Мартин пришел к обеду и старался быть любезным с жирным мясоторговцем-оптовиком и с его еще более жирной супругой, - это были важные люди и могли оказаться очень полезными молодому человеку, пробивающему себе дорогу, каким был, например, Герман Шмидт. Конечно, они бы никогда не удостоили последнего визитом, если бы им не обещали, что на обеде будет присутствовать знаменитый писатель. На ту же приманку попался и главный управляющий агентством Тихоокеанской велосипедной компании. Герман Шмидт заискивал перед ним, так как надеялся получить от него представительство в Окленде. Одним словом, Герман готов был занести родство с Мартином Иденом в свой жизненный актив, но в глубине души он решительно не понимал, как все это случилось. Очень часто середь ночи он вставал и, стараясь не разбудить жену, читал сочинения Мартина, и всякий раз убеждался, что только дураки могут платить за них деньги.
Мартин отлично понимал, что думал о нем свойственник: откинувшись на спинку стула и рассматривая Германа Шмидта, он мысленно награждал его здоровыми подзатыльниками - ах, самодовольная немецкая рожа! И все-таки кое-что Мартину в нем нравилось. Как он ни был беден, как ни хотел поскорее разбогатеть, он все же нанимал служанку, чтобы облегчить Мэриен домашнюю работу. Переговорив после обеда с управляющим велосипедной компании, Мартин отозвал Германа в сторону и предложил финансировать оборудование лучшего в Окленде магазина по продаже велосипедов и принадлежностей к ним. Он до того расщедрился, что велел Герману присмотреть заодно гараж и автомобильную мастерскую, так как Герман, несомненно, отлично справится и с двумя предприятиями.
Обняв Мартина, со слезами на глазах, Мэриен на прощание шепнула ему о том, как она его любит и как всегда любила. Правда, при последних словах она слегка запнулась, слезы и поцелуи стали обильнее, и Мартин понял, что она просит прощения за то, что когда-то сомневалась в нем и убеждала поступить на службу.
- Ну, у него деньги долго не удержатся, - сказал вечером жене Герман Шмидт. - Он так и вскипел, когда я заговорил о процентах! Знаешь, что он мне сказал? Ему и капитала не нужно, не то что процентов. И если я еще раз заговорю об этом, он расшибет мою немецкую башку. Так и сказал: "немецкую башку". Но он все-таки молодец, хотя и не деловой человек. А главное - он здорово выручил меня!
Приглашения к обеду сыпались со всех сторон, и чем больше их было, тем больше недоумевал Мартин. Он был почетным гостем на банкете одного старейшего клуба, сидел в окружении людей, о которых слыхал и читал почти всю свою жизнь. Эти люди говорили ему, что, прочитав в "Трансконтинентальном ежемесячнике" "Колокольный звон", а в "Шершне" "Пери и жемчуг", они сразу поняли, что появился великий писатель. "Боже мой, - думал Мартин, - а я голодал и ходил оборванцем!
Почему они меня в то время ни разу не пригласили обедать? Тогда это пришлось бы кстати. Ведь обе вещи написаны давным-давно. Если вы теперь кормите меня обедами за то, что я сделал прежде, то почему вы не кормили меня тогда, когда я действительно в этом нуждался? Ведь ни в "Колокольном звоне", ни в "Пери и жемчуге" я не изменил ни одного слова. Нет, вы меня угощаете вовсе не за мою работу, а потому, что меня угощают все, и потому, что угощать меня почитаете теперь за честь. Вы меня угощаете потому, что вы животные, стадные животные! Потому, что вы повинуетесь слепому и тупому стадному чувству, а это чувство сейчас подсказывает одно: надо угостить обедом Мартина Идена. Но никому из вас нет дела ни до самого Мартина Идена, ни до его работы", - печально говорил он себе и вставал, чтобы остроумно и эффектно ответить на остроумный и эффектный тост.
И так было везде. Где бы он ни был: в фешенебельных клубах, в светских гостиных и на литературных вечерах, - всюду ему говорили одно и то же: когда вышли из печати "Колокольный звон" и "Пери и жемчуг", сразу стало ясно, что появился великий писатель. И всегда в глубине души Мартина копошился все тот же неотвязный вопрос: "Почему же вы меня тогда не кормили обедами? Ведь эти вещи написаны давным-давно. "Колокольный звон", "Пери и жемчуг" не изменились ни на йоту. Они тогда были так же хороши, так же мастерски написаны, как и теперь. Но вы угощаете меня не за эти и не за другие мои произведения. Вы меня угощаете потому, что это теперь в моде, потому что все стадо помешалось на одном: угощать Мартина Идена".
И часто в такие минуты среди блестящего общества перед ним вдруг вырастал гуляка-парень в двубортной куртке и надвинутом стетсоне. Так случилось однажды в Окленде, на литературном утреннике в дамском клубе. Выходя на эстраду, Мартин вдруг увидел вдали, в глубине зала, гуляку-парня в знакомой куртке и шляпе. Пятьсот разодетых дам разом оглянулись, чтобы посмотреть, на что устремил свой пристальный взгляд Мартин Иден. Но они ничего не увидели в пустом проходе. А Мартин смотрел и думал, догадается ли парень снять шляпу, которая словно приросла к его голове. Призрак направился к эстраде и взошел на нее. Мартин чуть не расплакался от тоски, глядя на тень своей юности, думая о том, чем он мог стать и чем стал. Призрак прошел по эстраде, подошел вплотную к Мартину и исчез, словно растворился в нем. Все пятьсот дам зааплодировали своими изящными, затянутыми в перчатки ручками.
Они хотели подбодрить знаменитого гостя, вдруг проявившего такую застенчивость. Мартин усилием воли отогнал от себя видение, улыбнулся и начал говорить.
Директор школы, почтенный добродушный человек, встретив однажды Мартина на улице, напомнил ему, какие сцены происходили в его канцелярии, когда Мартина выгнали из школы за буйство и драки.
- Я читал ваш "Колокольный звон", - сказал он, - еще когда он первый раз был напечатан. Прекрасно! Это не хуже Эдгара По! Я тогда, прочтя, сказал: прекрасно!
"Да? А вы в ту пору два раза встретились со мною на улице и даже не узнали меня, - чуть-чуть не сказал Мартин. - Оба раза я, голодный, бежал закладывать свой единственный костюм! Вы меня не узнавали! А все мои вещи были написаны уже тогда. Почему же вы теперь узнали меня?"
- Я как раз на днях говорил жене, что было бы очень хорошо, если бы вы как-нибудь пришли к нам, - продолжал директор, - и она очень просила меня пригласить вас. Да, очень, очень просила.
- Обедать! - неожиданно резко выкрикнул Мартин.
- Да… да… обедать, - забормотал тот растерянно, - запросто, знаете… со старым учителем… Ах вы плут этакий! - Он похлопал Мартина по плечу, стараясь скрыть робость под шутливой фамильярностью.
Мартин сделал несколько шагов, остановился и поглядел вслед старику.
- Черт знает что! - пробормотал он. - Я, кажется, здорово напугал его!
Глава сорок пятая
Однажды к Мартину пришел Крейс - тот самый Крейс, из числа "настоящих людей". Мартин искренне обрадовался ему и выслушал проект необычайного по фантастичности предприятия, которое могло заинтересовать его как писателя, но отнюдь не как финансиста. Посреди изложения проекта Крейс вдруг заговорил о "Позоре солнца" и сказал, что это бред сумасшедшего.
- Впрочем, я пришел сюда не философствовать, - прервал он сам себя. - Все, что я хочу знать, это - вложите вы тысячу долларов в мое предприятие или нет?
- Нет, для этого я недостаточно сумасшедший, - сказал Мартин, - но я сделаю другое. Вы дали мне возможность провести интереснейший вечер в моей жизни. Вы дали мне то, чего нельзя купить ни за какие деньги. Теперь деньги для меня ничего не значат. Я с удовольствием дам вам тысячу долларов просто так, в благодарность за тот незабываемый вечер. Вам нужны деньги, а у меня их слишком много. Вы хотите их получить? Не нужно никаких ухищрений. Получайте!
Крейс не проявил ни малейшего удивления. Он взял чек и сунул его в карман.
- На таких условиях я готов вам устраивать подобные вечера каждую неделю.
- Слишком поздно, - покачал головой Мартин, - это был для меня первый и последний такой вечер. Я словно очутился в другом мире. Для вас там не было ничего особенного, я знаю. Но для меня все было особенное. Это уже не повторится. Я покончил с философией. Я больше не желаю о ней слышать.
- Первый раз в жизни я нажил деньги на философии, - заметил Крейс, направляясь к двери, и то акции сразу упали.
Однажды на улице мимо Мартина проехала в коляске миссис Морз и с улыбкой кивнула ему. Он тоже улыбнулся и снял шляпу. Случай этот не произвел на него никакого впечатления. Еще месяц тому назад ему стало бы неприятно, а может быть, смешно, и он постарался бы представить, что чувствовала при этом миссис Морз. Но теперь эта встреча прошла мимо его сознания. Он сейчас же забыл о ней, как забыл бы, например, о том, что проходил мимо здания центрального банка или ратуши. А между тем в его мозгу шла непрерывная, сверхнапряженная работа. Все та же неотступная мысль сверлила его: "давным-давно". С этой мыслью Мартин просыпался по утрам, эта мысль преследовала его во сне. Все, что он видел, слышал, чувствовал, тотчас же связывалось в его сознании с этим "давным-давно". Логически рассуждая, Мартин пришел к беспощадному выводу, что теперь он никто, ничто. Март Иден-гуляка и Март Иден-моряк были реальными лицами, они существовали на самом деле. Но Мартин Иден - великий писатель никогда не существовал. Мартин Иден - великий писатель был измышлением толпы, и толпа воплотила его в телесной оболочке Марта Идена, гуляки и моряка. Но он-то знал, что это все обман. Он совсем не был тем легендарным героем, перед которым преклонялась толпа, изощряясь в служении его желудку. Ему-то было виднее.
Мартин читал о себе в журналах, рассматривал свои портреты, которые постоянно печатались в них, и не узнавал себя. Это он вырос в рабочем предместье, жил, любил и радовался жизни. Это он хорошо относился к людям и с легким сердцем встречал превратности судьбы. Это он странствовал в чужих краях, стоял на вахте в любую погоду и предводительствовал шайкой таких же, как он, сорванцов. Это он был ошеломлен и подавлен бесконечными рядами книг, когда впервые пришел в библиотеку, а потом прочел эти книги и научился понимать их. Это он до глубокой ночи не гасил лампы, клал гвозди в постель, чтобы не спать, и сам писал книги. Но тот ненасытный обжора, которого люди наперерыв спешили теперь накормить, был не он.
Некоторые вещи все же забавляли его. Все журналы оспаривали честь открытия Мартина Идена. "Ежемесячник Уоррена" уверял своих подписчиков, что, постоянно ища новые таланты, он первый набрел на Мартина Идена. "Белая мышь" приписывала эту заслугу себе; то же делали "Северное обозрение" и "Журнал Макинтоша", пока, наконец, не выступил "Глобус" и не указал с торжеством на изувеченные "Песни моря", которые впервые были напечатаны на его страницах. Журнал "Юность и зрелость", который, ухитрившись отделаться от кредиторов, снова начал выходить, тоже предъявил свои права на Мартина Идена. Впрочем, кроме фермерских ребятишек, никто этого журнала не читал. "Трансконтинентальный ежемесячник" опубликовал статью, в которой рассказывалось, как журнал открыл знаменитого автора. Редакция "Шершня" выступила с горячим опровержением, ссылаясь на то, что именно она напечатала "Пери и жемчуг". Скромный голос "Синглтри, Дарнлея и К" вовсе не был слышен за шумом. У издательства не было своего журнала, в котором оно могло бы громко заявить о своих правах.
Газеты подсчитывали гонорары Мартина. Каким-то образом щедрые условия, предложенные ему некоторыми журналами, сделались достоянием гласности; оклендские проповедники взывали к его милосердию, а разные мелкие вымогатели осаждали его устными и письменными просьбами. Но хуже всего были женщины. Фотографии Мартина Идена расходились по всей стране, а репортеры старались поярче расписать его "бронзовое лицо", "могучие плечи", "ясный, спокойный взгляд", "впалые щеки аскета". Эти "щеки аскета" особенно рассмешили Мартина, когда он припомнил бурные годы своей юности. Очень часто, бывая в обществе женщин, он ловил их красноречивые, оценивающие, одобряющие взгляды. Мартин смеялся, вспоминая предостережения Бриссендена. Нет, женщины не причинят ему страданий. С этим покончено.
Однажды, когда Мартин провожал Лиззи в вечернюю школу, Лиззи перехватила взгляд, брошенный на него проходившей мимо красивой, хорошо одетой дамой. Этот взгляд был чуть-чуть более пристальным, чуть-чуть дольше на нем задержался, чем положено, и Лиззи затрепетала от гнева, так как сразу поняла, что значит этот взгляд. Мартин, узнав причину ее гнева, сказал ей, что он давно привык уже к таким взглядам и они его не трогают.
- Этого быть не может! - вскричала она, сверкнув глазами. - Значит, вы больны!
- Я здоров, как никогда. Даже прибавил в весе на пять фунтов.
- Я не говорю, что вы телом больны; я говорю про вашу душу. У вас внутри что-то неладно! Я и то вижу! А что я такое!
Мартин задумчиво шел рядом.
- Я бы очень хотела, чтобы это у вас поскорее прошло! - воскликнула она вдруг. - Не может этого быть, чтобы такого мужчину, как вы, не трогало, когда женщины на него так смотрят. Это неестественно. Вы ведь не маленький мальчик. Честное слово, я была бы рада, если бы явилась наконец женщина, которая расшевелила бы вас.
Проводив Лиззи, Мартин вернулся в "Метрополь".
Он сидел в кресле, уставясь перед собой, не двигаясь и ни о чем не думая. Только время от времени в памяти вдруг возникали какие-то видения далекого прошлого. Он созерцал эти видения без участия мысли, как бывает во сне. Но он не спал. Вдруг он встрепенулся и посмотрел на часы. Было ровно восемь. Делать было нечего, а ложиться спать рано. И опять мысли его смешались, и видения опять поплыли перед ним, сменяя друг друга. Ничего примечательного в этих видениях не было. Постоянно повторялся один образ: густая листва, пронизанная солнечными лучами.
Стук в дверь заставил его очнуться. Он не спал, и стук тотчас вызвал в его мозгу представление о телеграмме, письме, слуге, принесшем белье из прачечной. Ему почему-то вспомнился Джо, и, спрашивая себя, где сейчас может быть Джо, Мартин крикнул:
- Войдите!
Продолжая думать о Джо, он даже не оглянулся на дверь. Она тихо отворилась, но Мартин словно забыл о стуке и по-прежнему смотрел в пространство невидящим взглядом. Вдруг сзади явственно послышалось короткое подавленное женское рыдание. Мартин мгновенно вскочил на ноги.
- Руфь! - воскликнул он с удивлением и почти с испугом.
Лицо ее было бледно и печально. Она стояла на пороге, одной рукой держалась за дверь, а другую прижимала к груди. Потом она с мольбой протянула обе руки к нему и шагнула вперед. Усаживая Руфь в кресло, Мартин заметил, как холодны ее пальцы. Себе он подвинул другое кресло и присел на ручку. От смятения он не мог говорить. Роман с Руфью был давно уже похоронен в его сердце. Он испытывал такое же чувство, как если бы вдруг на месте отеля "Метрополь" оказалась прачечная "Горячих Ключей" с кучей белья, скопившегося за неделю. Несколько раз он хотел заговорить, но никак не мог решиться.
- Никто не знает, что я здесь, - сказала Руфь тихо, с молящей улыбкой.
- Что вы сказали? - спросил он.
Его удивил звук собственного голоса.
Руфь повторила свои слова.
- О! - сказал он; это было все, что он нашелся сказать.
- Я видела, как вы вошли в гостиницу; я подождала немного и вошла тоже.
- О! - повторил он.
Никогда еще язык его не был таким скованным. Положительно все мысли сразу выскочили у него из головы. Он чувствовал, что молчание начинает становиться неловким, но даже под угрозой смерти он не мог придумать, с чего начать разговор. Уж лучше бы в самом деле он очутился в прачечной "Горячих Ключей", - он бы молча засучил рукава и принялся за работу.
- Значит, немного подождали и вошли, - наконец проговорил он.
Руфь кивнула головой с некоторым лукавством и развязала на груди шарф.
- Я сначала видела вас на улице с той девушкой…
- Да, - сказал он просто, - я провожал ее в вечернюю школу.
- Разве вы не рады меня видеть? - спросила она после новой паузы.
- Рад, конечно, рад, - отвечал он поспешно, - но благоразумно ли, что вы пришли сюда одна?
- Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Мне очень хотелось вас видеть. Я пришла сказать вам, что понимаю, как я была глупа. Я пришла, потому что я не могла больше, потому что мое сердце приказывало мне прийти… потому что я хотела прийти!
Руфь встала и подошла к Мартину. Она положила ему руку на плечо и мгновение стояла так, глубоко и часто дыша, потом быстрым движением склонилась к нему. Добрый и отзывчивый по природе, Мартин понял, что оттолкнуть ее невозможно, что, не ответив на ее порыв, он оскорбит ее так глубоко, как только может мужчина оскорбить женщину. Он обнял ее, но в его объятиях не было ни теплоты, ни ласки. Он просто обхватил ее руками, и все. Она торопливо прижалась к нему, и ладони ее легли ему на шею, но от этого прикосновения горячая волна не прошла по его телу, как бывало прежде, и ему было неловко и стыдно.
- Почему вы так дрожите? - спросил он. - Вам холодно? Не затопить ли камин?
Мартин сделал движение, как бы желая освободиться, но она еще крепче прильнула к нему.
- Это нервное, - отвечала она, стуча зубами, - сейчас все пройдет. Мне уже лучше.
Ее дрожь мало-помалу унялась. Он продолжал держать ее в объятиях, но больше не удивлялся. Он уже знал, для чего она пришла.
- Мама хотела, чтобы я вышла, за Чарли Хэпгуда, - объявила она.
- Чарли Хэпгуд? Это тот молодой человек, который всегда говорит пошлости? - пробормотал Мартин. Помолчав, он прибавил: - А теперь ваша мама хочет, чтобы вы вышли за меня.
Он сказал это без вопросительной интонации. Он сказал это совершенно уверенно, и перед его глазами заплясали многозначные цифры полученных им гонораров.
- Мама не будет теперь противиться, - сказала Руфь.
- Она считает меня подходящим мужем для вас?
Руфь наклонила голову.
- А ведь я не стал лучше с тех пор, как она расторгла нашу помолвку, - задумчиво проговорил он. - Я не переменился. Я все тот же Мартин Иден. Я даже стал хуже, я теперь опять курю. Вы чувствуете, как от меня пахнет дымом?
Вместо ответа она кокетливо приложила ладонь к его губам, ожидая привычного поцелуя. Но губы Мартина не шевелились. Он подождал, пока Руфь опустила руку, и потом продолжал:
- Я не переменился. Я не поступил на службу. Я и не ищу службы. И даже не намерен ее искать. И я по-прежнему утверждаю, что Герберт Спенсер - великий и благородный человек, а судья Блоунт - пошлый осел. Я вчера обедал у него, так что имел случай убедиться еще раз.
- А почему вы не приняли папиного приглашения? - укоризненно спросила Руфь.
- Откуда вы знаете? Кто подослал его? Ваша мать?
Руфь молчала.
- Ну, конечно, она! Я так и думал. Да и вы теперь, наверно, пришли по ее настоянию.
- Никто не знает, что я здесь, - горячо возразила Руфь. - Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне такую вещь?
- Ну, что она позволила бы вам выйти за меня замуж, в этом я не сомневаюсь.
Руфь жалобно вскрикнула: