Когда они идут в бой, они надевают металлические латы и поножи, а в волосы вставляют перья, как филистинцы. (Поколение назад дорийцы были соседями филистинцев. Эти два народа очень схожи между собой, но у филистинцев не было Ликурга.) В атаку спартанцы бросаются под звуки флейт, которые играют пронзительную песнь смерти на лидийский лад, и в их движениях нет ни следа радости, ни намека на пощаду. Они разрушают город, убивают все живое, вплоть до последнего безобиднейшего щенка, и посылают ультиматум следующему городу. Все это результаты работы Ликурга. Только глупец станет отрицать ее эффективность.
К тому времени, когда Ликург прибыл в Афины, я уже шесть месяцев работал под началом Солона и уже год как был женат. Мне было двадцать лет. Солон тогда еще не занимал никакой должности (он стал архонтом только в тот год, когда Филомброт умер, и тогда Солон занял его место), но фактически он уже был, как в шутку говаривал Клиний, царем Афин. Ни Филомброт, ни другие архонты, ни сам Писистрат ничего не предпринимали без его согласия, хотя и ненавидели все, что олицетворял собой Солон.
Филомброт, как и все остальные, знал, что если Ликург вернется в Спарту, то он вернется как Законодатель, займет в точности то самое положение, на которое в Афинах метил Солон, ползя к своей цели, как червяк, или, вернее, ломясь, как боров. Когда оба они оказались в одном городе, Филомброт не мог удержаться: ему необходимо было свести этих людей вместе. Ликург стал гостем его дома, Филомброт предоставил ему трех своих лучших рабов и одновременно пригласил Солона на обед. Мы с Тукой и многими другими тоже были в числе приглашенных. Хотя я жил в доме Филомброта, Ликурга до этого дня я не видел. Он почти не выходил из комнаты, словно больной или мизантроп, - и как я вскоре выяснил, он был и тем и другим. Филомброт навещал его, и они часами беседовали, выслав рабов за двери. Представляю себе, как это было. Мир старого Филомброта распадался на куски. А жирный виноторговец был единственной надеждой города, и если бы он спас Афины, город принес бы себя в уплату со всем своим великолепием, как если бы кто-то решил спасти любимую жену от вражеских копий, сделав ее шлюхой. Солон уже начал говорить в вежливо-пренебрежительной манере о законах Драконта, "написанных кровью", как он выразился. И хихикал при этом. В нем никогда нельзя было быть уверенным.
Поэтому, без сомнения, Филомброт, приходя к Ликургу в комнату, сидел настороженно помалкивая и дрожа, как всегда в последние несколько лет, а Ликург изрекал сентенции тихим, сердитым голосом, словно говорящий камень. Старик не мог не соглашаться со всем, что говорил Ликург, но он не находил способа, как привести Афины под желанный надзор Ликурга. Его собственный дом уже захватывали простолюдины. Беременная (как мы полагали) Тука угрожала покончить с собой, если ей не разрешат выйти за меня замуж. Она бы так и сделала, по крайней мере в тот момент. А может, и нет, Филомброт не мог быть уверен. В последние месяцы в старых аристократических семействах прокатилась волна самоубийств ("Времена меняются", - траурно бормотал Солон, благочестиво закатывая глаза). Филомброт плакал. Он слишком ослабел от житейских неурядиц, чтобы сопротивляться. Теперь, когда мы встречались во дворцах, мы раскланивались, как в прежние времена, словно были не более чем знакомыми, гражданами Афин. Я извинился перед старым архонтом и не вспоминал о своей победе. Я был помощником Солона, а за Солоном было будущее.
Но Солон был лучше меня. Когда он узнал о приглашении, он потерял рассудок. Смеркалось, мы сидели у Солона в доме, в комнате, где он читал и хранил записи. (Он читал ненасытно, как ел, и у него была книга, как у Клиния, словно Солон вообразил себя мудрецом). В тот вечер комната была полна теней. Солон всегда с большой неохотой зажигал лампу до наступления темноты. Я так и не смог выяснить, было это скупостью или одним из его предрассудков.
- Это ужасно! - сказал он. - Чудовищно! Этого нельзя делать! - Он подергал себя за щеки кончиками пальцев и несколько раз нервно прищелкнул языком.
- Почему бы и нет? - сказал я. Я испытывал огромное удовольствие, когда удавалось сбить его непомерную спесь. Думаю, главным образом этим я и был ему полезен. К старости Солон стал более или менее достойным человеком.
- Это немыслимо! - сказал он. У него была привычка сотрясать воздух восклицаниями, в то время как разум его уносился вперед, рисуя воображаемые картины. - Одно дело занять брачное ложе бедного старика как бы по ошибке, спьяну, и совсем другое - заставить его кланяться и покорно уступить вам.
Улыбаясь, я покачал головой. Новая разновидность царя Мидаса. Все, к чему он прикасался, превращалось в непристойность.
Щелкая языком и цыкая, как извозчик, он поиграл палочкой-амулетом, которая лежала у него на столе.
- Ты знаешь, что будет дальше? Он хочет столкнуть нас нос к носу и посмотреть, чей путь лучше. Но у него нет никаких шансов! Почему старики не могут быть благоразумными?
- Я полагаю, он знает, что у него нет выбора, - произнес я, думая о себе и Туке.
- Тогда он один из тех, - Солон понизил голос, - кто заставляет своих рабынь хлестать самого себя бичом. - Он заломил руки и захихикал.
Мне пришло в голову, что он очень стесняется той личности, которую изображает.
- Ты прекрасно справишься, - сказал я. - Ты афинянин.
- У меня не получится, - сказал он и надул губы. Но затем задумался на миг, и на его лице появилось хитрое выражение. - Да! Я справлюсь! - И он отослал меня домой.
В назначенный вечер Солон опоздал, никого, впрочем, этим не удивив. Просторная комната была заполнена высокопоставленными лицами. Мы как раз приступили к еде, решив не дожидаться Солона, когда раб объявил о его приходе. Филомброт с трудом поднялся и сделал пару шагов по направлению к двери. Солон вошел, выбрасывая ноги в стороны и простирая руки в точности как в тот раз, когда я его впервые увидел.
- Да благословит вас бог, господа, - сказал он. И затем, обращаясь к Филомброту: - Извини, Я позволил себе некоторую вольность. - Он махнул рукой на дверь, где ждал его домашний раб, и через мгновение пожилой человек - коринфянин, я думаю, - вкатил на тележке спартанское вино. Где Солон его достал, знает один бог. Ни один афинянин не стал бы добровольно пить эту дрянь, хотя спартанцы на нем приносят клятвы. Скудная пища и дрянное вино - это их национальная эмблема. Солон схватил с тележки бутыль и высоко поднял ее, точно захваченное сокровище.
- За процветание Спарты! - провозгласил он. На мгновение все ошеломленно застыли. Доводилось ли кому-нибудь слышать столь непатриотическое высказывание? Но, разумеется, в его словах был и другой смысл. Они лишь развеяли некое древнее смехотворное заблуждение. Сначала засмеялся один человек, потом другой, и вскоре уже все мы смеялись, раздались одобрительные восклицания и даже аплодисменты. Ликурговы черты исказились, будто в агонии. Наконец он тоже рассмеялся, словно стараясь подавить охватившее его удовольствие.
- Благослови мою душу! - сказал он. Точно голос из глубины пещеры. Солон сел на почетное место возле Ликурга и весь вечер говорил о винах. Оказывается, он принес с собой поэму собственного сочинения о белых винах Спарты. Филомброт наблюдал за ним, сбитый с толку и утомленный, как человек, которого против его воли вытащили из могилы.
Двумя днями позже в доме Солона Ликург сказал:
- Гений плох тем, что он смертен, вот в чем беда. Государство попадает в руки посредственностей, и они его разрушают. - Они говорили о дикой импровизации Солона.
Солон улыбнулся:
- Я бы предпочел быть уничтоженным посредственностями, чем Системой.
- В моей Системе, - сказал Ликург, - не будет посредственностей.
Солон подумал и кивнул.
- Возможно, ты прав, - сказал он. - И когда ты умрешь, во всей Лаконии не будет другого места для гения, кроме твоей могилы.
В тот же вечер Солон дал мне несколько свитков.
- Прочти это, - произнес он, - и скажи, что ты об этом думаешь.
Я взглянул на них и, хотя видел их впервые, сразу понял по почерку, кому они принадлежат. Они были так же туманны, скупы и суровы, как сам Ликург, и даже более трудны для расшифровки.
- Могу я взять их с собой? - спросил я.
Солон кивнул, думая о чем-то своем.
- Если ты их потеряешь, бог простит нас обоих.
Это были афоризмы, фрагменты, бог знает что. Я взял их с собой и, будучи заядлым и старательным переписчиком, скопировал кое-какие из них. Позднее я включил некоторые в книгу, которую унаследовал от Клиния.
Нашему тщеславию хотелось бы считать то, что мы умеем делать лучше всего, самым трудным для нас. Рабы считают рабский труд тяжелым, но добродетельным.
* * *
Стремление к победе над эмоциями представляет из себя всего лишь воздействие более сильной эмоции. Убеждение - это уже желание.
* * *
Обладать сильным характером, достоинством - все это означает заткнуть уши даже для самых сильных контраргументов.
* * *
Безумие индивидуума - редкость; для сообществ - это правило. Хорошее правительство предсказуемо, непреложно и маниакально.
* * *
То, что каждая эпоха считает злом, является пережитком прежней эпохи.
* * *
Любая система нравственных ценностей - это своего рода насилие над Природой и Разумом. Несмотря на это, до тех пор пока никто не узаконит мораль, ни у кого нет возражений, что тирания и неблагоразумие плохи.
* * *
Религия, политика и искусство - все это дает нам этику животного стада (Эй ты, не пихайся). По каким же тайным законам живут великие жрецы, великие правители и гениальные художники?
* * *
Великое государство - это механическое отображение некоего великого человека. У такого государства есть все недостатки, которые есть у его правителя, хотя оно и не может обладать его достоинствами. Верно. Частные добродетели составляют предмет пустопорожней болтовни на вечеринках.
* * *
Тюремное заключение и казнь не есть великое зло, а просто отражение действительности как она есть, слишком ясное для трусливых глаз.
* * *
Величие невозможно без религии. Человек должен лично познать бога.
Я вернул свитки Солону.
- Ну? - спросил он.
- Бред сивой кобылы, - ответил я.
- Кошмарно, но не безумно. - Он постучал по столу своей тростью. - Я восхищаюсь его смелостью. Это будет гигантский эксперимент, грандиозная авантюра. Хотелось бы посмотреть. - Он хихикнул.
Я пожал плечами.
- Ну так, когда он начнет, поезжай и посмотри.
Брови Солона в испуге прыгнули вверх.
- Боже сохрани! Я пошлю кого-нибудь из друзей. - Он улыбнулся.
- Нечего на меня смотреть, - сказал я.
Солон засмеялся.
- Не волнуйся. Когда придет время, ты будешь умолять, чтобы я послал тебя туда. Видишь ли, ты и сам тиран. Его зеркальное отражение.
- Неправда, - возразил я. Похоже, он действительно так думал. - Почему ты так говоришь?
- Просто каприз, мой милый. - Он вновь рассмеялся, мельком взглянув на свою рабыню. Я видел, что мысли Солона витают где-то далеко.
Я рассказал Туке о нашем разговоре. Голосом мягче и слаще, чем утренний перезвон, она сказала:
- Это сущая правда, сам знаешь. Ты тиран.
У нее была удивительная способность защищать заблуждения, если, как ей казалось, они давали ей власть надо мной. На этот раз я, по некоторым причинам, упорствовал. Отчасти дело здесь было в том, что у нее была раздражающая манера все время сравнивать меня со своим отцом. Все достоинства ее отца, как, например, забота о мельчайших деталях повседневной жизни, для меня были просто недосягаемы, а что касается недостатков (он, скажем, не прислушивался к мнению своих домочадцев), то здесь я его в точности повторял. Это за своего отца она хотела бы выйти замуж, а не за меня.
- Назови хоть один мой тиранический поступок, ну назови хоть один, - потребовал я.
Она вздохнула, словно их были тысячи, и взяла меня за руку.
- Агатон, посмотри на свои ногти. Это омерзительно.
Однако в известном смысле предсказание Солона оправдалось. Постоянные разъезды по его делам склонили мой дух к путешествиям, и именно по моей просьбе двумя годами позже я вместе с Тукой выехал в Спарту. Ликург как раз провернул свой трюк с деньгами. В Афинах это означало бы гражданскую войну. (Солон ежечасно сдерживал готовую разразиться войну, утвердившись обеими ногами на краях пропасти между простолюдинами и Писистратом.) Кошмарные представления Ликурга о людях становились реальностью. Я должен был это увидеть. Возможно, я думал, что смогу это остановить.
В заключение еще несколько слов. По правде говоря, когда я приехал, Ликургова Спарта произвела на меня глубокое впечатление. Хотя я прибыл, исполненный презрения и даже гуманистического негодования, я также был полон восхищения перед человеком, который сумел подобное начинание успешно завершить, - и я был поражен целенаправленной простотой созданного Ликургом мира. Находясь в Спарте, я увидел весь его план, выраженный предельно просто и ясно, и посмеялся над недавней узостью своих взглядов. Просто вопрос географии. Спарте - аграрной стране - требовалось огромное количество рабочей силы - не совсем рабов, но чего-то в этом роде, поскольку множество рабов представляли бы угрозу господствующей расе, - и, сверх этого, Спарта требовала консервативных нравов, которые поддерживали бы регулярный аграрный образ жизни, сделали его устойчивой привычкой. Афины жили торговлей - дело, требующее либерализма, терпимости, гибкости. Там ничто не было ни истинно, ни ложно: простая жизнь была неким мифическим зверем. Я изучал мир с моей точки зрения, в его образах и ради его метафор. Я писал об этом стихи. Например:
Не выдумка ль то, что когда-то встречались
Сердец благородство и ясность ума?
Что души по собственной воле склонялись
К любви, что кому-то сияла сама?Пасутся ослы на тропе под горою,
И, как черепа великанов - волков,
Булыжники, в небо уставясь с тоскою,
Следят за походом больших облаков.Там крохотный каменный храм, где гробница
Стоит - невозможна, пуста. Лишь одна
Из дерева статуя с ликом дорийца
Внимательно смотрит, почти не видна.В святилище этом цветут алым цветом
Гвоздики, монеты на камне лежат.
Смёл кто-то с дорожки обломки камней там,
По краю, где рухнул стены целый ряд.А милею дальше, пройдя чрез распады
Серебряных копей в высоких холмах,
Мостивших когда-то собой водопады,
Минуя дома в виноградных лозах,Мы вышли к громаде гранитного храма,
Что бог скособочил - задел втихаря.
У входа детишки шалят. И средь хлама
Следят за игрою козлы с алтаря.На тропке ослиной работников двое,
Черны, как от копоти, - солнца здесь всласть -
С блаженной улыбкой проходят спокойно,
Упорны, как самая древняя страсть.
Ну, ладно. Кто из нас, выйдя из младенческого возраста, не испытывал тяги к простоте? Когда я впервые приехал в Спарту, я писал такие стихи во множестве. Но хватит об этом. Я, как и Ликург, всю жизнь был отчаянным человеком.
14
Верхогляд
"Из тебя никогда не получится Провидца", - издевательски твердит Агатон, стараясь раздразнить меня. Но я больше не клюю на это. Он прав: Провидца из меня не получится. Да я и не хочу им быть. Я наблюдаю за ним: он сидит за столом и, тяжело дыша открытым ртом - августовская жара убийственна для такого толстого старика, - пишет и пишет, уже несколько часов кряду, записывает грязные подробности своей провонявшей луком жизни, а вовсе не глубокомысленные изречения, которые он слышал от разных мудрецов. Каждое утро я вижу, как он просыпается и садится на лежанке с испуганным видом, вспомнив о своем замысле (он утверждает, что пишет все это для меня); потом я вижу, как он, весь дрожа, встает, покусывает губы и проводит по ним сухим языком, затем брызгает водой из стоящего у двери сосуда себе на усы, бороду и лоб (совсем как царь Сой, со смехом вспоминаю я), после чего утирается тыльной стороной ладони, и все это с таким отрешенным видом, будто мысли у него заняты исключительно его дурацким замыслом; и я думаю: Ну и куда завел тебя твой треклятый дар? "Пора заняться делом", - бормочет он и, озабоченно выглядывая через дверь, прикидывает по солнцу, который час.
Поначалу все было иначе. У меня были личные, скажем так, трудности, и Агатон вроде как вселял в меня надежду. Не знаю. Мы с матерью торговали яблоками, и она без конца пилила меня, чтобы я занимался делом: "Смотри за корзинами, Демодок. Деньги, как тебе известно, не растут на деревьях". А иногда добавляла для себя: "Пожалеешь розгу - испортишь ребенка". И тут же оглушительно выкрикивала: "Яблоки! Наливные яблочки! Свежие, как весенний денек!" Стараясь не отставать, я мчался за ней туда, куда она, нагруженная, как мул, и с глазами навыкате, как у петуха, неслась, точно боевой конь. Она могла тащить в четыре раза больше, чем я, и любила напоминать мне об этом. "Это не моя вина, - оправдывался я. - Ты же плохо кормила меня, когда я был маленьким". - "Ха! И он еще обвиняет свою бедную мать!" - отвечала она. (Однако ей нравилось, когда я стоял рядом с ней. Я слышал, как она хвастается перед окружающими: "С виду он, конечно, невесть что. Но, клянусь Зевсом, у мальчишки есть характер!") Бывало, когда я бежал за ней, чтобы не отстать, мимо проходила стайка девушек-спартанок, голых, как медузы; поравнявшись с ними, я отводил глаза, но как только они оказывались позади, я оглядывался и украдкой смотрел на их покачивающиеся ягодицы, мускулисто-упругие и высокомерно-изящные, словно бедра ланей. Колени у меня подгибались от слабости, и яблоки сыпались на землю. "Держи корзины покрепче, Демодок", - говорила мать. Иногда, проходя мимо, девушки прихватывали по парочке яблок из моей корзины и улыбались мне, но так было еще хуже. Мне хотелось заговорить с ними, спросить, как их зовут и где они живут. Но я боялся. Я становился старше - пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет - и все чаще думал, что сойду с ума. Мать беспрерывно следила за мной, следила и следила все время. "Не якшайся с чужими", - говорила она, заметив, что я шныряю глазами по сторонам и разглядываю отряд молодых спартанок. Смешно. То же самое я испытывал и по отношению к девушкам-илоткам. Я раздевал их глазами, представляя себе розоватые соски, мягкость кустика между ног, и когда снова смотрел на их лица, то чуть не падал в обморок от красоты их губ и глаз, и мне хотелось сказать им: "Привет!" - сказать, что они мне нравятся и я готов выслушать все, что они пожелают сказать, - готов слушать их хоть девяносто девять лет подряд. Я хотел узнать, счастливы ли они, о чем они мечтают по ночам и какие кушанья любят. Я часто видел, как они болтают с симпатичными ребятами, с теми, которые всегда могут придумать что-нибудь забавное, или с теми, которые с наглым видом улыбаются им. Потом я разглядывал свои тощие руки и ноги и готов был убить себя.