Глава VIII
Человек в сером готовится в дальнюю дорогу.
Полтора года, прошедшие с того дня, - а конец наступил быстрее, чем мы ожидали, были, по-моему, самыми счастливыми в жизни моих родителей; впрочем, "счастливые" - слово не вполне удачное, правильнее было бы сказать "прекрасные"; прожили они их почти в полном согласии. Господь послал к ним Смерть, но в своем беспредельном милосердии велел ей не ломиться в дом, а тихонько постучать в дверь и сказать: "Вот я и пришла. Но не торопитесь, у вас еще есть время побыть вдвоем. Зайду к вам чуть попозже". На закате жизни они отринули все фальшивое и напускное. Остались любовь, сострадание, взаимопонимание - их-то они и считали главным. Мы опять впали в бедность, но на этот раз даже и не пытались пускать соседям пыль в глаза - что они о нас думают, моих родителей не волновало. Заботы, хлопоты, расстройства по пустякам, низменные желания, страх - вся та суета, что так отравляет жизнь, отныне была им чужда. Мысли стали глубже, щедрость безудержнее, сочувствие - искреннее. Любовь их неустанно прибывала, они не знали, куда ее девать, она переполняла их, хлестала через край и заливала все вокруг. Когда я вспоминаю то время, мне иногда кажется, что мы совершенно напрасно пытаемся изгнать из наших мыслей Смерть - посредника между Богом и людьми. Это все равно как захлопнуть дверь перед самым носом верного друга, который, пусти мы его в дом, оказал бы нам неоценимую помощь. Ведь кто знает жизнь лучше, чем Смерть? Она бы прошептала нам на ушко: "Вот я и пришла. Недолго вам осталось быть вместе. Стоит ли так много думать о себе? Стоит ли быть недобрым?".
От них исходили мир и согласие, заражал всех окружающих. Даже тетя Фэн решила еще раз попробовать быть со всеми любезной, о чем она в один прекрасный день - вскоре после нашего возвращения из Девоншира - и объявила нам с матушкой.
- Я - старая грымза, - вдруг ни с того ни с сего брякнула тетка.
- Что ты такое говоришь, Фэн? - изумилась матушка.
- А вот то и говорю, что слышала, - огрызнулась тетка.
- Вот ты всегда так, - стала вразумлять ее матушка. - Конечно, далеко не всякий назовет тебя любезной…
- Хорош был бы тот болван, который решился бы назвать меня светской дамой, - оборвала ее тетка.
- Конечно, это просто твоя манера разговаривать, на самом деле ты совсем не то имеешь в виду, - продолжала матушка.
- Чушь! - фыркнула тетка. - Она думает, что я невоспитанная дурочка. Просто мне нравится говорить гадости. Приятно смотреть, как все морщатся.
Матушка рассмеялась.
- Впрочем, я могу быть любезной, - продолжала тетка. - Если захочу. Разлюбезней меня в мире не найдешь.
- Тогда почему бы не попробовать? - предложила матушка.
- Я уже однажды пробовала, - сказала тетка. - Только блин вышел комом, таким комом, что комковатее не бывает.
- Возможно, этого никто и не заметил, - улыбнулась матушка. - Но ведь любезным нужно быть вовсе не для того, чтобы привлечь к себе внимание.
- Если бы дело было только в этом, - возразила тетка. - Моя (Обходительность никому не понравилась. Она мне не к лицу. Грымзы только тогда хороши, когда они говорят гадости.
- Вот тут позволь мне с тобой не согласиться, - возразила матушка.
- Я могла бы опять стать обходительной, - сказала тетка сама себе, как бы оправдываясь. - Нет ничего проще. Видели мы этих обходительных дур!
- Я уверена, у тебя получится, - заверила ее матушка. - Надо только постараться.
- Если они этого не хотят, то пусть подавятся, - вслух размышляла тетка. - Надо бы их проучить. Пусть подавятся.
Тетка, как ни странно, оказалась права, а вот матушка глубоко заблуждалась. Первым перемену подметил отец.
- Что стряслось с Фэн? Уж не заболела ли бедняжка? - спросил он. Дело было на второй или третий день после того, как тетка начала претворять свою угрозу в жизнь. - С ней все в порядке?
- Вроде бы все как всегда, - ответила матушка. - Мне она ничего не говорила.
- Она ведет себя как-то странно, - объяснил отец. - Как-то загадочно.
Матушка улыбнулась.
- Ничего ей не говори. Это она старается быть любезной.
Отец расхохотался, но, подумав, сказал:
- Что-то не нравится мне эта затея. Мы уж к ней привыкли, она была такая забавная.
Но тетка была женщина волевая и с избранного пути сворачивать не собиралась, к тому же в это время произошло событие, подтвердившее в ее сознании правильность избранного маршрута. В нашем маленьком кругу появился Джеймс Веллингтон Гадли. На самом деле его звали Веллингтон Джеймс - так его окрестили в 1815 году, но со временем он понял, что простому смертному такого имени не потянуть (особо несладко пришлось ему в школьные годы), и, ничтоже сумняшеся, поменял имена местами. Это был несколько надменный, но в общем-то простодушный старичок, гордившийся своей работой, - он служил старшим клерком у мистера Стиллвуда, стряпчего, в помощники к которому устроился отец. Фирма "Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал" возникла еще в героическую эпоху; ее история тесно переплелась с историей - иногда весьма темной - английской аристократии. Правда, в эти годы слава ее уже померкла. Из основателей в живых остался один лишь старый мистер Стиллвуд, который не спешил с поиском новых партнеров: всем претендентам он откровенно заявлял, что фирма дышит на ладан, и все попытки возродить ее мало чем отличаются от попыток влить молодое вино в латаные мехи. Но хотя клиентура с каждым годом все таяла и таяла, работы хватало, и дела были выгодными: имя фирмы все еще считалось синонимом респектабельности и надежности, и отец, получив место в этой конторе, считал, что ему страшно повезло. Джеймс Гадли прослужил в ней всю свою жизнь, начав мальчиком на побегушках; тогда фирма процветала, и теперь ему было больно сознавать, что в окрестностях Ломбард-стрит появились учреждения и посолидней. Не было для него большего удовольствия, чем обсуждать всякие казусы и курьезы, с какими доводилось сталкиваться "Стиллвуд, Уотерхэд и Ройалу"; детали всех дел он помнил наизусть. Стоило ему найти слушателя, как тут же начинался пересмотр какого-нибудь дела, правда, с соблюдением тайны, как это принято у юристов: действующие лица нарекались "мистер X", "леди У", место действия переносилось в "столицу, ну скажем, одного иностранного государства" или в "некий город, лежащий за тысячу миль от того места, где мы с вами, мадам, сейчас находимся". Большинство стремилось улизнуть от него - рассказывал он сухо, пересыпая речь судейскими словечками, но тетка слушала его с неослабевающим вниманием, особенно если дело касалось таинственных случаев. Когда в свой первый визит он стал развлекать ее занятным рассказом и в кульминационной точке, выдержав паузу, воскликнул: "Нуте-с, мадам, ответьте-ка мне: с чего бы это он - после пятнадцатилетней разлуки с женой, пребывая все это время в полной безвестности, - вдруг решает вернуться к ней? Ну-ка объясните мне!", тетка не стала, уподобляться другим, менее благодарным слушателям: вместо того чтобы зевнуть и вяло пробормотать что-то вроде: "Ах, откуда мне знать? Должно быть, хотел повидаться", мгновенно сообразила, в чем тут соль, и ответила:
- Чтобы убить ее - отравить медленно действующим ядом!
- Убить?! Зачем?
- Чтобы жениться на другой.
- Какой другой?
- На той, в которую влюбился. До этого ему на жену было наплевать. Но та сказала ему: "Или ты вернешься ко мне свободным или прощай навсегда".
- Странно…
- Что ж тут странного. Все весьма логично.
- Видите ли, странно то, что действительно жена его вскоре умерла, а он женился на другой.
- А я вам что говорю. Любой на его месте поступил бы так же.
Тетка мастерски вскрывала все глубинные причины человеческих поступков, и на свет ее проницательности из архива Стиллвуда извлекались все новые и новые дела, должные быть представленными в суд для повторного разбирательства. Слава Богу, что истцы и ответчики оставались "мистером X" и "леди У": в самых, казалось бы, безобидных действиях тетка подмечала преступный характер.
- По-моему, вы судите уж чересчур строго, - то и дело взывал к милосердию мистер Гадли.
- Все мы в душе преступники, - заверяла его тетка. - Вот только не у каждого это получается.
Почтенная миссис Z, старая дева, проживающая "в одном не называемом нами западном городке, некогда известном как фешенебельный курорт", сожгла свое завещание, а вместе с ним и свой дом, где это завещание хранилось, а затем состряпала подложный документ, согласно которому ее дети - буде таковые появятся, если господу будет угодно ниспослать ей мужа, - по достижению совершеннолетия наследуют на равных правах все ее состояние, оцениваемое в семьсот фунтов.
Излюбленные темы мистера Гадли получали новое освещение, и это его восхищало.
- Премного вам благодарен, мадам, - сказал он, поднимаясь со стула, - за приятную беседу. Не могу согласиться с вашими выводами, но тут есть над чем подумать.
На что тетка ответила:
- Терпеть не могу, когда со мной соглашаются. Беседа с такими людьми - все равно, что еда без соли. Мне нравится, когда какой-нибудь болван со мною не согласен.
Мистер Гадли был толстенький коротышка, с животиком, выпиравшим на добрый фут, но он всегда о нем забывал. Все бы ничего, только была у него привычка при разговоре подходить к собеседнику как можно ближе; действуя животиком как тараном, он заставлял вас пятиться и таким образом гонял по всей комнате, пока (если вы не проявили должную сноровку и не сумели увернуться) не зажимал вас в угол; отступать дальше было некуда, движение застопоривалось, и это неизменно приводило его в изумление. В свой первый визит он завязал разговор с теткой, заняв исходную позицию на уголке стула. По мере того как беседа становилась все увлекательней, стул подползал к тетке все ближе и ближе; затем, поддавшись его напору, тетка дюйм за дюймом сдавала свою территорию, пока наконец не оказалась на самом краешке. Еще одно перемещение - и она грохнулась бы на пол. Тетка терпела молча, что меня удивило, однако, когда он явился в следующий раз, она поджидала его со штопкой в руках - занятие, ей не свойственное. Он подползал все ближе, но тетка сидела насмерть, и вскоре ему пришлось ретироваться, издав вопль, никак не приличествующий предмету беседы. С тех пор она всегда поджидала его со штопальной иглой наготове, и беседовали они, каждый сидя на своем стуле, сохраняя принятую в порядочном обществе дистанцию.
Ничего из этого не вышло, хотя то, что он был вдовцом, вносило в их отношения некую изюминку, надкусить которую не прочь любая женщина, вне зависимости от возраста; но то, что он восхищался ее умом, было несомненно. Однажды он дошел до того, что воскликнул: "Мисс Дэйвис! Да вы бы могли быть женой стряпчего!" - в его представлении это был предел мечтаний каждой женщины. На что тетка ответила: "Могла бы, могла бы. Да вот что-то стряпчие замуж не берут". Согреваемая комплиментами, обходительность тетки пустила корни и расцветала пышным цветом, приняв, впрочем, как и все запоздалые цветы, весьма причудливые формы.
Ей пришла в голову мысль (намерения были самые благородные, я в этом не сомневаюсь, что лесть - простейший способ доставить удовольствие ближнему, и она принялась льстить - к месту и не к месту. Действовала она из лучших побуждений, тут уж ничего не скажешь, но почему-то казалось, что в ее комплиментах сквозила плохо скрытая язвительность.
Однажды за обедом отец рассказывал нам незатейливую историю: днем он наблюдал какую-то уличную сценку, и она показалась ему забавной. Тетка тут же изобразила восторг, изумленно всплеснув руками.
- И откуда у человека столько юмора? Талант! Талант!
Стоило ей только заметить на матушке новую (или переделанную) шляпку - явление вполне заурядное, в те дни матушка тщательно следила за своей внешностью (О женщины, которым довелось любить! Вы это понимаете!), - как она в недоумении отступала назад, словно не узнавая ее.
- И это замужняя женщина? И вы мне говорите, что ее ребенку пошел четырнадцатый год? Да это юная девушка - модница, попрыгунья!
Есть люди, падкие на лесть; если тщеславность не перехватить в легкой форме, то с годами она переходит в тяжкий недуг. Но тетка лила елей в таких лошадиных дозах, что подняла бы на ноги самого безнадежного больного.
Мало того, опять же для блага родных и близких она напускала на себя живость и игривость, что было ей не к лицу; принимая во внимание возраст и застарелый ревматизм, можно было догадаться, каких трудов ей стоило порхать и щебетать без умолку. На основании этих моих жизненных наблюдений я пришел к выводу, что добродетельность, как, впрочем, и другие людские качества, хороша лишь тогда, когда идет от чистого сердца. И никто не убедит меня в обратном.
Однако природа давала себя знать, и время от времени тетка - все с той же заботой о домашних - бежала на кухню ругаться с Эми, нашей новой прислугой, которой, впрочем, на тетку было ровным счетом наплевать. Эми была философской натурой, принимала мир какой он есть и утешала себя мыслью, что в сутках всего двадцать четыре часа, а всех дел все равно не переделаешь. Такая теория может нагнать уныние на кого угодно, но Эми черпала в ее постулатах радость и веселье. Матушка всегда извинялась перед ней за тетку.
- А Бог с ней, мэм, экая важность! - отвечала Эми. - Не она, так кто-нибудь другой еще похуже. Шумит, шумит, а конец у всех единый.
Эми была как бы исполняющей обязанности штатной прислуги - взяли ее на время. Придя наниматься, она объявила матушке, что выходит замуж, и ей надо протянуть пару недель до свадьбы.
- Это не совсем то, чего бы хотелось, - сказала матушка. - Не люблю перемен.
- Оно и понятно, мэм, - откликнулась Эми. - Кто ж их любит? Только я слышала, что вам срочно нужна прислуга, и, может, пока вы там ищите кого-нибудь на постоянное место…
С нелюбовью к переменам и пришла в наш дом Эми. Через месяц матушка спросила, когда же будет свадьба.
- Только не подумайте, что я вас гоню, - пояснила матушка. - Более того, мне не хотелось бы с вами расставаться. Просто мне нужно знать точную дату, чтобы распорядиться насчет прислуги.
- Думаю, что поближе к весне, - последовал ответ.
- О Боже! - воскликнула матушка. - А я-то подумала, что свадьба будет со дня на день.
Казалось, это предположение шокировало Эми.
- Прежде чем решиться на такое, я должна узнать его получше! - ответила она.
- Я что-то не понимаю, - сказала матушка. - Когда вы пришли, то сказали, что выходите замуж буквально недели через две.
- Ах, так вы о том хмыре! - Ее прямо покоробило - настолько оскорбительными показались ей матушкины попреки. - Как дело дошло до свадьбы, я подумала: а на кой черт он мне сдался?
- И за это время вы познакомились с другим? - догадалась матушка.
- Да разве сердцу прикажешь, мэм? - разоткровенничалась Эми. - Я всегда говорила, - в словах ее сквозила мудрость человека бывалого, - уж лучшее расстаться до свадьбы, чем потом всю жизнь мучиться.
Отзывчивая, нежная, с душой нараспашку, Эми была надежнейшим другом, но ветреность ее не знала пределов. Злые пересуды не могли убить в ней любовь к бесконечному разнообразию, и с годами она только крепла. Мясники и булочники, солдаты и моряки, поденные рабочие! Неужели ты, Эми, не видишь, как они проходят мимо тебя печальной вереницей, горько вздыхая и укоризненно покачивая головой? С кем Эми помолвлена сейчас - сказать не берусь, но хочется думать, с тем первым, который к этому времени уже овдовел. Спрашивать, как зовут ее ухажера, было как-то неудобно: а вдруг это все тот же? Тогда получилось бы, что, забыв имя ее возлюбленного, вы проявили полное небрежение к предмету крайне важному; для вас это, может быть, пустяк, а для нее - жизнь решается, и ваша забывчивость оскорбляет ее в лучших чувствах. Выпытывая у нее сведения о кавалере, вы все больше и больше запутывались.
Спросишь, как там ее Том, и выясняется, что Том вот уж как несколько недель числится по разряду мертвых и похоронен в ее памяти; в замешательстве исправляешь "Том" на "Дик" - а Дик давно уже исчез с ее горизонта, а того, о ком спрашиваешь, зовут Гарри. Такая путаница ее, естественно, раздражала, но мы нашли выход: отныне все ее кавалеры проходили под кличкой "дорогуша" - таким титулом она награждала своих возлюбленных.
- Ну, как там ваш "дорогуша"? - интересовалась матушка, открывая по воскресеньям Эми дверь.
- Да все хорошо, мэм, спасибо; велел вам кланяться. - Или: - Да что-то расхворался, бедняжка. Я уж начинаю беспокоиться.
- Вот выйдете за него замуж, будете о нем заботиться.
- Вот уж действительно, позаботиться о нем некому. Всем им, бедняжкам, не хватает заботы и женской ласки.
- А когда свадьба?
- Поближе к весне, мэм. - Свадьба всегда откладывалась до весны.
Эми была любезна со всеми мужчинами, и все мужчины были любезны с Эми. Если бы она могла выйти замуж сразу за дюжину, то тогда бы ее душенька успокоилась, разве что осталась бы легкая жалость к тем, кто остался в холоде на улице. Но выбрать из многих "бедняжек" одного, значило бы для нее постыдную растрату любви.
Мы не собирались посвящать в нашу печальную тайну кого бы то ни было, но не поделиться с Эми своими тревогами - всё равно что прятать от огня закоченевшие руки. Очень скоро ей стало все известно: матушка была доверчива, как ребенок, и выведать, что же это ее так беспокоит, не составило большого труда. Эми усадила матушку рядом на стул и встала рядом с ней.
- Весь дом и хозяйство, мэм, вы оставляете на меня, - распорядилась она. - У вас сыщутся дела и поважней.
Отныне мы оказались в руках у Эми, и нам ничего не оставалось, как уповать на милосердие Божье.
Узнала нашу тайну и Барбара (от Уошберна, надо полагать), но не подала и виду, только навещать стала чаще. Я уверен, что и старый Хэзлак наведался бы к нам, если бы был уверен, что ему не дадут от ворот поворот. Как бы то ни было, он всегда передавал через Барбару привет и присылал цветы и фрукты, а когда Барбара разрешала проводить себя, то приветствовал меня с неизменной сердечностью.
Как всегда, вместе с Барбарой в дом приходило солнце, и все волнения и тревоги разбегались по темным углам. Матушка топила очаг любви, а Барбара зажигала светильники веселья.
И чем меньше ему оставалось, тем моложе выглядел отец, и жизнь для него становилась все светлее и светлее.
Как-то поздним летним вечером мы с ним и Барбарой гуляли, двигаясь к станции Поплар. Когда отец не выглядел усталым, Барбара, частенько вытаскивала его на улицу, приговаривая: "Мне нравятся мужчины высокие и худощавые; а этих юнцов я терпеть не могу, они и ухаживать-то толком не умеют", и отец, делая вид, что боится матушки, целовал ей руку и потихоньку пробирался к выходу, взяв ее под руку. С ума можно было сойти, как он вживался в роль.