Иногда, торгуя вразнос на улицах, мы видели Агатона. Моя мать старалась держаться от него подальше и поскорее выбиралась из толпы, собиравшейся его послушать. Иногда она затыкала уши пчелиным воском, чтобы уберечь свою душу. Впрочем, Агатон далеко не всегда собирал так уж много зрителей. Бывало он сидел совсем один, развалившись где-нибудь на ступенях, просунув большой палец в ручку кувшина, и горланил громоподобным голосом. А иногда он просто стоял на углу, как слепец, ожидающий, что кто-нибудь поможет ему перейти на противоположную сторону улицы. Иногда же он играл с детьми. Они любили его: детям всегда нравятся сумасшедшие. Он прыгал вместе с ними через веревочку, при этом он обеими руками прижимал к себе кувшин и неуклюже подскакивал, взбрыкивая ногами и тяжело дыша, словно поднимал тяжести. Однако когда он хотел, то запросто мог собрать кучу народа с помощью своей идиотской болтовни и умения передразнивать всех подряд - можно было поклясться, что человек, которого он изображал, сидел у него внутри. Но людям, естественно, больше всего нравились его пророчества. Прорицательством он, однако, занимался не часто. Для этого ему надо было дождаться соответствующего настроения, а иногда, как он ни старался, оно не приходило, даже если он прижимался к лошади. (По его словам, это способствует рождению образов. Несколько раз он и меня заставлял прикасаться к лошади, пытаясь научить меня вызывать священные видения. Я терпеть не могу лошадей. От одного их запаха меня тошнит, а если я, чувствуя дурноту, закрываю глаза, лошади поворачиваются и норовят меня укусить.) Как бы то ни было, когда мы видели, что Агатон пророчествует, я подходил к толпе поглазеть на него, для чего мне то и дело приходилось подпрыгивать, чтобы получше все разглядеть. "Не подходи к нему, - говорила мне мать. - С кем поведешься, от того и наберешься". Иногда он проповедовал: "Тела ваши наги и прекрасны, красавицы, но души ваши омерзительны и непристойны, ибо скрыты от глаз людских!" Как-то раз он, в точности подражая голосу одной старухи, которую все знали, сказал: "Муженек, поговори же со мной! Уже шестнадцать лет, как ты ни слова не вымолвил". Старик, к которому он обращался, был словоохотливым дурачком, однако слова Агатона обожгли его, словно ледяной ветер, и он заплакал.
И вот однажды, когда мы с матерью, распродавая яблоки, обходили толпу, Агатон показал на меня своим отвратным трясущимся пальцем и закричал:
- Эй ты, несчастный ублюдок! Отчего ты так печален в столь радостный праздничный день?
Я ощутил на себе взгляд сотен глаз, и сердце мое горячим углем подскочило к горлу. Я решил сострить.
- Из-за девушек, - сказал я. - Ох, господин, все из-за них! Хи-хи-хи!
Толпа разразилась хохотом, но взгляд Провидца был суров и безжалостен, как чума. Старик молчал. Толпа замерла. Тогда он сказал:
- Этот мальчишка - избранник богов!
Толпа в ужасе отпрянула.
- Пойдем со мной, - позвал Агатон.
Все взгляды устремились на меня. Ноги мои сами пошли к нему - я ничего не мог с собой поделать, даже когда услышал, как истошно завопила моя мать. Подойдя к нему, я упал на колени, ноги у меня подкосились от слабости. Агатон тоже опустился на колени и посмотрел мне в глаза. Он задыхался от возбуждения.
- Я сделаю из тебя Провидца, - сказал он и улыбнулся. Дыры в его зубах были похожи на кратеры вулканов.
Когда Провидец говорит тебе такие слова, выбирать не приходится - пусть даже тебе наверняка известно, что он полоумный старый пропойца. Хотя тогда я этого, разумеется, не знал. Невозможно что-либо узнать о Провидце, пока на свою беду не станешь его учеником. Я хочу сказать, что Провидцы - они какие-то особенные, загадочные. Почти такими же мне раньше казались эфоры или мятежники, когда в толпе чей-нибудь приглушенный шепот сообщал об их появлении. Помню, как я впервые увидел одного из них. Кто-то сказал: "Смотрите! Это Волк". Этим прозвищем, а не по имени, называли его люди. Я посмотрел туда, куда украдкой показывал чей-то палец, и никак не мог решить, кто же имелся в виду. "Вон тот, с серым кушаком", - услышал я. Как раз в этот момент человек повернулся, и я увидел его лицо. Самое что ни на есть заурядное лицо, курчавые волосы мышиного цвета, спокойные, дружелюбные глаза. Трудно было поверить, что он убивал людей, поджигал дома глухими ночами. Человек кивнул, заметив, что я во все глаза гляжу на него. Вероятно, он подумал, что я из тех, кого он должен знать. Я кивнул в ответ. Но суть не в этом. Я, может быть, сотни раз проходил мимо него и ни о чем не подозревал, однако теперь, когда я знал, что он знаменитый мятежник, этот человек стал для меня неразрешимой загадкой, уже не просто илотом, даже не просто человеком, а неким поразительным и зловещим чужаком. Я однажды видел, как умирал один из них, когда его казнили. Змей - так его все называли. С выколотыми глазами, избитый до полусмерти, он все равно внушал ужас. Он умирал как бог, едва ли не насмехаясь над нами, - только благородство и жалость удерживали его. Даже спартанцы почувствовали это.
Вот так же и с Агатоном. Он, может, и вонял как обычный человек, у него, может, и были человеческие черты: два глаза, нос, борода, брюшко, - но при этом он был совершенно особым, ни на кого не похожим. У него был совсем иной, нечеловеческий разум. Взять хотя бы авгуров - тех, которые утверждают, что читают будущее по костям, или козлиным внутренностям, или по полету птиц, - они ничем не отличаются от обыкновенных людей и в общем-то сами осознают это. Либо в костях, внутренностях и полете птиц действительно есть некий смысл, либо никакого смысла нет, и значит, авгуры - обманщики. Так или иначе, это ничуть не более удивительно, чем читать свитки или, если не умеешь, делать вид, что читаешь. Совсем другое дело Агатон: он может провести по палке рукой и сказать: "Человек, которому принадлежит эта палка, убил птичника". Или же он может, к примеру, замереть где-нибудь в поле, как бы прислушиваясь к шуму ветра, и его посещает видение о том, что в Амиклах началась война. И он знает это.
Конечно, он сумасшедший, если считает, что может и меня научить этому. Тут, наверное, нужен особый дар, плохо это или хорошо - не знаю. А поскольку у него все получается естественно и просто, он думает, что как только я научусь расслабляться и еще кое-чему, так сразу - гоп и готово! Меня тоже посетит видение. Поначалу я пытался. Во время этих попыток мне иногда почти удавалось забыться. А он все смотрел и смотрел на меня, стараясь понять, что же я делаю неправильно. Его лицо и даже тело, как зеркало, воспроизводили все мои потуги, когда он пробовал словно изнутри почувствовать, в чем была моя ошибка. "Ты недостаточно страдал, мой мальчик, - говорил он. - Вот в чем беда!" Глаза его сверкали, точно ледяные расселины на солнце, и было ясно как божий день, о чем он думает. Он хотел, чтобы кто-нибудь избил меня, или чтобы меня лягнул мул, или чтобы со мной приключилась еще какая напасть. В тот раз я убежал от него. Он все твердил, что исключительно ради меня мы начали бродить ночью по улицам и, как блудливые коты, получать тумаки за подглядывание. Ложь. Он уже не первый год занимался тем же самым, просто теперь ему не надо было самому таскать свой кувшин. Зря я не ушел от него, как только окончательно понял, что никогда не буду Провидцем. Я думал об этом. Временами. Но потом я находил его, лежащего на дороге, сбитого какой-нибудь повозкой, видел засохшую кровь на его бороде, и мне делалось страшно. Надо думать, он нарочно так делал, чтобы удержать меня при себе. А еще, бывало, он останавливался перед каким-нибудь домом, затем мы заходили внутрь и видели там плачущую женщину, а в углу сидел молодой человек - мертвый. И я оставался с Агатоном - жертва Судьбы. Как бы то ни было, я попался. Так же как, судя по всему, Алкандр попался в сети Ликурга.
Его (Ликурга) я однажды видел. Я стоял так близко, что мог протянуть руку и дотронуться до него. Ликург прогуливался по площади перед Дворцом Правосудия. Увидев его, Агатон тут же подбежал к нему, заламывая руки, гримасничая и несусветно кривляясь. Ликург остановился; выглядел он печально, можно даже сказать - трагически.
- Побойся бога, Агатон, - сказал Ликург тихо, чтобы никто не услышал. Он стоял, безвольно опустив слегка согнутые руки, словно Агатон доставлял ему невыносимые мучения.
- Неужели я тебя обидел? Неужели я тебя обидел? - завизжал Агатон.
- Агатон. - Голос Ликурга прозвучал как мольба, но в то же время как предупредительное рычание пса.
Я посмотрел на Алкандра. Он стоял в двух шагах позади Ликурга и возвышался над ним, как башня, обнаженный, если не считать сандалий, меча и перевязи, да еще браслетов на запястьях - они тоже были оружием. Он казался скучающим, даже вялым, но я заметил, что мышцы его ног напряжены, а глаза сузились до щелей. Для него весь мир сосредоточился на Агатоне. Стоило старику хотя бы плюнуть в сторону Ликурга, и Алкандр прикончил бы его еще до того, как плевок достиг земли.
Я хотел сказать Агатону: "Пойдем домой", но горло у меня пересохло от страха.
- Восстание неизбежно, Ликург, - сказал Агатон. - Я предупреждал тебя об этом! Предупреждал! До скончания времен ты будешь известен как убийца сотен тысяч людей. А все ради удовлетворения слепого желания! - Он раболепно поклонился, подмигивая и ухмыляясь, но я видел, что он не сделал ни малейшей попытки коснуться Ликурга. - Надеюсь, я тебя не обидел? Сам понимаешь, как оно бывает, уважаемый. Бог велит мне: "Говори!" - и я говорю.
- Прям-таки и бог! - сказал Ликург и хотел было отойти, но Агатон с проворством кролика опередил его. Ликург не сопротивлялся и остался стоять на месте, сжимая в кулаке бороду и терпеливо уставившись единственным глазом в мостовую. - И ты еще смеешь говорить мне о гордости! Стыдно, Агатон. Стыдно!
Агатон захохотал, схватившись за живот.
- Великолепно! - вскричал он. - О, какой философ! - Он хохотал и хохотал, но скорее уже просто от бешенства. Алкандр не спускал с него глаз. - Я бросил Афины, бросил жену и детей, даже поэзию, чтобы возопить о грозящей тебе опасности, а ты говоришь "гордость"!
Захлебываясь от ярости, Агатон, однако, продолжал делать вид, что смеется. Я, как и Алкандр, не отрываясь наблюдал за ним. Он был не прав - его гнев доказывал это. Но Ликургу нечего было сказать в ответ на его презрение. Ум и сердце у старого Законодателя были просты и бесхитростны, как хлев: его терпеливая, как у мула, поза говорила о не одном поколении земледельцев и скотоводов - грубых и сильных мужчин, проводивших ровные борозды запряженным быками плутом, о поколениях землевладельцев, благословляющих утреннюю трапезу в большом обеденном зале, где ели поденщики, и сельских политиков, краснолицых и немногословных, доказывающих свою правоту не с помощью умных речей, но ворочая упрямыми, как тяжелые повозки, фактами.
- Мы оба уже немолоды, - сказал Ликург. - Давай заключим перемирие.
- О бессмертные боги! Вы только послушайте, о чем он меня просит! - воскликнул Агатон. - О великосердный Аполлон, взгляни на это надругательство над моими преклонными годами!
Он был не прав. Это и дураку понятно. Пусть даже Ликург и был тем, кем его считал Агатон, - врагом законов земных и небесных, все равно он оставался человеком и имел права. Одного его слова было достаточно, чтобы спалить города, но на справедливость со стороны Агатона он не мог рассчитывать, хотя сам был слишком справедлив и не хотел уничтожить его. Даже Алкандр видел это. Не знаю, с чего я так решил, но я нисколько в этом не сомневался. Складки у его рта шевельнулись, как тупая боль в затылке, но сам он не двинулся с места. Мне хотелось заговорить с ним, сказать ему, что я понимаю его отношение к своему господину. Люди думают, что Алкандр - это что-то вроде самодвижущейся машины, орудия убийства для защиты старика Ликурга, но я-то знал, что это не так. Он мог бы доверить мне все что угодно, и я бы все сохранил в тайне.
- Ненависть вредна для пищеварения, - сказал Ликург.
- Как и убийство, - отозвался Агатон и диковато хохотнул. - Как и война. Как и чума.
Вдруг, словно гром среди августовской жары, Ликург взорвался:
- Убирайся прочь, дряхлый безмозглый толстяк! Убирайся, пока Алкандр не сорвался с цепи.
Агатон засмеялся, однако сразу отскочил назад.
- Можешь бесноваться сколько угодно, старый одноглазый маньяк, - сказал он. - Твой мир рушится прямо у тебя под носом!
Ликург приподнял голову и впился глазом в Агатона.
- Мои законы переживут меня, - сказал он. - Из всех моих врагов только тебе известно будущее, но только ты неистовствуешь. Что бесспорно свидетельствует о твоем отчаянии.
Агатон плюнул - и не просто в сторону Ликурга, а прямо в него. Рука Алкандра взмыла вверх, но все его тело так и осталось неподвижным, почти расслабленным.
Я скользнул в сторону, вслед за своим учителем. "Извините", - прошептал я. Алкандр скосил глаза и посмотрел на меня - сперва сердито, потом понимающе. Когда неделю спустя я снова увидел его, мне показалось - хотя я в этом совсем не уверен, - что Алкандр кивнул мне.
Итак, ясно одно: я никогда не стану Провидцем, но у Агатона я могу многому научиться. Сдается мне, что я уже научился с терпением относиться ко всем людям, за исключением самого Агатона.
И за исключением самого себя, конечно… Ни к Агатону, ни к себе я не знаю пощады. Интересно, почему это так?
Но, как вы помните, тюремные стены крепки и плотны, как и воздух, которым мы дышим, а Агатон не прилагает ни малейших усилий, чтобы не смердеть. Во сне он храпит, и стонет, и что-то бормочет, а днем все время говорит и говорит без умолку, и только о самом себе. Никогда еще я не видел такого самовлюбленного, вечно ноющего ублюдка. "Положим, ему уже семьдесят, - говорю я себе. - К старикам надо быть снисходительным". Но, проснувшись, он начинает шамкать губами, а когда ест, клацает зубами на всю камеру. И если он не говорит и не клацает зубами или не сосет свои сухие потрескавшиеся губищи, то пишет бесконечные воспоминания о своей отвратной жизни, миля за милей покрывая пергаментные свитки самовосхвалениями.
- Верхогляд, дружочек, заточи мне перо.
- Сам затачивай свое блядское перо, - огрызаюсь я.
- Ну что у тебя за манеры, дорогой мой! В таких свинских манерах нет никакой изысканности! - говорит он, поджимая губы, и щурится, как поросенок.
С какой стати я должен быть снисходительным к этому выжившему из ума старому хрену, который презирает все на свете, кроме самого себя? А может быть, в первую очередь именно себя. И с какой стати я должен мириться со своим положением - быть прислужником у сумасшедшего, голодным червем в этой кишащей червями дыре и видеть во сне по ночам мягкогрудых девушек, с кожей такой розовой и нежной, что она лучится, как весенняя листва, и с глазами, полными тоски, как могилы?
15
Агатон
Мы сидели с Доркисом на склоне холма и смотрели вниз, на озеро, где купались Иона, Тука и наши дети - двое моих и трое его. Был прекрасный, теплый день, и мы выпили уже немало илотского вина. Позади нас на холме стоял каменный домик, который Доркис снял, чтобы, как он выразился, скрыться от мирской суеты. Я молча смотрел на Туку и Иону, и сердце у меня ныло от боли. Говорил Доркис. Он надумал бежать из Лаконии. Это было против закона, однако чуть ли не каждый день илоты бежали из страны. В те дни спартанцы не особо усердствовали, выслеживая беглецов: они были по горло заняты тем, что следили друг за другом да совершали набеги на владения соседей (идея эта принадлежала эфорам, а не Ликургу). На противоположном берегу озера паслись козы. Мальчишка-козопас, едва различимый вдали, сидел среди зеленоватых валунов почти на самой вершине холма, справа от нас.
Доркис говорил о безысходности положения илотов. Спартанцы и раньше обращались с ними жестоко. Каждый год эфоры официально объявляли илотам войну, с тем чтобы ни одного спартанца нельзя было признать виновным в нарушении священных установлений, если он походя убивал какого-нибудь илота. Но во время внешних войн жестокость только возрастала. Из-за беспорядков в Мессене, где то в одном, то в другом городе совершались покушения на спартанских правителей и поджигались общественные здания, а также из-за того, что илоты все чаще открыто говорили о восстании, Ликург не так давно возродил старинный обычай криптии, согласно которому молодых спартанцев посылали за город с короткими мечами и небольшим запасом продовольствия; днем они скрывались среди скал, а ночью выходили и убивали илотов. Таким образом молодые воины приобретали боевую закалку - но дело было не только в этом. В Лаконии илоты численно превосходили спартанцев, и Ликург был убежден, что в неспокойные времена необходимо постоянно терроризировать илотов, чтобы они знали свое место. Два дня назад во время такой вылазки спартанцы убили юношу, которого знал Доркис. Как врач, он помогал женщинам готовить тело убитого к погребению. Он был потрясен. Даже теперь его голос звучал приглушенно, как у человека, едва оправившегося от потери крови. В некотором смысле, говорил он, илоты совершают преступление, воспитывая детей в Спарте. Тем самым они лишают их самоуважения, а значит, и свободы. С другой стороны, он, Доркис, был своего рода вождем. А сейчас илотам, как никогда, были необходимы вожди. Я утвердительно кивнул. Мне хотелось помочь ему, но не навязывая при этом никакого решения. Сам бы я, вероятно, бежал. Меня легко напугать. Я мог бы добавить, что бегство также лишит его детей самоуважения, однако я чувствовал себя не вправе советовать ему делать то, на что у меня самого не хватило бы смелости.
Его пронзительные черные глаза глядели куда-то вдаль, за холмы на горизонте, нижняя губа выдвинулась вперед так, что мышцы на лице напряглись, а раскосые глаза превратились в узкие щели, похожие на бойницы для лучников.
- Агатон, есть ли у тебя еще хоть какое-то влияние на него?
Я покачал головой:
- Ни капли.
Он усмехнулся:
- Все растранжирил?
- Начнем с того, что у меня его никогда и не было, - сказал я. - Он держит меня при себе, чтобы я рассказывал ему о теориях Солона, чем я и занимаюсь, - все они записаны у меня в книге, - и он выслушивает их точно камень.
- Неужели?
- Ну не совсем, конечно. Он слушает как бы вполуха. И из их полной противоположности своим собственным теориям он как-то ухитряется извлекать для себя пользу.
Доркис снова перевел взгляд на холмы.
- Как по-твоему, его можно убить? - Этот вопрос он задал так, словно спрашивал об исходе состязаний на Олимпийских играх, только голос у него чуть дрогнул при этом.
Я молчал. Он положил локти на колени, и руки его безвольно повисли.
Наконец он сказал:
- Ты не ответил. Надо понимать, это возможно.
- Любое живое существо можно убить - так или иначе.
Доркис ничего не сказал, лишь задумчиво улыбнулся, как атлет, который не уверен в исходе предстоящего ему поединка с быком.