Посмотрите же, люди, на наших безумцев: те, которые "должны были помнить", что берут на себя, - и теперь, после Кронштадта, даже не чешутся. Да куда им помнить, раз они сами себя не помнят. Другие безумцы, при Кронштадте, бросились, "заголившись и обнажившись", поддерживать большевиков. Наши эмигранты, все время трепетавшие, как бы кто не помог России, не желавшие словесных трудов для отклонения этой помощи, в первую минуту опешили: большевикам помогают?! Но в следующую оправились: "что ж! Пускай. Лишь бы не России. Россия должна сама, одна… умереть или воскреснуть. И мы говорим, что когда мы сами, одни, восстанем, то мы…
Особенно блистательно это "мы" отсюда, из Парижа, из-под зазеленевших каштанов, в то время как по толстому льду тянется до финляндского берега широкая кровавая дорога, след кронштадтцев….
Но я не виню никого. Люди, не упрекайте ни в чем безумцев: они невинны, они больны.
Кронштадт оставил после себя возбужденный словесный блуд у этих ненормальных. Никогда еще взаимная ругня, бесстыдная по теперешнему времени вещь - газетная полемика - не была в таком разгаре. Я уж не говорю о пражских "анти"-большевиках. Но посмотрите парижские "Последние Новости": ведь там есть и настоящие антибольшевики. Там сидит, - когда-то, при царе, сдержаннейший, - П. Н. Милюков, этот, во время войны и святой февральской революции - убежденнейший антиреволюционер. Водитель "Речи", создатель несчастного "правого блока", - он с изумительной твердостью долго не признавал ни революции, ни республики, не мирясь с совершившимся фактом. Слава Богу, достаточно знал Петербург П. Н. Милюкова, он жил, как в стакане. Все мы наблюдали за ним по часам. Дрожали, признаться, - и недаром, - когда он внезапно, в апреле, прежним голосом, ни с того ни с сего, заговорил о Константинополе. Известно ведь, что чуть свадьба - П. Н. Милюков непременно является с "кануном да ладаном", а если похороны - тотчас же: "носить вам не переносить, таскать не перетаскать".
Теперь только это фатальное свойство одно, кажется, за ним и осталось. Всякий, знающий Милюкова, видит, что теперь - °н в совершенно ненормальном состоянии.
Ненормально ли хотя бы поведение руководимой им газеты? Это задиранье, беспокойное полемическое приставанье то к "Рулю", то к "Общему Делу", то прямо к лицам? Эти неестественные попреки всех сплошь в "реакционстве", да еще с присвистом, с удалью какой-то? Точно, ей-Богу, огненный язык "новой" веры сошел на них, веры, что вот именно в "борьбе со всеми эмигрантскими газетами и обретешь ты право свое".
Печален также и ненормален, неразумен всеобщий спор о том, как относиться к лозунгу восставших - "за советы"?
Это - перемывание Кронштадт, косточек. Тут уж всем, больны или небольны, надо бы постыдиться. Такой простой вещи, известной всем в России и всем, Россию не забывшим, нельзя не знать; совестно и признаваться в своем невежестве. О чем тут, в самом деле, спорить, есть ли даже о чем секунду думать? Возвращаюсь опять к той же своей статье, напечатанной до всяких кронштадтцев с их лозунгами:
"…Нас нисколько не смущало (в России) такое, по видимости, абсурдное положение: народ за советы, но против коммуны… Мы отлично понимаем, в чем дело. В понятии народном только свои "советы" есть охрана своей земли и воли. Переведите на иностранный язык, подчеркнув определенное отрицание коммуны, вот и выйдет самый настоящий "демократизм". И уж конечно, в этом желании "советов" нет ничего утешительного для большевиков. Первый же такой "свой совет" постановил бы их уничтожить".
Или, добавлю, только вынес бы вечное проклятие их памяти, так как собраться-то он мог бы лишь после их уничтожения.
Тяжелая душевная болезнь, захватившая верхи человеческого общества в Европе, - все расползается. Она еще не коснулась Америки, но если процесс не будет остановлен, он перекинется и в Новый Свет. Правда, заболевают только правительства, только верхи. Заболевают отдельные группировки людей, отдельные личности. Но, поскольку они имеют власть и влияние, этот процесс, в длительности времени, все-таки страшен. И чем длительнее время - тем страшнее. Просто уж потому, что пока верхи разлагаются, медленно гибнут духовно, народы, ведомые безумцами, гибнут физически. Тут опять, грозный, встает вопрос - о времени, о сроке…
Но и вообще по-человечески, психологически, страшно наблюдать, как человек превращается во "что-то", изменяется на глазах. Должно быть, приближенные древнего царя Навуходоносора, побежавшего вдруг на четвереньках, издыхали от ужаса.
Недавний вид Ллойд Джорджа, хохочущего и потрясающего "договорчиком с людоедами", т. е. зрелище когда-то приличного англичанина, вдруг содравшего с себя одежды и заплясавшего в хороводе с каннибалами вокруг ихнего костра, с гиканьем и топотом, - это зрелище не могло не поразить ужасом разумных и здоровых.
Но я повторяю, я утверждаю, я настаиваю: еще есть разумные и здоровые. Их больше, чем кажется с первого взгляда. Только люди, настоящие люди, разрознены, измучены, таятся по углам. Надо кликнуть клич. Вот когда надо не уставая, не отдыхая ни одного часа, кричать, вопить, звать тех, кто не потерял разума и облика человеческого: Люди всех стран, соединяйтесь!
БЫЛО НЕ ТО
Письмо в редакцию
М. Г. г. Редактор.
Статья г. Тандефельда, напечатанная в ном. 289 "Последних Новостей", побуждает нас, меня и Д. Мережковского, сказать о том, что действительно было в Варшаве в 1920 году и как оно было. Стремясь, главным образом, к объективному восстановлению фактической истины и не желая, чтобы наши сведения и Утверждения могли быть сочтены "полемикой" (все равно с Кем) - мы и решаемся просить Вас, г. Редактор, напечатать эти строки на тех же страницах, где была помещена статья.
В те дни января 1920 г., когда Н. Чайковский и Б. Савинков впервые были в Варшаве, - мы (Мережковский, Философов и я) только что перешли польскую границу и находились в Бобруйске. Мы затем медленно стали подвигаться к Варшаве, читая лекции, присматриваясь к польским настроениям, борясь посильно с угрозой мира Польши с Совдепией, мира, который нам и тогда, совершенно как теперь, казался: 1) надувательством и мошеннической уловкой со стороны большевиков, 2) бесчестием, и, главное, безумием (на свою же голову) - со стороны поляков. Нам казалось, что Польша, если она не потеряла заботы о своих интересах и здравого рассудка, должна договориться с русскими, так или иначе представляющими или могущими представлять (хотя бы символически) Россию будущую, а не настоящую, не большевистскую. Россию третью, как мы ее и тогда уже называли, т. е. не царскую и не большевистскую, а демократическую.
Равно казалось нам естественным, что будущая Россия демократическая аннулирует несправедливость, совершенную в 1772 году, и заключит с Польшей новый крепкий договор, как со страной, общими силами победившей московских врагов, т. е. понявшей, что интересы у нее и у России общие.
Впрочем, наши взгляды и убеждения, остающиеся у нас незыблемыми по сей день, разделяемые даже в мелочах всеми людьми в России (подтверждение - каждое письмо из России, все равно чье, все равно на страницах какой газеты оно появляется), - эти наши взгляды достаточно известны. Я упоминаю о них лишь для того, чтобы подчеркнуть: мы их в Польше отнюдь не скрывали и можем определенно сказать, что лучшая и большая часть польского общества их вполне разделяла. (Как на полное подтверждение этого, укажу на совершенно категоричное официальное польское заявление - летом 20 г., - что Польша воюет отнюдь не с Россией, а именно с большевиками, заявление ошеломившее неосведомленных парижских и лондонских эмигрантов.) На этой почве взаимного понимания единства интересов зародилось впервые и Русско-Польское Общество.
Савинков (лично нам давно известный) благодаря связям своим с Польшей, своему острому уму, и определенно демократическим убеждениям, был первым (увы, почти единственным) европейским эмигрантом, понявшим всю насущную необходимость работы в Польше и все возможности достижения конечной цели - освобождения России, - этой работой открываемые. Он приехал в Варшаву в начале июня, и так как последующие месяцы мы принимали в его разностороннем деле самое близкое участие, то нам оно известно в этих его фазах, а равно известны и все лица, в то время к нему приближавшиеся.
Говорить о деле в подробностях и слишком долго, и, может быть, слишком рано. Лишь ввиду все чаще появляющихся в печати заведомо или незаведомо ложных сведений, мы считаем долгом отметить несколько фактов. Они известны, между прочим, и Ф. И. Родичеву, также находившемуся в то время в Варшаве, вместе с нами основывавшему газету "Свобода" и относившемуся к Польше и русским делам в Польше так же, как и мы.
Генерал Глазенап приехал в Варшаву почти одновременно с Савинковым, по добровольному сговору с последним. Ген. Гла-зенапу было поручено главное формирование первого отряда. Т. к. сношение с польским правительством имел Савинков, и через него польское правительство оказывало широкую поддержку формирующемуся отряду, то, естественно, что политической частью заведовал Савинков, против чего ген. Глазенап и не возражал. Убеждения ген. Глазенапа, как не вполне совпадающие с твердой политической линией варшавского дела, были известны и всем нам, и Савинкову. Но ген. Глазенап неоднократно заверял нас, что он вполне искренно и сознательно принимает именно эту политическую линию действия, оставляя в стороне личные свои склонности. Он говорил, что "внутренно Решил подчиниться воле народа". Балаховича в то время еще не было. Балаховича мы мельком видели до приезда Савинко-ва" но Савинков его летом еще не знал.
Кто имеет понятие о деле современного формирования русской армии на чужой территории, хотя бы с такой поддержкой правительства, как было в Польше, с таким энергичным и сильным деятелем, как Савинков, но при неизбежном содействии генералов вроде ген. Глазенапа, кто знает также общий уровень русских офицеров, уставших, разочарованных, оглушенных, - тот поймет, что дело было безмерно трудно. Поймет легко и неудачи, его постигавшие. Главная неудача - неготовность отряда выступить в нужный момент: во время августовской борьбы под Варшавой. Эта "неготовность" должна быть всецело отнесена на счет злой воли ген. Глазенапа, уже тогда создавшего новые настроения в отряде, тягу к Врангелю и недовольство Польшей.
Польское правительство давно настаивало на удалении ген. Глазенапа как человека неподходящего. Савинков, вначале защищавший его, принужден был ради спасения дела произвести это удаление. Несколько ранее ген. Балахович сам явился к Савинкову, с просьбой принять на себя политическое руководительство и над его отрядом. О ген. Балаховиче можно говорить, что угодно. Но это исключительно талантливый и отважный партизан, пользующийся редкой любовью своих людей и умеющий бороться с большевиками. Я не знаю, какая цена его демократическим "убеждениям", но кожно и кровно он демократ, если и просто мужик может быть назван "демократом". В каждом "представителе народа" есть недостатки, да еще какие! Такие же, подобные (быть может, подчеркнутые) были у Балаховича.
Балаховичем, конечно, так же нельзя было "увлекаться", как нельзя, не ко времени, идеализировать "мужичка". Тем не менее вполне понятно августо-сентябрьское увлечение Балаховичем Савинкова, человека вообще склонного увлекаться, да еще обжегшегося на Глазенапе, да еще с таким пламенным тяготением к истинному демократизму.
Увлечение Савинкова прошло, он разошелся с Балаховичем. Это случилось уже после нашего отъезда. В конце октября - до падения Врангеля - в варшавских отрядах еще находились и ген. Балахович, и молодой ген. Пермикин на равных правах, и ожидалось назначение общего главнокомандующего от генерала Врангеля.
Тут мы должны напомнить одну чрезвычайно важную вещь: в конце августа, уже после удаления Глазенапа, Савинков счел нужным подчинить варшавские формирования с варш. польск. комитетом генералу Врангелю, о чем послал последнему официальное извещение и своевременно получил благоприятный ответ. Представитель Врангеля, генерал Махров, находившийся в Варшаве, был с Савинковым в наилучших отношениях. Признание Врангеля Францией вполне объясняло и оправдывало этот шаг.
Что же касается веры и полного внутреннего соединения с делом ген. Врангеля, то ни у Савинкова, ни у кого из русских варшавян, держащихся одной линии и одной ориентации - на Россию и в Россию, - этого, конечно, быть не могло. В России, люди пламенно ждущие освобождения, умирающие, хватающиеся за тень надежды - не надеялись ни на Деникина, ни на Юденича, ни на Колчака. Они знают (или, если угодно, думают, что знают): освободят лишь силы, идущие под демократическим знаменем. И те, у которых будет обеспеченный тыл - силами дружественными…
Эти условия как раз представляла Польша… до своей победы под Варшавой, т. е. до головокружительно-быстрого падения в "мир" с большевиками. С теми самыми большевиками, которых ее правительство только что объявило своими единственными врагами.
Такой "мир", по нашему мнению, кончал русское дело в Польше, кончал и внутренно, и внешне. Мнение Савинкова было другое. Он, может быть, правильно, рассчитывает на внутренние восстания, могущие освободить соседнюю с Польшей территорию, куда он поведет сохранившиеся отряды, чисто партизанские, освобожденные от недемократических элементов, и где они могут сослужить большую службу.
Это дело святое, но чисто боевое, военное, к общей политике отношения не имеющее.
Именно невозможность следовать за политикой Савинкова, линию которой он ведет все дальше и дальше, заключая бесполезные договоры с разнообразными политическими неудачниками, и бесполезно одобряя Рижский мир (второй раз поддержавший большевиков в трудную минуту), - только эта невозможность заставила нас отойти от варшавского дела в данном его состоянии.
Но такое расхождение не может помешать нам, во имя справедливости, опровергать озлобленные наветы, искаженные сведения, когда они появляются в печати. Если неумеренная властность Савинкова отталкивает многих и ожесточает слабых, то это его несчастье и отчасти наше общее, ибо такой сильный человек, будь он не в одиночестве, мог бы, вероятно, сделать гораздо больше, чем сделает. Но это еще не дает права слабым ожесточаться до мелких сплетен, до желанья повредить, из личной мести, человеку, положившему всю меру своего разумения на святое дело борьбы с большевиками. Повторяем: можно считать Савинкова не политиком, можно считать, что его теперешняя политика вовсе не политика, ибо лишена: 1) меры, 2) целесообразности, можно лично не работать с ним, - но искажать факт его деятельности и подвергать сомнению его совершеннейшую прямоту, честность и бескорыстие - это значит уподобляться большевикам и прилагать свою руку к делам большевиков.
ТАЙНА ЗЕРКАЛА (Иван Бунин)
I
Каждый русский замечательный писатель - в то же время и замечательный человек.
Может быть, это правило (с исключениями, его подтверждающими) распространяется и на писателей других стран. Сейчас я говорю о России, где так ярка и полна гармония между человеком, - личностью, - и ее талантом.
Самый крупный пример - Лев Толстой. Он, как горная вершина, виден отовсюду. И никто, из русских ли, или из иностранцев, не будет спорить: Толстой сам по себе, как человек, как личность, не менее гениален, чем его гениальные произведения. Он и они - равны.
Если мы обратимся к другим нашим великим писателям, хотя бы к Лермонтову и Гоголю, мы должны будем сказать то же самое: оба они в рост своих произведений. Каждый из них равен своему таланту, своему гению.
Писатель вообще, - а русский писатель в особенности, - неотделим от своих произведений.
Многие русские критики знают это. Какой бы шумный успех ни сопровождал нового писателя - он нас не ослепляет. Если под смелыми, красивыми, даже сильными строками сквозит робкая и пустая душа, если не чувствуется стержня определенной личности, - мы знаем, что успех - только внешность, случайная волна, которая схлынет. Произведения писателя, если останутся - останутся лишь в рост человека, их создавшего.
Волна внезапного успеха, захлестнувшая одно время Максима Горького и Леонида Андреева, часто вредит писателям, даже губит их, останавливает их нормальный рост. Кто знает, не выработалась ли бы у Горького человеческая душа, средняя, но крепкая, во всю меру его таланта, если бы не исказил ее неумеренный внешний успех? Очень большая сила выдержала бы, конечно, все; и, конечно, не один этот успех виновен в том, что мы сейчас в Горьком, вместо честного, хорошего писателя имеем безвольное, бессильное жалкое существо, навеки потерянное и для литературы, и для России; однако и несчастие успеха сыграло тут свою роль.
Но я не о Горьком хочу говорить сейчас. Горький взят мною лишь как один из бесчисленных примеров, - отрицательных. Их слишком много. А именно теперь, когда кажется, что вся
Россия стала отрицательной величиной, - надо напоминать: Россия есть, была и будет, Россия вечна. Не только потому, конечно, что у нее была такая литература и такие люди, ее создавшие; но между прочим и потому, что эта литература и эти люди есть.
Один из людей-писателей, утверждающий своим бытием бытие России, - Иван Бунин.