- О Мартин, не будьте жестоким! Вы даже ни разу не поцеловали меня. Вы точно камень. Только подумайте, на что я решилась! - Она оглянулась со страхом, но в то же время с любопытством. - Подумайте, куда я пришла!
"Я с радостью умерла бы за вас! Умерла бы за вас!" - вспомнились ему слова Лиззи.
- Отчего же вы раньше на это не решились? - спросил он сурово. - Когда я жил в каморке. Когда я голодал. Ведь тогда я был тем же самым Мартином Иденом - и как человек, и как писатель. Этот вопрос я очень часто задаю себе последнее время, и не только по отношению к вам, но и по отношению ко всем. Вы видите, я не переменился, хотя мое внезапное возвышение заставляет подчас меня самого сомневаться в этом. Но я тот же! У меня та же голова, плечи, те же десять пальцев на руках и на ногах. Никакими новыми талантами или добродетелями я не могу похвалиться. Мой мозг остался таким же, как был. У меня даже не появилось никаких новых литературных или философских взглядов. Ценность моей личности не увеличилась с тех пор, как я жил безвестным и одиноким. Так почему же теперь я вдруг стал всюду желанным гостем? Несомненно, что нужен людям не я сам по себе, - потому что я тот же Мартин Иден, которого они прежде знать не хотели. Значит, они ценят во мне нечто другое, что вовсе не относится к моим личным качествам, что не имеет со мной ничего общего. Сказать вам, что во мне ценится? То, что я получил всеобщее признание. Но ведь это признание вне меня. Оно существует в чужих умах. Кроме того, меня уважают за деньги, которые у меня теперь есть. Но и деньги эти тоже вне меня. Они лежат в банках, в карманах всяких Джонов, Томов и Джеков. Так что же, вам я тоже стал нужен из-за этого, из-за славы и денег?
- Вы разбиваете мне сердце, - простонала Руфь. - Вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда только потому, что люблю вас!
- Я боюсь, что вы меня не совсем поняли, - мягко заметил Мартин. - Скажите мне вот что: почему вы любите меня теперь сильнее, чем в те дни, когда у вас хватило решимости от меня отказаться?
- Простите и забудьте! - пылко вскричала она. - Я все время любила вас! Слышите: все время! Вот почему я здесь, в ваших объятиях.
- Я теперь стал очень недоверчив, все словно взвешиваю на весах. Вот и вашу любовь я хочу взвесить и узнать, что это такое.
Руфь освободилась из его объятий, выпрямилась и внимательно посмотрела на него. Она хотела что-то сказать, но промолчала.
- Хотите знать, что я об этом думаю? - продолжал он. - Когда я уже стал тем, что я есть теперь, никто не хотел знать меня, кроме людей моего класса. Когда книги мои были уже написаны, никто из читавших рукописи не сказал мне ни единого слова одобрения. Наоборот, меня бранили за то, что я вообще пишу, как будто я занимался чем-то постыдным по меньшей мере. Все твердили только одно: "Иди работать".
Руфь сделала протестующее движение.
- Да, да, - продолжал он, - только вы говорили не о работе, а о положении в обществе. Слово "работа", так же как и то, что я писал, не нравилось вам. Оно, правда, грубовато! Но, уверяю вас, еще грубее было, с моей точки зрения, то, что все убеждали меня идти работать, словно хотели наставить на путь истинный какого-то закоренелого преступника. И что же? Появление моих книг в печати и признание публики вызвали перемену в ваших чувствах. Тогда вы отказались выйти замуж за Мартина Идена, хотя все его произведения уже были написаны. Ваша любовь к нему была недостаточно сильна, и вы не решились стать его женой! А теперь ваша любовь оказалась достаточно сильна, и очевидно, объяснения этому удивительному факту надо искать именно в пришедшей ко мне славе. О моих доходах в данном случае я не говорю, вы, может быть, не думали о них, хотя для ваших родителей, вероятно, это главное. Все это не слишком для меня лестно! Но хуже всего, что это заставляет меня усомниться в любви, в священной любви! Неужели любовь должна питаться славой и признанием толпы? Очевидно, да! Я так много думал об этом, что у меня наконец голова закружилась.
- Бедная голова! - Руфь нежно провела рукой по его волосам. - Пусть она больше не кружится. Начнем сначала, Мартин! Я знаю, что проявила слабость, уступив настояниям мамы. Я не должна была уступать. Но ведь вы так часто говорили о снисхождении к человеческим слабостям. Будьте же ко мне снисходительны. Я совершила ошибку. Простите меня!
- О, я прощаю! - воскликнул он нетерпеливо. - Легко простить, когда нечего прощать! Ваш поступок не нуждается в прощении. Каждый поступает, как ему кажется лучше. Ведь не стану же я просить у вас прощения за то, что не захотел поступать на службу.
- Я ведь желала вам добра, - возразила она с живостью. - Я не могла не желать вам добра, раз я любила вас!
- Верно, но вы чуть не погубили меня, желая мне добра. Да, да! Чуть не погубили мое творчество, мое будущее! Я по натуре реалист, а буржуазная культура не выносит реализма. Буржуазия труслива. Она боится жизни. И вы хотели и меня заставить бояться жизни. Вы стремились запереть меня в тесную клетку, навязать мне неверный, ограниченный, пошлый взгляд на жизнь. - Она хотела возразить, но он остановил ее жестом. - Пошлость - пусть вполне искренняя, но все же пошлость есть основа буржуазной культуры, буржуазной утонченной цивилизации. А вы хотели вытравить из меня живую душу, сделать меня одним из своих, внушить мне ваши классовые идеалы, классовую мораль, классовые предрассудки.
Он печально покачал головой.
- Вы и теперь меня не понимаете. Вы придаете моим словам совсем не тот смысл, который я в них вкладываю. Для вас все, что я говорю, - чистая фантазия. А для меня это реальность. В лучшем случае вас забавляет и изумляет, что вот неотесанный малый, вылезший из грязи, из низов, осмеливается критиковать ваш класс и называть его пошлым.
Руфь устало прислонилась головой к его плечу, и ее опять охватила нервная дрожь. Он выждал минуту, не заговорит ли она, и затем продолжал:
- А теперь вы хотите возродить нашу любовь! Вы хотите, чтобы мы стали мужем и женой. Вы хотите меня! А ведь могло случиться так - постарайтесь понять меня, - могло случиться, что мои книги не увидели бы света и не заслужили бы признания, и тем не менее я был бы тем, что я есть! Но вы бы никогда не пришли ко мне! Только эти книги… чтоб их черт…
- Не бранитесь, - прервала она его.
Мартин язвительно рассмеялся.
- Вот, вот! - сказал он. - В тот миг, когда на карту поставлено все счастье вашей жизни, вы боитесь услышать грубое слово. Вы по-прежнему боитесь жизни.
Руфь вздрогнула при этих словах, как бы обесценивавших ее решимость прийти сюда; ей казалось, что Мартин несправедлив к ней, и она почувствовала обиду.
Некоторое время они сидели молча: она - мучительно соображая, что ей делать; а он - раздумывая о своей ушедшей любви. Он теперь ясно понял, что никогда не любил Руфь на самом деле. Он любил некую идеальную Руфь, небесное существо, созданное его воображением, светлый и лучезарный образ, вдохновлявший его поэзию. Настоящую Руфь, буржуазную девушку с буржуазной психологией и ограниченным буржуазным кругозором, он не любил никогда.
Внезапно она заговорила:
- Я признаю, что многое из того, что вы говорите, верно. Я действительно боялась жизни. Я недостаточно сильно любила вас. Но теперь я научилась сильнее любить. Я люблю вас за то, что вы есть, за то, чем вы были, за то, что вас сделало таким, какой вы есть. Я люблю вас за все то, чем вы отличаетесь от людей моего класса. Пусть ваши взгляды иногда непонятны мне. Я научусь их понимать. Я сделаю все, чтобы научиться их понимать! Ваше курение, ваша брань - все это часть вашего существа, и я люблю вас и за это. Я многому научусь. За последние десять минут я уже многому научилась. Разве когда-нибудь раньше я решилась бы прийти сюда к вам? О Мартин!..
Руфь заплакала, спрятав лицо у него на груди. Он ласково обнял ее, первый раз за весь вечер. Она почувствовала это и подняла на него просиявшие глаза.
- Слишком поздно, - сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. - Я болен, Руфь… Нет, не телом. Душа у меня больна, мозг. Все для меня потеряло ценность. Я ничего не хочу. Если бы вы пришли полгода тому назад, все могло быть по-другому. Но теперь уже поздно, слишком поздно!
- Нет, не поздно! - вскричала она. - Я докажу вам это. Я докажу, что моя любовь теперь крепка, что она мне дороже всего, что мне до сих пор было дорого в жизни. Я готова отречься от всего, чему поклоняется буржуазия. Я больше не боюсь жизни. Я покину отца и мать, отдам свое имя на поношение. Я готова остаться с вами здесь, сейчас же, и пусть это будет свободный союз любви, если вы хотите, и я сумею найти в этом гордость и радость. Если я раньше изменила своей любви, сейчас я готова ради любви изменить всему, что тогда толкнуло меня на измену.
Руфь стояла перед Мартином, глаза ее сверкали.
- Я жду! - прошептала она. - Я жду, Мартин, чтобы вы сказали "да". Взгляните на меня.
"Как это прекрасно, - думал он, глядя на нее, - она искупила свои прежние ошибки, она сделалась настоящей женщиной, сорвала с себя наконец железные цепи буржуазных условностей. Все это прекрасно, великолепно, благородно… Но что же такое со мной?"
Ее решимость не взволновала, не потрясла его. Он только умом отдавал ей должное. Вместо пожара - холодное одобрение. Сердце его не забилось сильнее, желание не загорелось в крови. Ему снова вспомнились слова Лиззи.
- Я болен, очень болен, - сказал Мартин, безнадежно махнув рукой. - Я даже не подозревал до сих пор, что так сильно болен. Что-то во мне ушло. Я никогда не боялся жизни, но не мог себе представить, что потерял вкус к ней. А теперь я оказался пресыщен жизнью. У меня не осталось никаких желаний. Я даже вас не хочу! Видите, как я болен!
Он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза; и подобно тому, как плачущий ребенок сразу забывает все свои горести, глядя на солнце сквозь радужную завесу слез, так забыл Мартин и болезнь, и присутствие Руфи, и все на свете, созерцая внезапно возникшее видение - густую листву, пронизанную солнечными лучами. Она была слишком зелена и слепила глаза, эта листва. Ему было больно смотреть на нее, но он, сам не зная почему, смотрел.
Скрип дверной ручки заставил его опомниться. Руфь стояла у двери.
- Как мне выйти отсюда? - жалобно спросила она. - Я боюсь.
- О, простите меня! - вскричал он, вскакивая. - Я сам не знаю, что со мною! Я забыл, что вы здесь.
Он провел рукою по лбу.
- Вы видите, я совсем нездоров. Я вас провожу домой. Мы можем пройти черным ходом. Никто не заметит. Только опустите вуаль.
Руфь крепко держалась за его руку, пока они шли по узким коридорам и полутемным лестницам.
- Ну, теперь я в безопасности, - сказала она, выйдя на улицу, и хотела высвободить руку.
- Я провожу вас до дому, - сказал он.
- Нет, нет, - возразила она, - не нужно!
Она снова сделала попытку высвободить руку. Это сразу возбудило его любопытство. Казалось, она боится чего-то именно теперь, когда всякая опасность миновала. Ей словно хотелось поскорее отделаться от него, и Мартин приписывал это просто расстроенным нервам. Поэтому он удержал ее руку и повернул по направлению к ее дому. Когда они подходили к углу, Мартин вдруг увидел какого-то человека в длинном пальто, который поспешно нырнул в подъезд. Проходя мимо, Мартин заглянул туда и, несмотря на то, что воротник у незнакомца был поднят, узнал брата Руфи - Нормана.
По дороге Мартин и Руфь почти не разговаривали. Она была грустна, а он безучастен ко всему. Он сказал ей, что уезжает на острова Тихого океана, а она попросила у него прощения за свой неожиданный приход. Вот и все. Они расстались у дверей ее дома, как будто ничего не произошло. Пожали друг другу руки, пожелали спокойной ночи, причем он церемонно приподнял шляпу. Дверь захлопнулась. Мартин закурил папиросу и пошел обратно в гостиницу. Проходя мимо того подъезда, в котором прятался Норман, Мартин остановился и с минуту постоял в раздумье.
- Она солгала, - сказал он вслух. - Она хотела уверить меня, что поступила решительно и смело, а между тем брат все время ожидал ее, чтобы отвести обратно домой. - Он расхохотался. - Ах, эти буржуа! Когда я был беден, я не смел даже приблизиться к его сестре. А когда у меня завелся текущий счет в банке, он сам приводит ее ко мне!
Мартин хотел продолжать свой путь, как вдруг какой-то бродяга, поравнявшись с ним, тронул его за локоть.
- Одолжите четвертак, хозяин! За ночлег заплатить, - сказал он.
Голос заставил Мартина мгновенно оглянуться. В следующий миг он уже крепко пожимал руку Джо.
- Помнишь, я тебе сказал, что мы встретимся, - говорил Джо. - Я предчувствовал это. Вот мы и встретились!
- Ты смотришь молодцом! - сказал Мартин с восхищением. - Даже как будто пополнел.
- Так оно и есть, - подтвердил Джо, сияя. - С тех пор как я стал бродягой, я понял, что значит жить! Тридцать фунтов прибавил и чувствую себя великолепно! Ведь в прежние времена я до того доработался, что кожа да кости остались. Видно, бродячая жизнь по мне!
- Однако ты просишь на ночлег, - поддразнил его Мартин, - а ночь не очень теплая!
- Гм! Прошу на ночлег! - Джо вытащил из кармана горсть мелочи. - Мне бы этого хватило, - признался он, - да у тебя был очень уж располагающий вид. Вот я тебя и взял на прицел.
Мартин расхохотался.
- Да тут у тебя еще и на выпивку хватит, - заметил он.
Джо важно спрятал деньги в карман.
- Не по моей части! - объявил он. - Я теперь не пью. Нет охоты. Я только раз напился после того, как мы с тобой расстались, да и то потому, что сдуру хлебнул на пустой желудок. Когда я зверски работал, я и пил зверски. Теперь, когда живу по-человечески, то и пью по-человечески! Иногда перехвачу стаканчик - и баста!
Мартин условился встретиться с ним на другой день и пошел в гостиницу. В вестибюле он взглянул на расписание пароходов. Через пять дней на Таити отправлялась "Марипоза".
- Закажите мне по телефону каюту, - сказал он портье, - но не наверху, а внизу, с левого борта. Запомните. Вы лучше запишите: с левого борта.
Придя к себе в комнату, он лег в постель и заснул мгновенно, как ребенок. События вечера не оставили в нем никакого следа. Его мозг уже не воспринимал впечатлений. Даже порыв радости, вызванный встречей с Джо, оказался мимолетным. Он продолжался один миг, а в следующий миг Мартин уже сожалел, что встретил своего бывшего товарища, так как ему не хотелось даже разговаривать. То, что через пять дней он уплывет в свой милый океан, тоже не радовало его. Он с наслаждением сомкнул глаза и спокойно спал восемь часов. Он не метался, не видел снов. Сон помогал забыться, и, просыпаясь, Мартин неизменно испытывал сожаление. Жизнь томила и угнетала его, а время стало настоящей пыткой.
Глава сорок шестая
- Так вот какое дело, Джо, - начал Мартин разговор на следующий день, - есть тут один француз на Двадцать восьмой улице. Он сколотил деньжонок и собирается возвращаться во Францию. У него маленькая, отлично оборудованная паровая прачечная. Для тебя это просто находка, если только ты хочешь вернуться к оседлому образу жизни. Вот тебе деньги; купи себе приличный костюм и ступай вот по этому адресу. Это комиссионер, которому я поручил подыскать для тебя что-нибудь подходящее. Он с тобой пойдет и все покажет. Если прачечная тебе понравится и ты найдешь, что она стоит того, что за нее просят, - двенадцать тысяч, - скажи мне, и она твоя. А теперь проваливай! Я занят. Мы с тобой после потолкуем.
- Вот что, Март, - медленно проговорил Джо, сдерживая закипавший в нем гнев, - я пришел сюда для того, чтобы с тобой повидаться. Понял? А вовсе не за тем, чтобы получать от тебя в подарок прачечную! Я к тебе как к другу, по старой памяти, а ты мне прачечную суешь! Я тебе на это вот что скажу. Возьми свою прачечную и катись вместе с ней к дьяволу!
Он встал и хотел выйти, но Мартин схватил его за плечи и повернул лицом к себе.
- Знаешь, Джо, - сказал он, - если ты мне будешь откалывать такие штуки, я тебя так вздую по старой памяти, что своих не узнаешь! Понял? Ну! Хочешь?
Джо рванулся и хотел оттолкнуть Мартина, но руки, схватившие его, были слишком сильны. Вцепившись друг в друга, они закружили по комнате, сломали по дороге стул, обрушившись на него всей тяжестью, и свалились наконец на пол. Джо лежал на спине, а Мартин сидел на нем, упираясь ему в грудь коленом. Он едва отдышался, когда Мартин отпустил его.
- Ну вот, теперь можно разговаривать, - сказал Мартин. - Как видишь, со мной лучше не связываться. Я хочу в первую голову покончить с прачечной. А потом уж придешь, и мы поговорим о чем-нибудь другом, по старой памяти. Я же тебе сказал, сейчас я занят. Посмотри сам.
Как раз в этот миг лакей принес утреннюю почту: целую кипу писем и журналов.
- Разве можно читать все это и разговаривать? Пойди выясни дело с прачечной и возвращайся сюда.
- Ладно, - неохотно согласился Джо. - Я думал, что ты просто от меня откупиться хочешь, но теперь вижу, что ошибся. Только в боксе тебе меня не побить, Март. Ставлю что угодно.
- Хорошо, мы потом наденем перчатки и попробуем, - со смехом сказал Мартин.
- Непременно! Как только я куплю прачечную. - Джо протянул кулак. - Видал? Я тебя уложу в два счета.
Когда он наконец ушел, Мартин вздохнул с облегчением. Он становился нелюдим. Ему с каждым днем было все труднее и труднее общаться с людьми. Присутствие их тяготило, а необходимость поддерживать разговор раздражала его. Люди раздражали его, и, не успев встретиться с человеком, он уже искал предлога от него отделаться.
После ухода Джо Мартин не сразу принялся за почту. Около получаса сидел он в кресле, ничего не делая, и в голове у него лишь изредка проносились какие-то обрывки мыслей, короткие проблески погруженного в сон ума.
Наконец он встал и начал разбирать почту. Около дюжины писем заключали в себе просьбы о присылке автографа, - он узнавал такие письма с первого взгляда; далее шли стандартные просьбы о вспомоществовании, письма разных чудаков и прожектеров, начиная от изобретателя, построившего модель вечного двигателя, и математика, доказывавшего, что земная поверхность есть внутренняя часть полого шара, и кончая человеком, просившим финансовой поддержки на предмет приобретения полуострова Калифорния в Мексике, где он хотел устроить коммунистическую колонию. Были письма от женщин, желавших с ним познакомиться; одно из писем вызвало у него улыбку: корреспондентка, желая доказать свою добропорядочность и благочестие, приложила к письму квитанцию об уплате за постоянное место в церкви.
Издатели и редакторы заваливали его письмами: журналы выпрашивали у него статьи, книгоиздательства молили о новых книгах, - все жаждали его рукописей, бедных рукописей, для рассылки которых он некогда закладывал все свои пожитки. Были тут неожиданные чеки - плата за английские издания, авансы от заграничных издательств. Его английский агент сообщал ему, что в Германии приобретено право перевода на три его книги; его произведения переводились и в Швеции, но Швеция не участвовала в Бернской конвенции, и за эти переводы ничего нельзя было получить. Был запрос и из России, тоже чисто формальный, так как и эта страна не участвовала в Бернской конвенции.