Надо сказать, что помимо озорной подруги и музыкантши была еще и третья Тука - Тука полубезумная. Бывало, я, оцепенев и не веря своим глазам, смотрел на нее, пытаясь подобрать ее безумию хоть какое-то соответствие в той повседневной действительности, которую знал. Я не мог соотнести его с тем, что когда-либо видел или испытывал сам, - во всяком случае, насколько я это помнил. Иногда ее безумие скрывалось под маской неистовства. По какой-либо причине, которую было невозможно определить ни тогда, ни позднее, спор Туки с ее младшим братом внезапно перерастал в столкновение, несомненно имевшее для нее одну четкую цель - смерть брата. В такие моменты Тука говорила ему то, от чего нельзя было защититься. Например: "Ты глупый, глупый! Косоглазый!" Мелочно и неумно. Тем не менее я видел, как он вдруг терялся, колени у него подгибались, как у человека, которого ударили в спину; я видел холодный резкий блеск в ее глазах - блеск ярче и острее, чем спартанский нож, - и с ужасом ждал, что сейчас она назовет все это просто шуткой и скажет брату, что на самом деле не питает к нему ненависти. Но она говорила еще более ужасные вещи, словно этот миг был последним и они больше никогда не увидятся утром: "Ты разве не знаешь, что все говорят про тебя? Ты лопоухий. Все твои приятели смеются, стоит тебе только повернуться к ним спиной!" Он начинал плакать, завывая от горя и совершенно не понимая, почему она так бесчеловечно к нему относится, как не понимал этого и я, наблюдая за этой сценой. Если поблизости оказывались взрослые - пусть даже ее рабыня, - они останавливали Туку. Ее отец отрывисто приказывал: "Тука, иди в свою комнату!" И она уходила. Рабыня шептала: "Тука! Тука!" Я и остальные дети, которые видели это, стояли онемев, словно ясным весенним днем у нас на глазах, упав с лошади, насмерть разбился всадник. Она же никак не могла остановиться, точно волк или разъяренная змея, которые не думают о последствиях. И однако же, хотя в это трудно поверить, Тука потом сама первая шла на примирение. Мягко и как бы извиняясь - но в то же время коварно перекладывая вину на брата, - она объясняла: "Ты вывел меня из себя". Он поначалу не верил ей, как в последующие годы не верил и я, когда она точно так же поступала со мной; но у Туки были ямочки на щеках и умный язычок, и боги одарили ее неотразимым обаянием, и чуть позже ее брат уже стыдился того, что произошло, и снова верил, что Тука любит его. Отчасти потому, что она умела найти своей вспышке якобы разумное объяснение - и ее ярость якобы объяснялась каким-нибудь недостатком самого брата, а впоследствии - моим. И он - как позднее и я - сосредоточивался на своей вине или невиновности и забывал о потусторонней реальности - убийстве. Так и ее отец, с тем же безумным блеском в глазах, однажды сказал мне: "Убирайся вон из моего дома!" - сказал это с такой не терпящей возражений окончательностью, что я бы ушел, не будь я тоже, хотя и на собственный лад, безумцем. Я был тогда молод и к тому же самонадеян, поэтому ответил: "Я не могу сделать этого. Не могу просто уйти и навсегда увести вашу дочь". Думая при этом: "Ах ты сукин сын, говноед проклятый". Старик дрогнул и, взяв себя в руки, со скрипом смирил свой гнев.
Иногда же безумие Туки облачалось в маску садизма. Порой оно проявлялось в ее отношении к своей рабыне, а однажды проявилось в отношении к своим сверстникам. Дом ее отца, как я уже говорил, стоял на холме. Его пологий западный склон представлял собой лужайку, которая оканчивалась вымощенной плитами террасой со столами и скамьями из камня, а дальше за ними были кусты сирени и высокие каменные стены. Как-то раз, вскоре после начала моего обучения у Клиния, я прятался на краю лужайки в тени беседки, стоявшей около ограды, и робко наблюдал, как Тука с тремя двоюродными братьями и еще несколько детей помладше играли возле дома. Двоюродные братья были чуть старше Туки, двое были черноволосые и смуглые, а третий белобрысый, с глазами голубыми и ясными, как вода в колодце. Малыши возились с маленькой тележкой, игрушечной копией четырехколесной повозки, которую обычно запрягают мулами.
Тука и ее братья сидели на траве; покусывая травинки, они громко болтали, поддразнивая друг друга. Старший из братьев, один из черноволосых, предложил заставить раба катать малышей на тележке, но потом передумал и решил покатать их сам. Те согласились, и он, посадив двоих на тележку, принялся возить их по кругу так, что у детишек захватывало дух и они визжали от радости. Он гнал тележку вверх по склону, и дети чуть не вываливались из нее, но в последний момент он поворачивал и снова мчался вниз, иногда делая вид, что собирается врезаться в каменные скамейки. Малыши в тележке вопили от счастья. Те, кто еще не катался, кричали: "Меня! Покатай меня!" Потом - не знаю, кому это пришло в голову, - игра изменилась. Тука и ее братцы привязали дышло к передку тележки - так, чтобы передние колеса не поворачивались, и, усадив в нее маленького мальчика, с веселыми криками "Держись!" и "Ты же не трус!" пустили тележку, громыхающую и подскакивающую, вниз по склону. Поначалу они направляли тележку в сторону от столов и скамей. Но я видел, как раз за разом ее путь изменяется, поворачивая по направлению к столам. Я подобрался ближе и спрятался за кустами на краю лужайки. Сердце у меня бешено колотилось. "Он такой глупый, что даже не догадается выпрыгнуть", - тихо произнесла Тука голосом нежным, как щебет ласточки, и рассмеялась. Ее мелодичный смех был нереален, как хохот призрака. Я видел, как она направляет тележку, улыбаясь и болтая с малышом, и я видел, как блеснули ее глаза, когда она толкнула тележку вниз. Я видел лицо ребенка, промелькнувшее в десяти шагах от меня, когда он понял, что сейчас ударится о скамью. Он пронзительно закричал, но удара тележки почти не было слышно. Все сбежали вниз по склону. "Ты ушибся? Ты ушибся?" На лбу у ребенка расплылось яркое пятно крови. Они сумасшедшие! - подумал я, имея в виду всех богатых. Но перед собой я видел дочь старого Филомброта. Если правда, что мертвецы выходят из могил и что где-нибудь на горной тропе или у озера можно встретить сатиров, то даже они не покажутся более странными, более недоступными обычному человеческому разумению, чем Тука в тот момент.
Вечером Клиний подошел к моей кровати и, близоруко щурясь, склонился ко мне. Он прочистил горло, так что было видно, как за его жидкой бороденкой заходил кадык.
- Тебе удобно, Агатон?
Подтянув одеяло к самому носу, я кивнул.
Клиний редко выказывал свои чувства, однако теперь он медленно, будто обдумывая свои действия, наклонился ко мне и взъерошил мои волосы.
- Скучаешь по дому? - спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
Поджав губы, он долго смотрел на меня, рассеянно постукивая пальцами свою плешивую, как у изголодавшегося сурка, голову и хмуря брови. Над ним чернели покрытые сажей потолочные балки. Наконец он сказал:
- Ну ладно, юноша, не расстраивайся.
Затем он неуклюже ткнул меня в плечо. Рука у него была костлявой, и плечо заныло. В проявлениях любви, как и во многом другом, он не отличался особой ловкостью.
Но все-таки я рассказал ему. Он не глядел на меня, пока я говорил. В конце концов я расплакался, хотя давно уже разучился плакать. Мой соученик Конон смотрел на меня наполовину с жалостью, наполовину с презрением.
- Почему они это сделали, Клиний? Почему? - спросил я.
Он откашлялся.
- Наверное, они сумасшедшие.
- Нет-нет, - сказал он. Потом поднялся, еще раз прочистил горло и, задрав хитон, почесал волосатую ногу. - Все мы порой делаем странные вещи, - произнес он. Но не ушел, а еще долго стоял, о чем-то размышляя и яростно почесывая голову, отчего с нее, как снег, сыпалась перхоть. - Ну, спите, - сказал он и отошел к своей кровати. Он сел, поджав губы. Потом лицо его чуть разгладилось, и, выпятив подбородок, как человек, который собирается рыгнуть, он сказал:
- Мы обсудим это утром.
Но больше мы об этом не говорили.
Была и еще одна маска. Однажды я играл с Тукой и ее младшим братом, и один из нас - не помню, кто именно, - разбил огромную глиняную амфору, стоявшую возле самой двери. Мимо как раз проходил Тукин отец, как обычно погруженный в свои мысли, однако грохот рассыпавшихся черепков заставил его очнуться. "Тука!" - позвал он дочь. Тука с братом мигом выскользнули из комнаты, как змеи. Я удивился, но мне и в голову не пришло последовать за ними. Чуть ли не бегом ее отец промчался мимо меня, словно я растворился в пятнах солнечного света, и еще раз позвал Туку с порога. Она не отозвалась, и он пошел ее искать. Когда я подошел к двери, он уже стоял на лужайке, остроносый, с покрасневшим лицом, в плаще, пятнистом от тени кленов, а дети со смехом убегали прочь. В конце концов он вернулся и прошел в дом, опять-таки не замечая меня; его посеревшие губы судорожно дрожали.
Позднее я спросил Туку.
- Разве он не накажет тебя, когда ты придешь на ужин?
Она улыбнулась, и на щеках у нее появились ямочки.
- К этому времени он все забудет.
- Но… - начал я.
- Ах, Агатон, Агатон! - сказала она.
Я сделал еще одну попытку;
- На месте твоего отца я бы…
Она молитвенно сложила руки и, усмехнувшись, коснулась пальцами лица.
- Ты бы купил большущую сеть и по всей лужайке расставил бы ловушки, как для слонов, и приобрел бы пращу с острыми камнями, гвоздями и прочими снарядами, ты бы вооружил рабов луками, стреляющими горящими стрелами, и завел бы прирученных волков и десяток африканских гадюк и ядовитых угрей, и, когда от тебя убежал бы какой-нибудь маленький ребенок, ты бы…
Ее брат покатывался со смеху, и я тоже улыбнулся. Но все равно мне было как-то не по себе. Я не смог ей ничего ответить - и никогда не мог, так как ее способ мышления исключал здравые суждения, - но тем не менее дурачить взрослого человека было гнусно, думал я, чувствуя себя добродетельным. Не потому, что он мог наказать тебя. Гнусно было другое - знать, что он забудет, даже если это действительно так; гнусно - знать, что он будет гнаться за тобой только для вида и тут же остановится. "Любишь ли ты своего отца?" - следовало мне спросить ее. Но я был слишком мал, чтобы догадаться, да и она бы не поняла.
Клиний однажды заявил:
- Этика дает нам обобщения, правила. Э-хм. Однако первое правило этики гласит: "Никогда не суди о частных случаях по общим законам".
Он кивнул, довольный, что додумался до этого, и широко зашагал дальше.
Я едва поспевал за ним. Мы взбирались по древней каменистой тропе туда, где облака скрывали святилище Менелая. Клиний учил на ходу, как он это называл. Я сказал:
- В таком случае этика бессмысленна. Что толку от правил, если уже первое гласит: "Не верь правилам"?
- Чепуха, - сказал он. - Ты слишком узко мыслишь. Этика сродни медицине, к ней следует прибегать только при необходимости. Человек может быть здоров по-разному. Люди, которые понимают друг друга, не нуждаются в обычной этике. В своем кругу они вполне могут поступать так, как никогда бы не поступили с чужими людьми.
- Может быть, - сказал я. (Я был, как уже говорил, суровым и угрюмым молодым человеком.) - Но как она научится не поступать так с чужими людьми?
Клиний остановился, оперся на палку и, обернувшись, посмотрел на меня. Он улыбался. Волосы его лохматились, как рыжее солнце.
- Дорогой мой юный Агатон, - сказал он, - ты слишком серьезно воспринимаешь мир. Взгляни вон туда! - Он показал на огромные бесформенные валуны на склоне утеса, обиталище орлов. - Знаешь, о чем думают эти камни?
Конон тоже посмотрел вверх, прищурив глаза, и сказал:
- Они думают о своей каменности.
- Вот именно! Они думают: Я камень, я камень. Не дерево, не гусь, не колбаса из козлятины, но камень. Потому-то они и не разваливаются на части! А что думает наш искатель истины? - Он опять засмеялся и замотал головой, явно довольный собой. - Он думает: Я человек. А Тука человек? И что такое человек? Если он не будет осторожен, нам придется нести его домой рассыпавшегося на атомы.
Одно плечо у Конона дернулось, и он насмешливо осклабился.
- Бедняга Агатон влюбился, - сказал он и пригнулся, словно я собирался его ударить, и, подобрав камешек, принялся его подбрасывать.
- Влюбился! - воскликнул Клиний, в изумлении глядя на меня. И снова засмеялся. - Ну да, конечно!
- Ни хрена я не влюбился! - сказал я, забывшись от возмущения.
- Но-но, - сказал Клиний. - Полегче!
Конон дико захохотал - возможно, над испуганно-серьезным выражением лица Клиния, возможно, надо мной. Я бросился на него с кулаками. Клиний кричал: "Эй, эй, эй!" - и стучал своей палкой по камням. Горы и скалы хрипло вторили ему, точно вороны.
Несмотря на насмешки Конона, мы с Тукой едва ли осознавали, что наше чувство к друг другу было любовью. Для меня она оставалась самым близким другом, ближе даже, чем Конон. Когда мы стали немного старше, мы иногда гуляли вместе, держась за руки, ее рабыня шла позади, угрюмо наблюдая на нами; но даже тогда я ни о чем не догадывался. Вероятно, я знал, какое чувство испытываю к ней, но она представлялась мне некой высшей формой жизни, столь же отличной от меня, как богиня от коровы. Она общалась с другими юношами, стройными и изящными, принадлежащими ее кругу, юношами, чьи отцы владели особняками за городом, и, хотя я понимал, что все они глупее меня, я знал свою участь. Я волочился за девушками попроще, в основном за кухонными рабынями, и мы с Тукой обсуждали их, сидя на склоне холма, и хохотали до слез, жизнерадостные, как залитые солнцем холмы. Порой глаза ее вспыхивали. Но я упорно ни о чем не догадывался, что в общем-то было вполне естественно и правильно. Ее отец был архонтом: его земли, его богатство и власть простирались на многие мили.
И вот когда мне было лет пятнадцать, я познакомился с Солоном, человеком, который изменил и полностью обновил мир.
Мы собрались в доме Филомброта, в центральном зале с высоким, отделанным деревом потолком, - пять или шесть влиятельных правителей города, мой учитель Клиний (одетый в красивый плащ, подаренный ему Филомбротом), Конон и я. В те дни я часто присутствовал при обсуждении важных вопросов, не принимая в нем никакого участия. Мы с Кононом вели записи, выполняли разного рода мелкие поручения, разливали вино в чаши. Что касается Клиния, то он, будучи как бы советником Филомброта, обычно молчал, нахмурив брови и уставившись красноватыми глазами в свои ступни. И только когда Филомброт спрашивал его: "Ну так как?" - Клиний, отличавшийся необычайной близорукостью, обращал взгляд приблизительно в сторону Филомброта, как гребнем, проводил пятерней по волосам и затем высказывал свое тщательно обоснованное мнение, то и дело пожимая плечами, прерываясь и откашливаясь так, что кадык его ходил ходуном. Некоторые в шутку называли его царем Афин. Царем он, конечно, не был, зато обладал неким шестым чувством, которое позволяло ему безошибочно определять, что примет простой народ, а что отвергнет и как он поведет себя в дальнейшем. Именно Клиний обратил внимание олигархии на Солона. "Человек истинно философского склада ума", - рекомендовал его Клиний. Подразумевалось: очень хитрый.
Был знойный летний день, солнце клонилось к западу, его лучи, как живые, врывались в зал и играли бликами на всех крашеных и полированных поверхностях, которые блестели, словно только что смазанные маслом. Все правители города были в сборе, в том числе и старый Писистрат. Они сидели, как всегда, в торжественных позах, Филомброт - за сверкающим мраморным столом, Конон и я - за маленькими деревянными столиками, рабы застыли на своих местах, неподвижные, как мебель; однако совещание не начиналось. Я смотрел на холмы за окном и страстно желал очутиться там. Но вот наконец вошел раб и доложил о прибытии гостя. Филомброт встал и поклонился. Все остальные, кроме Писистрата, тоже поднялись, как будто прибывший гость был по меньшей мере царем сардийским. Снова появился раб и отодвинул занавес, и в зал вошел самый толстый и самый что ни на есть заурядный человек, какого я когда-либо видел. (Говорят, только сам Крез был толще, а весил он целых семьсот фунтов.) Солону было лет тридцать пять, но голова у него уже основательно полысела. Его нос слегка розовел. С первого взгляда было ясно, что он занимался виноторговлей и в нем не было ни Капли благородной крови, что бы там ни говорили сейчас. Плоть его колыхалась, как цветущий луг, колеблемый легким ветерком. Широко расставив ноги и вскинув молочно-белые руки, словно приветствуя своих домочадцев после долгой разлуки, он сказал:
- Господа, да благословит вас бог, всех и каждого!
Клиний поморщился и еще пристальнее уставился воспаленными глазами на свои ступни. Раб закрыл высокую дверь, запер ее и замер в ожидании, положив руку на дверной засов. Писистрат нахмурился.
- Друзья, познакомьтесь: это гражданин Солон, - сказал Филомброт.
Все по очереди степенно подходили к Солону и с опаской пожимали ему руку.
- Какая честь! - говорил Солон. - Я глубоко польщен!
Затем Филомброт сказал:
- Солон не только один из наиболее почтенных купцов в нашем городе и не только общепризнанный философ, но и, как утверждают, один из любимейших поэтов наших сограждан.
- Ужасный приговор, - сказал Солон. - Ну и вкус у них! - И он в отчаянии поцеловал кончики пальцев.
Филомброт сам подвел Солона к креслу. Они представляли собой презабавную пару: высокий и костлявый Филомброт, с пронзительным взглядом, мужественный и чувствительный донельзя, и Солон - пухлый, как ребенок чудовищных размеров, с лицом проказливым, как у Пана, и слегка женоподобным (у него были красиво очерченные губы). Удобно расположившись в кресле, хотя оно было мраморным, Солон все повторял: "Благодарю, благодарю, да благословят вас боги!" Телеса его колебались, и он то и дело отдувался.
Филомброт заговорил о достоинствах Солона. Его отец, Эвфорион, был человеком состоятельным, хотя и не знатным, и на собственном примере доказал, что умение считать не менее ценно, чем обширные владения, но потом, будучи еще нестарым, он решил раздать все свое состояние бедным. В честь его воздвигли статую. Он умер, когда Соло ну не было еще и двадцати лет, и Солон, обладавший, по его словам, умеренной склонностью к роскоши, в течение четырех лет (почти не прибегая к двурушничеству, что сам он неизменно подчеркивал) приобрел состояние, равное богатству своего отца. Он пользовался симпатией и некоторым влиянием - как среди богатых, так и среди неимущих - и славился среди тех и других своим необычайным здравомыслием. Во времена нынешнего политического хаоса никто лучше его не сумел бы примирить обе стороны.