдруг скорчилась от животного страха - в памяти ее отчетливо всплыла насечка на сизом металле, и невозможно было отогнать это видение. Перед этой стальной штукой ее тело казалось ей таким мягким и уязвимым, так легко войти в него пуле. Охватив плечи дрожащими руками, она почему-то вспомнила вздувшиеся трупики зверьков на дорогах.
Джеральдина снова почувствовала дурноту, потом чихнула - так и есть, простудилась, опять простудилась. Она подставила руки под горячую воду, умыла лицо и вытерлась грязным общим полотенцем.
Наверно, он все-таки ее убьет. Вообще-то это не очень больно. Раз - и готово. То, что Коряга выстрелит, когда она войдет, казалось ей естественным и правильным. Почему и за что - она не очень понимала, но Коряга из тех, кто убивает.
- Не знаю,- сказала она зеркалу.
Но сколько же было дней, сколько этих распроклятых ночей. Так давно уже тянется эта вереница дней и ночей. И не вспомнишь ничего такого, от чего не становилось бы муторно.
Если он пальнет, не пускаясь в разговоры, если мне не надо будет слушать и смотреть на него, тогда я просто буду мертвая и все тут.
- Я устала,- сказала она.- Выпить бы мне сейчас, тогда я пошла бы и плюнула ему в лицо.
Она отперла задвижку и вышла на голубой свет. "Живи быстрей, люби горячей, умри молодым" - эту песенку пел, бывало, Ферон Янг. Она подумала об Эл-Джи, которого нет в живых. И малыша тоже нет. Живи быстрей, люби горячей, умри молодым. Огни на дороге. Дождливые, ненасытные голодные утра. Большие грязные руки. Умри молодым.
Коряга вытряхнул на стойку все, что было в ее сумочке. Он рассматривал карточку Джеральдины с Эл-Джи; Эл-Джи улыбается, и Джеральдина тоже, а на руках у нее трехнедельный малыш.
Она подошла поближе и остановилась, глядя в пол, а Коряга вцепился ей в плечо и - очень медленно, ох, как медленно - стал говорить о своем револьвере, о том, что вот он достанет сейчас свою родимую пушечку, сунет ее Джеральдине в рот и приткнет к самому нёбу, и, когда он нажмет собачку, мозги ее заляпают потолок, и так далее, и так далее. Он любил лирическую декламацию на эту тему, я Джеральдина почему-то всегда слушала его как завороженная.
Он не успел договорить, как она подняла голову, и, увидев ее лицо, он умолк, улыбка убийцы загнула кончики его губ кверху, подчеркивая жесткие темные впадины под скулами. "Он похож на пятно,- подумала Джеральдина,- осклизлое пятно, какое бывает на нижней стороне ящика с гнилыми фруктами".
Она приблизила лицо к его лицу и, по-детски восторженно улыбаясь, сказала ласково и проникновенно:
- Кто ты ни есть и как бы тебя ни звали - иди ты к...
- Коряга! - ворвался вдруг Чато.- Коряга! - завизжал он бабьим голосом.- Ты с ума спятил!
- Не твое дело,- не сразу ответил Коряга, пряча в карман какой-то предмет.
- Видала я всякое невезенье,- говорила Мэри.- Но уж как тебе не везет, такого я сроду не видела.
Это было поздно вечером, через неделю после того, как Корягу, забрали в полицию. Джеральдину выписали из больницы, и, не зная, как быть дальше, она пошла на прежнюю квартиру собрать свои пожитки. Но в тот вечер она и в самом деле сильно простудилась, и волей-неволей ей пришлось валяться в прежней своей каморке, сморкаясь в бумажные салфетки "Клинекс". Первое время она не могла себя заставить выйти на люди. Иногда к ней забегала посидеть Мэри. Когда-то в городке Кайзерслаутерн Мэри обручилась с американским солдатом, а дальше пошло и пошло.
- По-моему, мне повезло, что я осталась живая,- сказала Джеральдина.- Разве нет?
- Что правда, то правда,- согласилась Мэри.- Ты живая и можешь считать, что вытянула счастливый номер. Но он, конечно, психованный, твой Коряга.
- Да уж,- сказала Джеральдина. Два дня подряд лил дождь. Лил дождь, и было жарко. Рано или поздно ей придется собрать вещички и куда-то двинуться.
- Чем он тебя, золотко?
- Кажется, ножом, каким устриц вскрывают. А я ждала, что он меня застрелит. На то и шла.
- Почему ты не едешь домой, девочка? - спросила Мэри.- У тебя есть родные? Езжай домой.
- Наверно, поеду,- сказала Джеральдина.
- Нечего тебе тут киснуть и шарахаться от зеркала. Не бойся, лицо заживет. Как-нибудь напейся, выревись и валяй себе в Западную Виргинию.
- В Западной Виргинии не найдешь работы,- сказала Джеральдина.- Разве только в баре, но бары теперь не для меня. Другое лицо- другая жизнь.
- Ох,- вздохнула Мэри, глядя на дождь.
На другой день она за десять долларов устроила Джеральдину на грузовик с фруктами, который шел через Новый Орлеан. Шофер был мексиканец из Браунсвилла. Он смирный, сказала Мэри.
Вечером они миновали Бомонт и ехали по нефтяным пустошам близ Мексиканского залива.
Джеральдина прикорнула у дверцы. "Я должна вернуться",- думала она. У этого... как его... Коряги в тот вечер не случилось при себе револьвера, и она осталась жива. Лучше, пожалуй, поехать в Западную Виргинию, когда у нее будут деньги. Если в Новом Орлеане найдется работа, можно немножко поднакопить. Но все равно дома никого не осталось. Мать скончалась давно, отец умер где-то в Кливленде, и никто не знает где. В Уэлче жила старая, незнакомая тетка, остальных ее родственников разнесло кого куда - в Бирмингем, Питтсбург, Кливленд или Чикаго. Все бежали из родных мест: шахты
одна за другой закрывались; мужчины по полгода ходили без работы, выпивали, часами просиживали у телевизоров, потом куда-то уезжали.
Джеральдина глядела в уже потемневшее небо: на нефтяных вышках светились лампочки, напоминавшие огни далекого города. Похоже на Бирмингем.
Они с Эл-Джи приехали в Бирмингем вскоре после свадьбы - ей было шестнадцать, ему восемнадцать,- поехали искать работу. Паршивое то было время. Паршивые меблирашки, малыш все время простуживался, дождь лил беспрерывно, как там, в Галвестоне. И Эл-Джи, в семье которого держались строгих правил и в рот не брали спиртного, вдруг начал пить. Он почти не бывал дома, вечно где-то шатался, и они вечно сидели без денег.
"Я его страшно любила",- вдруг подумала Джеральдина. Он был такой милый, эти его веснушки, господи, иногда он бывал веселым и смешил ее до упаду, а тело у него было литое, хоть и тощее, с ним было так хорошо, и он тоже ее любил. Когда он, пропьянствовав ночь, являлся домой, она кипела от злости и ругала его на все корки, а он казался таким юным и жалким; даже сквозь эти немыслимые веснушки было видно, какой он бледный, и она невольно начинала смеяться. А как он любил малыша!
Наконец, она упросила его тетку сидеть с малышом и устроилась на первую свою работу - буфетчицей в баре, а он, сам не зная почему, ходил надутый и закатывал скандалы. В тот вечер, когда это случилось, он пришел в бар, где она работала, стал задираться, и его вытолкали вон, а она так разозлилась, что не пошла за ним. Должно быть, он и потом еще пил,- говорили, будто он несколько раз затевал драку с какими-то бандитского вида парнями. Кто-то из них выстрелил ему прямо в сердце на тротуаре 19-й улицы, когда бары уже закрылись, но кто именно, так и не дознались. В Бирмингеме такие случаи - не редкость.
Она по-прежнему работала в баре и ребенка видела мало, через месяц он заболел, стал совсем бледненьким и почти ничего не ел, потом у него сделались судороги, и он умер. После этого все стало как-то смутно. Она переезжала с места на место. С тех пор она жила так вот уже четыре года. Оказалось, что бывают барменши и барменши, и, если долго этим заниматься, незаметно становишься вторым сортом. И рано или поздно, по какому-то закону круговорота, кончаешь Техасом. Говорят: либо ты лезешь в гору, либо катишься вниз - и низом всегда оказывается Техас, а все остальное считается верхушкой.
"Не смей ничего чувствовать,- приказала она себе,- перестань, не чувствуй. Незачем смотреть в зеркальце, можешь глазеть на дорогу. Не заглядывай внутрь, смотри на все виденное-перевиденное за окошком, а рано или поздно конец наступит. Потому что не за что зацепиться. А ты старайся зацепиться, дура. Но если ты женщина и ] ищешь, за что бы зацепиться, твои беды, само собой, приходят от мужчин. Вроде Коряги и прочих. У тебя был один только мужчина, да и тот не мужчина, а мальчик, и он лежит в земле. И малыш тоже".
"Уснуть бы,-подумала она.-Должен же прийти конец, и, может, будет какое-то место, где ты отогреешься и уснешь". Если бы знать, что в самом конце будет такое место - вроде просвета в тучах, который она видела, проезжая через нефтяные пустоши,- все же было бы легче. Такое место, как в песне "Странник незнакомый" - ни боли, ни тяжкой работы, ни страха.
Без всякой связи она вдруг вспомнила отцовский дом и себя во время войны, тогда еще маленькую девчушку. В те времена жилось неплохо, помнится, все говорили, что работы хоть завались. В комнате, где она спала, висел портрет президента Рузвельта. Он был великий человек; все говорили, что он поставил страну на ноги, и еще говорили, что он заботится о людях. Надо же, что только не лезет в голову! Но в детстве, лежа в своей кроватке, она часто думала о президенте Рузвельте, о том, какое доброе у него лицо, как все говорят, что он заботится о людях, и какой у него голос по радио. И сейчас, когда она вспомнила тот портрет, ей представилось что-то сильное и доброе, обещающее тепло и мир, отцовский дом, небо, и успокоение, и бога.
"Но это еще так далеко,- подумала она, поддаваясь дремоте.- Так далеко".
Он схватил телефонную трубку, но подступившая тошнота опять свалила его на подушку. Он не мог шевельнуться: с поясницей было что-то неладно.
- Эй,- заверещала трубка.- Эй!
- Что вам? - отозвался Рейнхарт.
- Сейчас же выключите радио, слышите? Я второй раз вам звоню.
- Какое радио? - спросил Рейнхарт и тут же сообразил, что радио почему-то включено. В комнате во всю мочь бесстыдно ревел и квакал саксофон.
В трубке забулькало.
- Не морочьте мне голову! - взвизгнула она.- Скажете, это не у вас? Я же слышу!
- Минуту,- сказал Рейнхарт. Он спустил ноги с кровати, качаясь, побрел сквозь джазовые раскаты и выключил приемник, потом пошел в ванную - его стошнило. Когда он вернулся и рухнул на кровать, трубка все еще визжала:
- Сейчас позову полицию, пусть вас вышвырнут вон! Идите вниз и уплатите немедленно! Деньги у вас есть?
- Я сойду через полчаса,- ответил Рейнхарт.
- Нет, сию минуту! - послышался приказ.
Он положил трубку и с отвращением поглядел на городское солнце, бившее прямо в засаленный коврик у кровати. "Как же так",- подумал он. Ему казалось, что вчера вечером он был в кино, но, поразмыслив, понял, что уже не уверен, было ли то вчера или позавчера. Возможно даже, и три дня назад. "Вот это уже скверно,- подумал Рейнхарт.- Это скверно".
Он решил не ломать себе голову. Судя по всему, ничего страшного не случилось, а если и случилось, пусть полиция и беспокоится, что и когда. Ему-то с какой стати трепыхаться?
Не открывая глаз, он протянул руку через изголовье кровати и ощупал внутренний карман пиджака - бумажник был на месте. И на том спасибо. В бумажнике лежали двадцать четыре доллара и замусоленные клочки бумаги с именами и номерами телефонов... Паула?.. Чаконна?.. Паула - ах да, ну может быть,- но что еще за Чаконна? Поди-ка догадайся. И даже какая-то Мэйбл.
"Ну ты и мастак,- сказал себе Рейнхарт.- Прямо мастак".
Опять заболела поясница; что-то внутри холодно замлело. У него однажды уже было воспаление печени. Он сидел на кровати, натянув брюки до колен, и размышлял, чем может грозить второе воспаление печени, как вдруг раздалось хлопанье чьих-то ладоней о дверь, в котором Рейнхарт с тоской узнал Вышибальную Дробь. Надев брюки, он подождал, пока повторятся эти хлопки, и, дождавшись, пошел в ванную и открыл душ, просто чтоб зашумела вода. Рейнхарту и прежде доводилось слышать Вышибальную Дробь; он, можно сказать, был знатоком Вышивальной Дроби и на сей раз решил, что его на это не возьмешь. В разных гостиницах ее исполняли по-разному, с разными вариациями и украшениями, но в основном Вышибальная Дробь состояла из трех глухих шлепков ладонями по твоей двери, с такими промежутками, чтобы получалось плавное крещендо. Мелочь, размышлял Рейнхарт, сущая чепуха, но в умелом исполнении это может оказать потрясающее психологическое воздействие - например, заставить человека побледнеть. Или - взбеситься и натворить такого, что они немедленно вызовут полицию. Если все сработает, если уж выпадет такой особый, благословенный день, тебя могут даже отправить в отделение для буйнопомешанных. Туда часто отвозят людей из таких гостиниц, как "Сильфиды".
"На этот раз они меня на пушку не возьмут",- решил Рейнхарт; он продержится до человеческого голоса. Он подошел к стенному шкафу, надел грязную белую рубашку и не торопясь стал завязывать галстук по последним указаниям журнала "Эсквайр", а за дверью ладони все выбивали дробь с вариациями и повторами.
- Катись ты к...- радостно сказал Рейнхарт. Душ всегда их раздражал. Если в первые минуты им не ответишь, они воображают, что ты повесился в шкафу; такой вариант их, в общем, устраивал.- Но я не мертвый,- сказал Рейнхарт своему отражению в зеркале. Бриться было уже некогда.- Я только ранен. Поддержите меня, друзья, я ведь только ранен.
Он не висит на перекладине в шкафу. Сегодня - нет.
- Черт бы вас побрал! - крикнул голос за дверью.- Эй, как вас, Рейнхарт, откройте, слышите?
Виктория! Победа! Он выключил душ, неторопливо подошел к двери и внезапно распахнул ее перед небольшим тощим человечком, который тотчас же пригнулся в позе боксера - надо полагать, веса петуха. Трудно сказать, белый он, негр или индеец,- он был одет в форму цвета здешних затоптанных ковриков, а лицо его сливалось с цветом стены; это был словно бы дух гостиницы "Сильфиды".
- Здорово наловчился,- сказал ему Рейнхарт.
Человечек, не разгибаясь, быстро извернулся и уставил на Рейнхарта испепеляющий взгляд, который как-то не вязался ни с обстоятельствами, ни с его возможностями.
- Вас требуют вниз,- сказал он.
- Ладно.
- Вы должны восемнадцать пятьдесят. Мне велели поставить ваш замок на предохранитель, пока вас не было, но я этого не сделал.
- Вот спасибо,- сказал Рейнхарт.
- Угу,- произнес коридорный.- Я принес вам в номер три бутылки, а вы не дали мне на чай. Да еще бегал через улицу в бар за льдом и ждал, пока его наколют, и за это вы не дали мне ни шиша.
- Какой еще лед?
- Обыкновенный,- сказал коридорный и, выбросив руку, как для апперкота, сунул ему под нос клочок бумаги.- Вот!
Рейнхарт вынул из бумажника два доллара и дал ему. Коридорный пересчитал их несколько раз. Один-два. Один-два.
- Если не нравится,- сказал Рейнхарт,- давай обратно.
На какое-то мгновенье ему показалось, что коридорный сейчас двинет его кулаком, но тот повернулся и пошел.
- Гостиницы вам не по карману,- сказал он, обернувшись через засаленное, обшитое галунами плечо.- Нечего лезть в гостиницу, если вам не по карману.
- Как-то не сообразил,- ответил Рейнхарт и захлопнул дверь. Коридорный пошел к лифту; Рейнхарт слышал его шаркающие шаги и протяжный голос:
- Лучше сразу идите вниз, улизнуть не пытайтесь, черного хода нет.