Но есть и другая причина гибели Мартина. Она кроется в том, что Мартин утратил пути к народу - туда, откуда он вышел и где лежат корни, питающие его талант и характер. Он потерял свою среду. Кроме того, Лондон прямо говорит о необратимом отравляющем воздействии, которое оказали на еще неопытный ум Мартина различные декадентские теории. Особенно сильным и губительным было воздействие ницшеанских идей: они воспитали болезненный индивидуализм Мартина, от которого он уже не в силах освободиться, хотя и чувствует всю порочность и ложность идей Ницше. Эта ситуация лишний раз напоминает об известной автобиографичности романа: комплекс ницшеанских идей остался не преодоленным до конца и для Лондона, хотя Лондон сам писал о том, что "Мартин Идеи" и "Морской волк" - книги, направленные против ницшеанства.
Эстетические идеи писателя Мартина Идена безмерно выше уровня буржуазного искусства. Когда Мартин чувствует, что он должен приноравливаться к этому жалкому уровню, он видит в этом измену своим заветным мечтам, своим представлениям о подлинном искусстве, которое должно служить "Приключению с большой буквы" - прославлению подлинных подвигов. Только о них хотел писать Мартин.
Вероятно, именно в этом романе Лондон ближе всего подошел к тому идеалу искусства, который он видел в творчестве М. Горького. Еще в 1901 году, в пору своего мужественного движения вперед, в пору овладения писательским мастерством, он писал в своей рецензии на американское издание романа "Фома Гордеев": "Его реализм (Лондон говорит о Горьком. - Р. С.) более действен, чем реализм Толстого или Тургенева. Его реализм живет и дышит в таком страстном порыве, какого они редко достигают. Мантия с их плеч упала на его молодые плечи, и он обещает носить ее с истинным величием…"
"Он, - заключает Лондон свою статью о Горьком, - знает жизнь и знает, как и для чего следует жить".
Так говорил американский революционный писатель начала XX века об основоположнике социалистического реализма. Он верно почувствовал в его искусстве черты "нового реализма", как определил Лондон творческий метод Горького.
Лондон стремился к тому новому, действенному искусству, которое учило, "как и для чего следует жить", и в романе "Мартин Иден" достиг многого.
Характерной чертой того искусства, за которое боролся Лондон и его герой в романе "Мартин Иден", наряду с острым критическим изображением буржуазного общества, наряду с беспощадным анализом переживаний героев романа, является и ясно выраженная романтическая тенденция. Эта тенденция свойственна и эстетике Лондона в целом.
В конспекте своих лекций о русской литературе, читанных в начале XX века на острове Капри, Горький писал о "социальном романтизме" как о важном направлении в литературах конца XIX - начала XX века.
Действительно, критика капитализма, с новой силой вспыхнувшая в мировой литературе вместе с переходом капитализма в его последнюю стадию - в стадию империализма, - дала импульс для волны романтических настроений, характерных для многих писателей этого времени. Литературная критика конца столетия - начала XX века охотно говорила о явлениях "неоромантизма", то есть нового романтизма в творчестве писателей-современников. При этом в число "неоромантиков", противостоявших душным и бесчеловечным будням позднего капитализма, заносили писателей очень различных - и Кнута Гамсуна с его сильным человеком, вернувшимся к общению с природой, и болезненно хрупкого Гофмансталя, артиста и сноба до кончиков ногтей, убегавшего от венской бюргерской пошлости в мир утонченных эстеских переживаний, и поэта строителей Британской империи Редьярда Киплинга с его пафосом отречения от личности во имя солдатского долга и во имя служения идее британской мировой империи.
Но была и другая линия "нового романтизма", звавшая к борьбе против буржуазного мира под знаменами революции, во имя создания действительно нового общества, в котором человек станет действительно свободным. Революционная романтика звала к себе все большее количество активных натур, и, видимо, эти настроения Горький объединял под понятием "социального романтизма".
Героический идеал многих произведений Лондона, образ смелого, чистого духом, бескорыстного человека, способного умереть "за други своя", - это идеал, несущий в себе черты социального романтизма. Сильнее всего он выражен в образе Эвергарда - героя "Железной пяты", вождя революционных рабочих. Идеи революционного социального романтизма вспыхнут и в повести "Мексиканец", в образе худого смуглого юноши, героически помогающего делу мексиканской революции. Есть они и в "Мартине Идене" - в образе Лиззи Конолли, в образе самого Мартина, в том, что рассказывает Лондон об эстетике писателя Идена, мечтавшего воспеть нечто необычное, "Приключение с большой буквы" - подвиг.
Позже, в романах 1910-х годов, в творчестве Лондона возобладают другие стороны неоромантической поэтики - идиллическое изображение природы, под сень которой спешат укрыться его уставшие от классовых битв герои, даже мистические представления о сильных и смелых душах, над которыми не властны тупые и жестокие законы "реального", то есть буржуазного мира ("Звездный скиталец"). Но и герой романа "Мартин Иден", и сам автор стремятся к романтике действия.
В страшном и жестоком финале романа есть своя логика. Финал книги говорит о том, что Лондон, несмотря на сильнейшие романтические тенденции, не был писателем-романтиком исключительно. В его творческом методе, как почти у всех больших художников, - и об этом Горький тоже говорил, - романтический метод был переплетен с реалистическим, дополнял и обогащал его. И в целом роман "Мартин Иден", конечно, произведение глубоко реалистическое, как реалистичен рассказ об участи одинокого писателя, не выстоявшего в тяжелой борьбе с враждебным ему социальным строем именно потому, что он оказался одинок. Романтическая победа одинокого художника над обществом выглядела бы красивой неправдой. Ведь и судьба самого Лондона складывалась трагически.
Соединение элементов романтизма и критического реализма в той или иной пропорции характерно - но с преобладанием реализма - и для рассказов Лондона. К тому времени, когда Лондон выдвинулся в области этого жанра, рассказ уже был одним из самых распространенных жанров американской прозы. Уже существовала традиция американской новеллы, представленная В. Ирвингом, Брет-Гартом, М. Твеном, О. Генри, С. Крейном и другими, менее значительными мастерами.
Но и на этом богатом фоне произведения Лондона быстро заняли свое, только им принадлежащее место, породили подражания и попытки конкурировать с ними, определили тип американского приключенческого рассказа. Стремительность действия, яркость характеров, свежие жизненные подробности, почерпнутые из огромного опыта, накопленного писателем, энергичный и выразительный стиль, богатый зрительными образами и меткими, точными эпитетами, привлекал к рассказам Лондона и массового читателя, которому были понятны и интересны его "истории", и знатоков литературы. Последние не могли не оценить и новизну материала, и своеобразие изложения, поэтичность Лондона, умевшего найти художественный эффект в самом, казалось бы, обычном предмете - в описании упряжки собак или хижины золотоискателен. К этому надо добавить богатство северных пейзажей, открытых Лондоном, картины природы, к которой писатель был так чуток.
Из неисчерпаемого богатства рассказов Лондона мы могли для настоящею издания выбрать сравнительно немногое. Мы постарались дать представление о мире, открывающемся в северных рассказах Лондона. Тема величия человеческого характера, выдерживающего жесточайшие испытания, не может не увлечь тех, кто в наши дни воздвигает города в полярной тундре, покоряет гигантские реки, оживляет пустыни, борется с морозом и ветрами, охраняющими заветные, некогда дикие углы нашей земли. Правда, именно в северных рассказах в свое время сказались заблуждения Лондона, весьма увлеченного идеями Г. Спенсера, делившего народы на "жизнеспособные" и "нежизнеспособные", якобы обреченные на подчинение и вымирание. Отголоски этой реакционной теории ясно видны даже в таких известных рассказах, как "Сын Волка", где индейцы - "дети Ворона" - должны повиноваться "Сыну Волка", белому человеку, будто в силу закона природы. Но эти заблуждения Лондона перечеркнуты такими рассказами, полными веры в духовные силы и благородство индейцев, как "Лига стариков" или "Сивашка". О величии старого индейца, о его мудрости и мужестве перед лицом смерти говорит и небольшой рассказ "Закон жизни". Северный эпос Лондона жив и сейчас, ибо герои лучших его произведений оказываются братьями в минуту беды, верными друзьями в час подвига, делят честно и последнюю корку, и смерть, которую они умеют встретить бестрепетно. Они проявляют ту победительную энергию, которой дышит рассказ "Любовь к жизни", так понравившийся В. И. Ленину. Мужество героев северных рассказов Лондона уходит своими корнями в народные представления о человеческом достоинстве, в народную этику.
Другой мир открывается в экзотических южных рассказах Лондона, на счастливых Гавайях и на других архипелагах Тихого океана, жизнь которых была совсем недавно открыта в европейской литературе XIX века. Столь же ярко, как и угрюмые пейзажи Клондайка, изобразил писатель очарование и богатство островной природы, просторы южных морей, по которым он сам водил свой "Снарк", заботливо собирая впечатления от этих чудесных островов и предания об их прошлом. Хотя и в тихоокеанских рассказах Лондона, как и в северных его рассказах, встречаются мотивы противопоставления деловитого белого человека - отсталому, погрязшему в патриархальной старине "туземцу", но и здесь преобладает подлинный человеческий интерес к необыкновенным формам жизни, к своеобразным характерам, с которыми столкнулся Лондон на островах. Рассказ "Страшные Соломоновы острова" и, особенно, "Кулау-прокаженный" полны фактов, впервые подмеченных Лондоном, свидетельствуют о его уменье оценить по существу и трагедию народов Тихого океана, истребляемых бизнесом, водкой, болезнями и оружием белого человека, и разбойничий характер политики США и других империалистических держав на Тихом океане. О жестокости и подлости белых авантюристов, об их бесчеловечности говорит рассказ "Под палубным тентом". Интернационализм Лондона, который был все же сильнее его предрассудков и помогал ему создавать такие произведения, проникнутые духом братства народов, как рассказ "Ало-ха-Оэ", сказывается в той искренней любви и восхищении, с которыми он описывает жизнь коренных обитателей тихоокеанских архипелагов. Он отдает должное их мужественным попыткам сопротивляться нашествию белых захватчиков, которые несут с собой гибель, разрушение и смерть на острова южных морей, так же как и на далекий Север. Из этих двух групп рассказов Лондона встает правдивая картина захвата и грабежа, побеждавшего всюду, где хозяйничал империализм янки в любых его формах - в виде ли компаний, разрабатывавших недра Аляски, или в виде колонизаторов, превращавших сказочный мир Гавайских островов в базы для военно-морского флота.
В рассказах Лондона так или иначе звучат социальные мотивы. Но есть группа его рассказов, где они решительно преобладают, где Лондон, изображая не северные окраины и не южные пределы, а обычную американскую действительность, выступает как ее достоверный наблюдатель, зорко ведущий счет несправедливостям и низостям, творимым американским буржуа у себя дома. Таков рассказ "Отступник". Лондон остается верен друзьям детства и юности и в те годы, когда он - преуспевающий американский писатель - создает свои поздние произведения на калифорнийском ранчо. К числу рассказов, обращенных к былым друзьям Лондона по годам странствий и тяжкого труда, относится и рассказ о настоящем моряке "Крисе Фаррингтоне", один из лучших рассказов Лондона о простых людях.
Яркий образец лирической прозы Лондона, его эссеистического мастерства - этюд "О себе". Он вбирает в себя очень богатый автобиографический материал и раскрывает стилистическое многообразие прозы Лондона. Опыт Лондона - мастера в жанре рассказа - навсегда останется для мировой литературы наследием, которое не только радует и будет радовать еще многие поколения читателей, но и будет изучаться теми, кто хочет овладеть искусством напряженного, захватывающего, яркого повествования, увлекающего высокими и сильными чувствами, деятельным и бодрым восприятием жизни.
При всем том, что Лондону-романисту и Лондону - автору рассказов и повестей свойственны общие особенности творческого метода, своеобразие жанра накладывает очень сильный отпечаток на его мастерство. Сюжетам рассказов Лондона присуща стремительность, усугубленная лаконичностью изложения и особым интересом автора к острым драматическим ситуациям. В противоположность этому в романах Лондона - может быть, за исключением романа "Сердца трех" - нельзя усмотреть столь усиленной заботы о сюжете и его развитии. Скорее романы имеют тенденцию распадаться на отдельные новеллы - как это видно особенно из романа "Звездный скиталец". В рассказах Лондона характеры раскрываются в одной-двух ситуациях, и чаще всего толчком для раскрытия служит острая сюжетная коллизия. Наоборот, в романах характеры действующих лиц раскрываются постепенно, в них чувствуется интерес к самому процессу анализа.
Очень важно заметить значение природы, пейзажа в рассказах Лондона. Выдающийся художник природы, замечательный мастер словесного пейзажа, Лондон в своих рассказах всегда придает пейзажу некий активный характер: пейзаж становится у него как бы действующим лицом, он не просто фон, он используется для портрета действующих лиц как возможность раскрыть мужество северных героев, первобытную непосредственность и силу людей с островов Тихого океана. Надо всеми пейзажами рассказов Лондона господствуют величественные образы моря - Лондон был одним из крупных маринистов среди писателей XX века - и образ безлюдной снеговой пустыни, образ "Белого безмолвия", зачаровавший его во время его собственной "Северной Одиссеи".
Лучшие рассказы Лондона учат писателей великой экономности средств, искусству отбора их, искусству сконцентрированного изложения и многообразного эмоционального воздействия на читателей самых разных возрастов и вкусов. Кто устоит перед прелестью этих набросков, полных красками, звуками, запахом жизни, полных действием, которое никогда не оставит нас равнодушными к тому, о чем говорит писатель.
Мы поместили в нашем однотомнике и статью Д. Лондона о романе Горького "Фома Гордеев" - этот образец публицистики Лондона, поместили не только потому, что в ней видно мастерство Лондона в этом жанре, но и потому, что статья звучит как манифест большого писателя, чье творчество отразило наступление новой эры в истории мирового искусства, в истории человечества.
Р. САМАРИН
Мартин Иден
Перевод под редакцией Е. Калашниковой
Глава первая
Тот, что шел впереди, отпер дверь французским ключом. Молодой парень, шагавший следом, прежде чем переступить порог, неловко сдернул кепку с головы. На нем была простая, грубая одежда, пахнувшая морем; в просторном холле он как-то сразу оказался не на месте. Он не знал, что делать со своей кепкой, и собрался уже запихнуть ее в карман, но в это время спутник взял кепку у него из рук и сделал это так просто и естественно, что парень был тронут. "Он понимает, - пронеслось у него в голове, - он меня не выдаст".
Раскачиваясь на ходу, широко расставляя ноги, словно пол под ним опускался и поднимался на морской волне, он шел за своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для его размашистой походки, - он все время боялся зацепить плечом за дверной косяк или смахнуть какую-нибудь безделушку с камина. Он шарахался из стороны в сторону и тем увеличивал опасность, существовавшую больше в его воображении. Между роялем и столом, заваленным книгами, могли свободно пройти шесть человек, но он отважился на это лишь с замиранием сердца. Его большие руки беспомощно болтались, он не знал, куда их деть. И когда вдруг ему показалось, что он вот-вот заденет книги на столе, он отпрянул, как испуганный конь, и едва не повалил табурет у рояля. Он взглянул на своего уверенно шагавшего спутника и впервые в жизни подумал о том, как неуклюжа его собственная походка и как она отличается от походки других людей. На мгновение его обожгло стыдом от этой мысли. Капли пота выступили у него на лбу, и, остановившись, он вытер свое бронзовое лицо носовым платком.
- Артур, дружище, погодите немножко, - сказал он, пытаясь шутливым тоном замаскировать свое смущение. - Слишком уж для меня много на первый раз. Дайте собраться с духом. Вы ведь знаете, что я не хотел идти, да и вашим-то едва ли так уж не терпится посмотреть на меня.
- Пустяки! - последовал успокоительный ответ. - Вам нечего бояться нас. Мы люди простые… Эге! Кажется, мне письмо!
Артур подошел к столу, вскрыл конверт и стал читать, предоставляя гостю возможность прийти в себя. И гость это понял и оценил. Он был от природы чуток и отзывчив и, несмотря на внешнюю растерянность, не утратил этих чувств и сейчас. Он снова вытер лоб и обвел комнату сосредоточенным взглядом, но в этом взгляде все еще была тревога, как у дикого животного, опасающегося западни. Он был окружен неведомым, он боялся того, что его ожидало, он не знал, что ему делать, и понимал, что держится нескладно и что, вероятно, нескладность эта проявляется не только в походке и жестах. Чувствительность его была обострена, смущение дошло до предела, и лукавый взгляд, который украдкой бросил на него Артур поверх письма, поразил его, как удар ножом. Он поймал этот взгляд, но не подал виду, так как многому уже успел научиться, и прежде всего дисциплине. Однако его гордость была ранена. Он выругал себя за то, что пришел, но тут же решил: будь что будет, но раз уж он здесь, то выдержит все до конца. Лицо его приняло суровое выражение, и в глазах сверкнул сердитый огонь. Он снова огляделся, теперь уже более уверенно, стараясь запечатлеть в своем мозгу все детали окружающей обстановки. Ничто не ускользнуло от его широко раскрытых глаз: и по мере того как он глядел на эти красивые вещи, сердитый огонь в его глазах угасал, сменяясь теплым блеском. Он всегда живо откликался на красоту, а здесь было на что откликнуться.