V
Жан-Луи Лакуру уже исполнилось семьдесят лет. Он родился в деревушке Ла-Куртей, затерявшейся в лесной глуши и насчитывавшей всего полтораста жителей. Здесь он прожил всю жизнь; лишь единственный раз побывал в Анжере, - город был в пятнадцати лье. Но ездил он туда давно, еще в ранней молодости, и теперь он ничего уж и не помнил об этом. У старика было трое детей: два сына - Антуан и Жозеф, и дочь Катрина. Дочь выдали замуж, но она овдовела и с двенадцатилетним сыном Жакине вернулась к отцу. У семьи было пять или шесть арпанов земли - как раз столько, чтобы не умереть с голоду и не ходить нагишом. Каждый кусок хлеба и стакан вина доставался им тяжким трудом. Деревня Ла-Куртей раскинулась в небольшой долине, и со всех сторон ее окружали густые леса. Деревня была бедная, и в ней не построили даже церкви; служить по праздникам обедню приезжал священник из Кормье; а так как от Кормье до деревни добрых два лье, то обедня бывала не чаще двух раз в месяц. Деревенские дома - десятка два ветхих лачуг - разбросаны были вдоль дороги. У ворот рылись в навозе куры. Женщины при виде чужого человека вытягивали шеи и долго смотрели ему вслед, а ребятишки, валявшиеся на солнцепеке, спасались бегством вместе со стадом встревоженных гусей.
За всю свою долгую жизнь Жан-Луи ни разу не хворал. Старик был высок ростом и кряжист, как дуб. От загара его морщинистое лицо потемнело, кожа стала похожа на древесную кору, и весь он благодаря солнцу приобрел крепость и спокойствие дерева. Состарившись, он потерял охоту говорить, очевидно считая это бесполезным, и почти всегда молчал. Ходил он грузной и медленной поступью, и в ней чувствовалась неторопливая и спокойная бычья сила.
Еще в прошлом году он был сильнее своих сыновей и всегда выбирал для себя самую тяжелую работу; молча трудился на своем поле, которое, казалось, знало его и покорно ему повиновалось. Но однажды, месяца два тому назад, у него вдруг подкосились ноги, он упал поперек борозды, как срубленное дерево, и два часа пролежал неподвижно. На другой день встал, хотел приняться за работу - руки и ноги не слушались его; но, несмотря на все уговоры детей, он настоял на своем и отправился в поле. С ним послали Жакине, чтобы мальчик позвал на помощь, если дед упадет.
- Ну что тебе тут надо, лентяй ты этакий? - ворчал Жан-Луи на внука. - В твои годы я уже сам зарабатывал свой хлеб.
- А я, дедушка, тебя стерегу, - ответил мальчуган.
Старик вздрогнул при этих словах и умолк. Вечером он лег в постель и больше уже не вставал. Утром, собравшись в поле, сыновья и дочь подошли взглянуть, что с отцом, почему его совсем не слыхать, и увидели, что он лежит вытянувшись на спине, с открытыми глазами, будто размышляет о чем-то. По его лицу нельзя было понять, здоров он или болен, так оно загорело и огрубело от солнца.
- Ну что, отец? Плохо твое дело?
Старик что-то проворчал и кивнул головой.
- Без тебя, что ли, в поле идти?
Да, кивал старик, пусть идут без него. Ведь сейчас каждая минута дорога, началась жатва. Потеряешь утро, а там, гляди, налетит буря с грозой - и размечет копны. Все ушли из дому, даже Жакине. Старик остался один. Вернувшись вечером, дети увидели, что он все так же лежит на спине, с открытыми глазами, и лицо у него какое-то задумчивое.
- Ну что, отец, полегчало тебе?
- Нет, не полегчало, - пробормотал старик.
Чем бы ему помочь? Катрина предложила сделать винный отвар с травами. Но это слишком сильное средство, оно может и убить старика. Жозеф сказал, что утром будет видней, и все легли спать.
Наутро, перед уходом в поле, дети подошли на минутку к отцу. Да, старик и впрямь болен. Никогда еще не лежал он вот так, как сейчас, вытянувшись неподвижно. Доктора бы надо. Да вот беда - далеко ехать за ним, в Ружмон. Туда шесть лье да оттуда шесть - двенадцать лье. Целый день пройдет. Старик, который прислушивался к разговору, начал метаться - он разгневался: на что ему доктора? Толку от них никакого, а деньги плати.
- Не хочешь? - спросил Антуан. - Что ж, тогда мы пойдем в поле.
- Понятно, идти надо. Не со мной же тут сидеть, все равно этим не поможешь. Земле вы нужней, чем мне, - говорил отец.
Прошло три дня. Каждое утро дети уходили в поле, и старик оставался один. Он лежал неподвижно, и только когда ему хотелось пить, он протягивал руку за кружкой с водой и думал: "Теперь я как старая лошадь - надорвется она на работе, упадет где-нибудь в углу и умирает, всеми забытая. Работал целых шестьдесят лет, а теперь уж ни на что не годен, зря только занимаю место да стесняю детей. Самое лучшее умереть поскорее".
Дети не очень горевали. Земля приучила их к спокойствию. Они слишком были близки к земле. Жаль, что лишатся они своего друга, но что поделаешь, да и некогда к тому же горевать. Минутку утром да минутку вечером - больше они никак не могли уделять отцу. Если бы он вдруг поправился и встал - значит он еще крепок; ну а если умрет - значит пришло ему время помирать. Каждый знает - против смерти не пойдешь; раз она поселилась в человеке, ничем ее не выживешь - ни молитвой, ни лекарствами. Вот корова - та другое дело, ее и вылечить можно.
По вечерам Жан-Луи глазами спрашивал детей, как идет уборка урожая. И когда они пересчитывали, сколько нажали снопов, и хвалили хорошую погоду, его глаза светились радостью. Как-то раз дети опять заговорили о враче. Но старика это привело в такое волнение, что они побоялись, как бы это не ускорило его смерти, и оставили отца в покое. Жан-Луи попросил позвать к нему старого его приятеля, полевого сторожа, папашу Николя. Папаша Николя был старше Жан-Луи, в сретенье ему исполнилось семьдесят пять лет. Но он все еще держался прямо, как тополь. Он пришел и с серьезным лицом сел у постели больного, Жан-Луи не мог говорить, только смотрел мутными глазами на своего друга. Старик Николя тоже молчал. И так, не произнося ни слова, они просидели вместе целый час, довольные уж тем, что видят друг друга; оба молча вспоминали далекие дни молодости. А когда дети вернулись в этот вечер с поля, то увидели, что отец лежит окоченевший, с широко раскрытыми глазами: он умер.
Старик отошел тихо, не застонал, не пошевельнулся. Последний вздох его улетел и растворился в вольном воздухе полей. Он никого не потревожил своей смертью - сам, как умел, справился с последним своим часом. Так умирают животные: они забиваются перед смертью куда-нибудь подальше ото всего живого и умирают.
Первым подошел к покойному Жозеф.
- А отец-то помер, - сказал он, обернувшись к остальным.
- Помер отец, - повторили вслед за ним Антуан, Катрина и Жакине. Их ничуть не удивила эта смерть. Жакине, вытянув шею, с любопытством рассматривал издали мертвого деда. Дочь плакала тихонько, вытирая глаза косынкой; сыновья молча шагали по комнате, загорелые их лица побледнели.
- А все-таки порядком протянул наш старик. Крепок, знать, был!
Эта мысль утешала их, они гордились силой своего рода.
Ночью никто не выдержал позднее одиннадцати - все заснули; и Жан-Луи опять остался один. Он спал вечным сном, и на его лице застыло выражение глубокого раздумья.
Чуть свет Жозеф отправился в Кормье за священником. Антуан и Катрина, оставив Жакине у тела умершего, ушли в поле, - ведь уборка еще была не закончена. Но мальчугану стало скучно сидеть одному около бездыханного деда, и он то и дело выбегал на дорогу - бросал камнями в воробьев, смотрел на бродячего торговца-коробейника, который расхваливал соседкам свои цветные платки. Вспомнив о старике, Жакине спешил домой, но, убедившись, что дед лежит все так же неподвижно, снова убегал - посмотреть, как дерутся собаки.
А в это время в открытую дверь забрели куры и преспокойно разгуливали по комнате, разрывая лапками и клювом утоптанный земляной пол. Огненно-рыжий петух заметил неподвижное тело и встревожился. Петух был осторожный и опытный, он прекрасно знал, что у старика никогда не было привычки лежать в постели после восхода солнца. Вытянув шею и округлив блестящие глаза, петух издал свой звонкий клич, он возвестил смерть старика; и куры с кудахтаньем, поклевывая земляной пол, одна за другой вышли из комнаты.
Священника ждали к пяти часам. Из сарая тележника, который сколачивал гроб, уже с утра доносились визг пилы и стук молотка. Жителям Ла-Куртей хорошо были знакомы эти звуки, и, заслышав их, все, кто еще не знал о смерти старика, говорили: "Слышь-ка, Жан-Луи-то помер".
Антуан и Катрина вернулись с поля. Нельзя сказать, чтобы им было очень уж грустно, - ведь такого урожая, как в этом году, не было, пожалуй, уже лет десять.
Вся семья ждала священника, и, чтобы скоротать время, все что-нибудь делали: Катрина варила суп, Жозеф пошел за водой, Жакине послали посмотреть, вырыта ли могила. Священник приехал только в шесть часов. Вместе с ним на повозке сидел мальчик - церковный служка. Остановив лошадь возле дома Лакуров, священник слез, вынул из повозки завернутые в газету епитрахиль и стихарь и, облачаясь на ходу, сказал:
- Поспешим, дети мои, в семь мне надо уехать.
Никто, однако, не торопился. Сходили за двумя соседями, которые должны были нести гроб на старых, почерневших от времени носилках. А когда соседи явились и все уже собрались тронуться в путь, прибежал Жакине с криком, что могила еще не готова, но идти все-таки можно.
Первым, читая по книге латинские молитвы, шел священник; за ним маленький служка нес помятую медную чашу со святой водой и кропильницу. Когда проходили мимо сарая, где обычно дважды в месяц служили мессу, из него вышел и стал во главе процессии второй мальчик, который нес прикрепленный к концу палки крест. За гробом шла семья покойного; мало-помалу к ней присоединилась вся деревня, а позади всех бежали грязные, вихрастые и босоногие мальчишки.
Кладбище было на противоположном конце деревни, за околицей. Дорогой соседи, которые несли гроб, трижды останавливались, чтобы передохнуть. Они ставили носилки на землю и отдувались; процессия в это время тоже стояла. Потом все снова трогались в путь. Слышался стук деревянных башмаков по сухой земле. Когда пришли на кладбище, оказалось, что могила действительно еще не готова; голова могильщика то появлялась, то исчезала над краями ямы - он выбрасывал лопатой землю.
У кладбищенской ограды - простого плетня - буйно разрослась ежевика; в сентябре ребятишки бегали сюда по вечерам полакомиться спелыми ягодами. Кладбище казалось настоящим садом в открытом поле. В глубине его зеленели огромные кусты смородины, а в одном углу росла груша, высокая и ветвистая, как дуб. Посредине была небольшая липовая аллейка, летом старики любили посидеть тут в тени и выкурить трубочку. Солнце пылало. В траве стрекотали кузнечики; в знойном воздухе с жужжанием носились пчелы. Тишина этого сада вся была пронизана трепетом жизни, а соками этой тучной земли налились алые, как кровь, лепестки маков.
Гроб опустили возле могилы. Мальчик воткнул крест в землю в ногах покойника, а в головах стоял священник, читая по-латыни. Но присутствующих больше всего занимала работа могильщика. Они окружили могилу и с интересом следили за его движениями. А когда все возвратились к покойнику, оказалось, что священник со служками уже ушли и возле гроба стоит в терпеливом ожидании только семья покойного.
Наконец могила была готова.
- Хватит! Глубоко уже! - крикнул могильщику один из крестьян, несших тело, и все стали помогать сыновьям покойного опустить гроб в могилу.
Старику Лакуру будет здесь хорошо. Ведь он так любил землю, и она любила его. Шестьдесят лет прошло с того самого дня, когда он в первый раз тронул ее своей лопатой. Вот и встретились они снова. Их любовь с каждым годом все возрастала, а теперь земля навсегда взяла его к себе. Хорошо, спокойно будет тут почивать Жан-Луи! Ничьи шаги не потревожат его. Одни только легкие птичьи лапки будут касаться травы на его могиле. Смерть, озаренная солнечным сиянием, принесет ему вечный сон в мирном лоне полей.
Могилу засыпали. Все дети Жан-Луи - Катрина, Антуан, Жозеф, бросили в нее по горсти земли, а Жакине нарвал красных маков и положил их на могилу деда. Потом семья вернулась домой, и все сели ужинать. С полей гнали стада, солнце садилось. На деревню спускались сумерки теплой летней ночи, и все вокруг засыпало.
1882