Наверху, в комнате покойной, все утро шла уборка. Франсуаза вымыла пол, убрала пузырьки и поставила на столике возле умершей зажженную свечу и чашку со святой водой. Ждали Агату, а ведь у этой ехидны прямо-таки змеиный язык, и Франсуаза вовсе не желала прослыть неряхой. Г-н Руссо послал приказчика выполнить необходимые формальности, сам же отправился в церковь и долго торговался там из-за стоимости похорон. Он торговался отнюдь не из жадности или боязни, что его обманут. Просто он очень любил жену и знал, что ей приятно было бы послушать, как он спорит из-за каждого гроша со священниками и агентом бюро похоронных процессий. Но в то же время ему хотелось устроить вполне приличные похороны, чтобы никто в квартале не мог упрекнуть его. Наконец он согласился заплатить сто шестьдесят франков церкви и триста - похоронному бюро, и тут же прикинул, что, включая разные мелкие расходы, похороны обойдутся ему не меньше чем в пятьсот франков.
Дома г-н Руссо застал приехавшую свояченицу Агату, которая сидела возле покойницы. Агата - долговязая, тощая особа с красными глазками и тонкими лиловыми губами. Супруги Руссо были с ней в ссоре и не виделись со своей родственницей уже три года. Она торжественно поднялась навстречу шурину и обняла его. Перед лицом смерти всякая вражда исчезает. Утром г-н Руссо не мог плакать, но теперь, увидев на постели окоченевшее тело в белом саване, восковое лицо с заострившимся носом, он едва узнал в этой покойнице свою жену и начал рыдать. У Агаты глаза были совсем сухие. Она уселась в самое удобное кресло и медленно обводила взглядом комнату, будто составляла точную опись находящихся в ней вещей. Она еще ничего не спросила о наследстве, но чувствовалось, что этот вопрос очень занимает ее и ей хочется узнать, есть ли завещание.
В день похорон, когда покойницу хотели положить в гроб, оказалось, что он короток, - похоронное бюро ошиблось и прислало не тот гроб. Пришлось ждать, пока принесут другой. А дроги уже стояли у подъезда. Жители квартала, ожидавшие на улице выноса тела, волновались. Новая пытка для г-на Руссо. И за что! Ну если бы это могло воскресить его жену! Наконец несчастную г-жу Руссо вынесли и поставили гроб внизу, в обтянутых черной тканью дверях, но всего лишь на каких-нибудь десять минут, на улице уже собралось человек сто - торговцы из их квартала, жильцы дома, друзья, несколько рабочих в потертых пальто. Процессия тронулась. Первым за гробом шел г-н Руссо. Кумушки-торговки торопливо крестились, когда мимо них проходила процессия, и перешептывались: "Кто это умер? Хозяйка писчебумажной лавки? Ну что ж, она уже давно чахла, вся высохла - кости да кожа. - Умерла, и слава богу! В земле-то ей будет куда лучше! - Вот и все мы так, торговцы! Работаем, работаем изо всех сил, чтобы хоть на старости лет пожить в свое удовольствие! А оно вон как обернется - получай свое!"
И, глядя на вдовца, который одиноко шел за гробом, бледный, с обнаженной головой и развевающимися по ветру волосами, все находили, что он прекрасный человек.
Церковную службу совершали кое-как, наспех; через сорок минут священники закончили свое дело. Агата сидела в первом ряду скамей с таким видом, словно пересчитывала горящие свечи. Очевидно, она думала о том, что шурину незачем было так транжирить деньги: ведь, если завещания нет, сестра наследует половину состояния, значит ей тоже придется платить за все это. Но вот священник прочел последнюю молитву. Провожающие окропили тело святой водой, и все двинулись к выходу. Почти все разошлись, за гробом шли теперь только г-н Руссо, по-прежнему с обнаженной головой, да десятка три самых близких друзей, которые не решались скрыться. Для дам наняты были три траурных кареты. Дроги покрыла простая черная ткань с белой бахромой. При виде их встречные обнажали головы и шли своей дорогой.
У г-на Руссо не имелось фамильного склепа; он просто арендовал на пять лет участок на Монмартрском кладбище, решив, что купит впоследствии участок и перенесет туда прах жены, чтобы она мирно почивала там, как в собственном доме.
Дроги остановились в конце аллеи, гроб подняли, понесли на руках среди низких могильных холмиков и поставили у ямы, вырытой в сырой земле. Провожающие в молчании опустились на колени. Священник пробормотал несколько латинских слов и ушел. Повсюду, словно маленькие садики, зеленели могилы, обнесенные оградой, за решетками росли деревья и цветы; надгробные плиты, лежавшие среди зелени, казались новенькими и белоснежными. Г-на Руссо привел в восхищение один из памятников - тонкая, стройная колонна, увенчанная символической урной. Утром к нему уже приходил подрядчик, мучил его своими планами. И вот теперь г-н Руссо мечтал о том, как он купит на кладбище собственный участок и непременно поставит на могиле жены точно такую же колонну, с такой же красивой урной.
Но тут Агата увела его с кладбища, и когда они пришли в лавку, она решила, наконец, завести разговор о наследстве. Услыхав, что покойница сделала завещание, она вскочила со стула и ушла, хлопнув дверью: никогда больше ноги ее не будет в этой лавчонке!
Господин Руссо тяжело переживал смерть жены; порой он страшно тосковал. Но больше всего терзала его и доводила чуть ли не до потери рассудка необходимость на один день в неделю закрывать магазин.
IV
В январе стояли морозы. А у Мориссо не было ни работы, ни хлеба, ни топлива. Нищета убивала их. Сам Мориссо был каменщиком, жена его - прачкой, они жили в Батиньоле, на улице Кардинэ - в большом доме, почерневшем от грязи и сырости; от его помоек распространялось зловоние по всему кварталу. Мориссо снимали комнату на шестом этаже, крыша над ней обветшала, и сквозь щели в потолке протекал дождь. Они бы еще, пожалуй, и не роптали на свою судьбу, не будь у них ребенка, десятилетнего Шарло, - его ведь надо было поить, кормить, вырастить.
Мальчик был такой слабенький, что заболевал от малейшей простуды. Когда он еще ходил в школу, то достаточно было ему подольше засидеться за приготовлением уроков, и у него начиналась лихорадка, приходилось укладывать его в постель. Шарло был очень славный и не по годам смышленый мальчик. Родители любили его, и в те дни, когда им нечего было дать ему поесть, они обливались горькими слезами. Долго ли до беды; в их доме такая сырость, такой нездоровый воздух, дети у жильцов мрут как мухи.
На улицах скалывали лед. Удалось наняться на эту работу и каменщику Мориссо. Чтобы принести вечером домой несколько су, он по целым дням разбивал в канавах лед ударами кирки. Но все же это лучше, чем умирать с голоду в ожидании настоящей работы.
Вернувшись однажды домой, отец застал Шарло в постели. Мать не знала, что с ним. Она посылала его в Курсель к тетке, старьевщице, думая, что та подарит мальчику какую-нибудь куртку, а то он мерзнет в холщовой блузе. Но у тетки не нашлось ничего, кроме старых мужских пальто слишком большого размера. Малыш вернулся домой, дрожа и шатаясь, как пьяный, и вот теперь он лежит красный от жара и болтает всякую чепуху: то ему кажется, что он играет в шары, то вдруг принимается петь.
Мать завесила разбитое окно изорванной шалью, чтобы не дуло из него; тусклый свет сумеречно проникал в комнату только через два верхних стекла. Нужда совсем опустошила их жилище; в комоде было пусто - все белье давно снесли в ломбард; стол и два стула продали. До болезни Шарло спал на полу, теперь ему отдали единственную кровать, а отец с матерью устроились в углу на соломенном тюфяке, которым побрезгала бы и собака. Но и на кровати ребенку не очень-то удобно - почти весь волос из тюфяка отнесли по горстям к старьевщику и продали по четыре су за каждые полфунта.
Шарло метался в постели. Отец и мать смотрели на него со страхом. Что же это такое с их малышом? Уж не укусила ли его бешеная собака? А может быть, опоили его чем-нибудь? Как раз в это время вошла соседка, г-жа Бонне. Взглянув на ребенка, она с уверенностью сказала, что у него горячка. Ей ли не знать - от этой болезни умер ее муж.
Мать плакала, прижимая Шарло к груди. Обезумевший от горя отец вскочил и побежал за врачом. И он привел врача, очень высокого и строгого господина. Врач молча выстукивал, выслушивал больного, потом попросил карандаш и бумагу и, выписав рецепт, все так же молча пошел к выходу.
- Сударь, что с ним? - сдавленным голосом спрашивала мать.
- Плеврит, - кратко ответил врач, потом в свою очередь спросил: - Вы записаны в благотворительном комитете?
- Нет, сударь… Летом мы жили еще прилично. Это вот зима нас доконала.
- Очень жаль, очень жаль, - проворчал врач и пообещал зайти еще раз. На лекарство пришлось занять двадцать су у г-жи Бонне, так как деньги, принесенные Мориссо, уже истратили на уголь, свечи и кусочек мяса. Первая ночь прошла благополучно. В печке все время поддерживали огонь. Ребенок совсем обессилел. Ручонки у него горели. Сильный жар словно усыпил его. И родители, видя, что он притих, успокоились. А на другой день - снова тревога. Врач качал головой, и на лице у него было выражение полной безнадежности.
Прошло пять дней. Больному не стало лучше. Он все время спал. Нужда стала еще заметней, она словно врывалась вместе с ветром через все щели в окне и в крыше. Уже на второй день болезни мать продала свою последнюю рубашку; на третий день, чтобы заплатить за лекарство, пришлось вытащить еще несколько горстей волоса из тюфяка. И вот продавать уже нечего.
Мориссо продолжал скалывать лед, но платили ему так мало - сорок су в день. А с оттепелью он потерял и этот жалкий заработок. Однако оттепель нужна для Шарло; мороз ему вреден. И вот в душе отца происходила борьба. Принимаясь за работу, он радовался морозу и белым от снега улицам, но тут же, вспомнив о своем малыше, умирающем в мансарде, начинал страстно желать, чтобы поскорее пришла весна и жаркое солнце растопило бы весь снег. Если бы они хоть были записаны в комитет помощи, благодетели бесплатно присылали бы врача и лекарства. Мать ходила в мэрию, но там ей сказали, что надо подождать, слишком много просителей. Все-таки ей удалось получить несколько талонов на хлеб, а какая-то сердобольная дама дала ей пять франков. Но деньги уже все вышли, и в семье снова нищета.
На пятый день Мориссо в последний раз принес домой сорок су. Началась оттепель, и его рассчитали. И тогда все сразу кончилось: хлеба нет, печь холодная, за лекарствами больше не ходили. Мать и отец сидели в холодной, сырой комнате возле хрипевшего ребенка. Г-жа Бонне больше не заглядывала; она оказалась очень чувствительной, и ей было слишком тяжело видеть все это. Все соседи, проходя мимо их двери, ускоряли шаг. Иногда мать бросалась к постели ребенка и исступленно целовала его, словно пытаясь исцелить его своими поцелуями. Отец, отупевший от горя, часами простаивал у окна и, приподняв изодранную шаль, смотрел, как текут ручейки от тающего снега, падают с крыш тяжелые капли воды, оставляя на земле темные пятна. Отец думал: "Может быть, Шарло будет теперь полегче!"
Однажды утром врач сказал, что больше не придет: больной безнадежен.
- Его убила сырость.
Мориссо грозил небу кулаками. Бедняков убивает всякая погода: был мороз - плохо, а теперь вот оттепель - и еще того хуже стало. Если бы не упрямство жены, они уж давно бы разом покончили со всем этим, все втроем убрались бы из этой проклятой жизни. Стоило только сжечь мерку угля и напустить угару.
Мать еще раз ходила в мэрию, и ей обещали прислать пособие. И вот теперь они сидят и ждут. Ужасный день! С потолка несет холодом, в углу протекает, пришлось подставить ведро. Со вчерашнего дня ничего не ели, а мальчик выпил только чашку какого-то отвара, который им принесла привратница. Отец сидел у стола, сжав голову руками; он совсем отупел, в ушах у него все время шумело. Заслышав чьи-нибудь шаги в коридоре, мать каждый раз подбегала к двери, думая, что несут обещанное пособие. Прошло шесть часов, а его все не несли. Надвигались сумерки, мрачные и мучительные, как агония.
И вдруг, когда уже совсем стемнело, послышался прерывистый лепет Шарло:
- Мама… мама…
Мать подбежала. Ее лица коснулась струя глубокого выдоха, и все стихло. Она едва различала в темноте запрокинутую голову и напряженную шею ребенка.
- Скорей света!.. Огня! Скорей огня!.. - отчаянно и умоляюще закричала она. - Шарло! Скажи хоть словечко!
Она чиркала спичку за спичкой, но все они ломались в ее пальцах. Потом трясущимися руками ощупала лицо своего сына.
- Умер! Господи! Мориссо, ты слышишь? Он умер!
- Умер? Ну да, умер… Ну что же, так лучше.
Услыхав рыдания матери, г-жа Бонне решилась, наконец, зайти к ним со своей лампой. И вот, когда женщины укладывали на постели холодное маленькое тельце, в дверь постучались: принесли долгожданное пособие - десять франков деньгами и талоны на хлеб и мясо.
Мориссо зло рассмеялся и сказал:
- Опоздали. Благотворители, как поезд, всегда опаздывают.
А каким жалким был маленький, легкий, словно перышко, трупик исхудавшего ребенка! Он занимал на матраце очень мало места. Кажется, положи вместо него подобранного на улице замерзшего воробушка - он столько же занял бы места.
Между тем к г-же Бонне вновь вернулась вся ее любезность. Она заявила, что Шарло ничуть не потревожит, если родители позавтракают рядом с ним, и вызвалась сходить за хлебом и мясом; обещала принести и свечу. Мориссо согласились. А когда соседка вернулась и поставила на стол горячие сосиски, изголодавшиеся люди набросились на них и ели с жадностью, сидя почти рядом с покойником, маленькое личико которого белело в полумраке. Потрескивали дрова в печке. В комнате стало тепло и уютно. Глаза матери то и дело наполнялись слезами; слезы крупными каплями падали на хлеб. Как бы хорошо было сейчас их мальчику! С каким удовольствием он поел бы сосисок!
А г-жа Бонне старалась изо всех сил. Около часу ночи Мориссо заснул, положив голову на постель, в ногах Шарло, а женщины варили кофе. На кофе пригласили еще одну соседку, восемнадцатилетнюю швею, которая принесла с собой немного водки на донышке бутылки. Три женщины отхлебывали маленькими глотками кофе и вполголоса беседовали - рассказывали друг другу всякие необычайные случаи смерти. Мало-помалу голоса их зазвучали громче, а круг затрагиваемых тем становился все шире. Они уже судачили обо всем: о том, что творилось в их доме, в их квартале, о преступлении на улице Ноллет. Время от времени мать вставала и подходила взглянуть на Шарло, словно желая еще раз убедиться, что он недвижим.
На следующий день нельзя было похоронить Шарло, так как накануне вечером не сделали в полицию заявления о его смерти, поэтому весь следующий день родители провели в комнате, где лежал мертвый Шарло, ведь у них была только одна комната. Они спали, ели, пили возле него. Порой они даже как будто забывали, что он умер, а вспомнив, еще и еще раз переживали свою утрату.
На второй день принесли, наконец, гробик, бесплатно выданный благотворительным комитетом, - из четырех плохо выструганных досок, размером не больше ящика для игрушек. Шарло уложили в этот ящик - и в путь!
За похоронными дрогами первым шел отец с двумя повстречавшимися дорогой товарищами, за ними - мать, г-жа Бонне и другая соседка, швея.
Шли чуть не по колено в грязи; и хотя дождя не было, все промокли - так густ был туман. Спеша поскорее добраться до церкви, маленькая процессия почти бежала. В церкви покойника наскоро отпели, и все снова побежали по грязной мостовой.
Кладбище было где-то у черта на куличках; чтобы добраться до него надо было пройти весь проспект Сент-Уэна и заставу. Но вот, наконец, и кладбище. Большой пустырь, обнесенный белой стеной. Он весь зарос чахлой травой, то тут, то там выпячивались горбами могилы, только в самом конце кладбища росло несколько тощих деревьев, переплетая в небе черные голые ветки.
Погребальное шествие двигалось медленно, увязая в грязи. А тут еще пошел проливной дождь, пришлось мокнуть под открытым небом, дожидаясь старика священника, который никак не решался выйти из часовни.
Шарло полагалось спать в общей могиле.
По всему кладбищу валялись поваленные ветром кресты, мокрые, сгнившие венки. Тут была подлинная юдоль скорби и нищеты - истоптанная, голая земля, где хоронили людей, убитых голодом и холодом.
Но вот все кончено. Шарло опустили в яму, могилу засыпали, и родители ушли; они не могли даже постоять перед могилой на коленях, так как вокруг все затопила жидкая грязь.
Когда вышли за кладбищенские ворота, Мориссо, у которого еще осталось три франка из десяти, присланных благотворительным комитетом, пригласил товарищей и соседей зайти по случаю дождя в винный погребок выпить чего-нибудь. Предложение было принято; все зашли, уселись за столики и выпили два литра вина, закусывая дешевым сыром. Затем товарищи каменщика купили еще два литра. И в Париж возвратились уже сильно навеселе.