- Правда. Ровно ничего.
- Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешь сказать.
- Ничего не случилось.
- Скажи.
- Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.
- Да нет же.
- Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.
- Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.
- Мне не хочется говорить.
- Скажи.
- Это необходимо?
- Да.
- У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но ты не будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.
- Не буду.
- Правда не будешь?
- Конечно.
- Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.
- Я и не думаю огорчаться.
- Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты не огорчайся и не тревожься.
- Я тревожусь только о тебе.
- Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У других все время родятся дети. Совершенно естественная вещь.
- Ты прелесть.
- Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство. Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?
- Нет.
- И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.
- Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.
- Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе каждый день.
- А ты где будешь?
- Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте. Я обо всем позабочусь.
Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.
- Ты не сердишься, милый, скажи?
- Нет.
- И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?
- Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.
- Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу сказать - вообще в ловушку.
- Физиология всегда ловушка.
Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не отняла руки.
- Всегда - нехорошее слово.
- Прости.
- Да нет, ничего. Но ты понимаешь, у меня никогда не было ребенка, и я никогда никого не любила. И я старалась быть такой, как ты хотел, а ты вдруг говоришь "всегда".
- Ну давай я отрежу себе язык, - предложил я.
- Милый! - Она вернулась ко мне издалека. - Не обращай внимания. - Мы снова были вместе, и настороженность исчезла. - Ведь, правда же, мы с тобой - одно, и не стоит придираться к пустякам.
- И не нужно.
- А бывает. Люди любят друг друга, и придираются к пустякам, и ссорятся, и потом вдруг сразу перестают быть - одно.
- Мы не будем ссориться.
- И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят.
- Им до нас не достать, - сказал я. - Потому что ты очень храбрая. С храбрыми не бывает беды.
- Все равно, и храбрые умирают.
- Но только один раз.
- Так ли? Кто это сказал?
- Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
- Ну да. Кто это сказал?
- Не знаю.
- Сам был трус, наверно, - сказала она. - Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
- Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
- Да. Этим он и силен..
- Ты говоришь со знанием дела.
- Ты прав, милый. На этот раз ты прав.
- Ты сама храбрая.
- Нет, - сказала она. - Но я бы хотела быть храброй.
- А я не храбрый, - сказал я. - Я знаю себе цену. У меня было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.
- Что это значит: "выбивает двадцать два за сезон"? Звучит очень важно.
- Совсем не важно. Это значит - очень посредственный игрок нападения в бейсбольной команде.
- Но все-таки игрок нападения, - поддразнила она меня.
- Кажется, нам друг друга не переспорить, - сказал я. - Но ты храбрая.
- Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.
- Мы оба храбрые, - сказал я. - Когда я выпью, так я совсем храбрый.
- Мы замечательные люди, - сказала Кэтрин. Она подошла к шкафу и достала коньяк и стакан. - Выпей, милый, - сказала она. - Это тебе за хорошее поведение.
- Да мне не хочется.
- Выпей, выпей.
- Ну, хорошо. - Я налил треть стакана коньяку и выпил.
- Однако, - сказала она. - Я знаю, что коньяк - напиток героев. Но не надо увлекаться.
- Где мы будем жить после войны?
- Вероятно, в богадельне, - сказала она. - Три года я была очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь, что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.
- А может, он будет генералом.
- Если это столетняя война, он и до генерала успеет дослужиться.
- Ты не хочешь выпить?
- Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня голова кружится.
- Ты никогда не пила коньяк?
- Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.
Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.
- Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, - сказала Кэтрин. - Может, ты пока почитаешь газеты?
- Тебе непременно нужно идти?
- Если не сейчас, то позже.
- Лучше сейчас.
- Я скоро вернусь.
- Я успею дочитать газеты, - сказал я.
Глава двадцать вторая
Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок. Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.
- Картина ясная, - сказал госпитальный врач. - Взгляните на белки его глаз, мисс.
Мисс Гэйдж взглянула. Мне дали зеркало, чтобы и я мог взглянуть. Белки глаз были желтые, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого сорвался мой отпуск, который мы собирались провести вместе. Мы хотели поехать в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда начинают желтеть листья. Есть где погулять, и в озере можно ловить форель. Там было бы лучше, чем в Стрезе, потому что в Палланце народу меньше. В Стрезу так удобно ездить из Милана, что там всегда полно знакомых. Близ Палланцы есть очень славные деревушки, и на гребной лодке можно добираться до рыбачьих островов, а на самом большом острове есть ресторан. Но нам не пришлось поехать.
Как-то, когда я лежал больной желтухой, мисс Ван-Кампен вошла в комнату, распахнула дверцы гардероба и увидела пустые бутылки. Я только что послал швейцара вынести целую охапку бутылок, и, наверно, она видела, как он выходил с ними, и пришла посмотреть, нет ли еще. Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость. Она взяла ее в руки. Медведь сидел на задних лапах, подняв передние, в его стеклянной голове была пробка, а ко дну пристало несколько липких кристалликов. Я засмеялся.
- Тут был кюммель, - сказал я. - Самый лучший кюммель продают в таких бутылках-медведях. Его привозят из России.
- Это все бутылки из-под коньяка, если не ошибаюсь? - спросила мисс Ван-Кампен.
- Мне отсюда не видно, - сказал я. - Но по всей вероятности - да.
- Сколько времени это продолжается?
- Я сам покупал их и приносил сюда, - сказал я. - Меня часто навещали итальянские офицеры, и я держал коньяк, чтоб угощать их.
- Но сами вы не пили?
- Сам тоже пил.
- Коньяк! - сказала она. - Одиннадцать пустых бутылок из-под коньяка и эта медвежья жидкость.
- Кюммель.
- Сейчас я пришлю кого-нибудь, чтобы их убрали. Больше у вас нет пустых бутылок?
- Пока - нет.
- А я еще жалела вас, когда вы заболели желтухой. Жалость к вам - это зря потраченная жалость.
- Благодарю вас.
- Я готова понять, что вам не хочется возвращаться на фронт. Но вы могли бы изобрести что-нибудь более остроумное, чем вызвать у себя желтуху потреблением алкоголя.
- Чем?
- Потреблением алкоголя. Вы очень хорошо слышали, что я сказала. - Я молчал. - Боюсь, что, если вы не придумаете чего-нибудь еще, вам придется отправиться на фронт, как только пройдет ваша желтуха. Не думаю, чтобы после умышленно вызванной желтухи полагался отпуск для поправления здоровья..
- Вы не думаете?
- Не думаю.
- Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван-Кампен?
- Нет, но я не раз наблюдала эту болезнь.
- Вы заметили, какое удовольствие она доставляет больным?
- Вероятно, это все же лучше, чем фронт.
- Мисс Ван-Кампен, - сказал я, - вы когда-нибудь видели человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы самого себя в мошонку?
Мисс Ван-Кампен пропустила вопрос мимо ушей. Она должна была или пропустить его мимо ушей, или уйти из моей комнаты. Уходить ей не хотелось, потому что она невзлюбила меня уже давно и теперь готовилась свести со мной счеты.
- Я видела много людей, которые спасались от фронта умышленным членовредительством.
- Вопрос не в том. Умышленное членовредительство я и сам видел. Я спросил, видели ли вы когда-нибудь человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы себя ногой в мошонку? Потому что это ощущение ближе всего к желтухе, и я думаю, что не многим женщинам оно знакомо. Вот я и спросил, была ли у вас когда-нибудь желтуха, мисс Ван-Кампен, потому что…
Мисс Ван-Кампен вышла из комнаты. Немного спустя вошла мисс Гэйдж.
- Что вы такое сказали Ван-Кампен? Она взбешена.
- Мы сравнивали различные ощущения. Я высказал предположение, что ей никогда не случалось рожать…
- Вы сумасшедший, - сказала Гэйдж. - Она готова содрать с вас кожу живьем.
- Она уже ее содрала, - сказал я. - Она провалила мой отпуск, а теперь, пожалуй, захочет подвести меня под полевой суд. С нее станется.
- Она всегда вас недолюбливала, - сказала Гэйдж. - А из-за чего вышел разговор?
- Она говорит, что я нарочно допился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.
- Пфф, - сказала Гэйдж. - Да я присягну, что вы никогда капли в рот не брали. Все присягнут, что вы никогда капли в рот не брали.
- Она нашла бутылки.
- Сто раз я вам говорила: нужно убирать эти бутылки. Где они?
- В гардеробе.
- У вас есть чемодан?
- Нет. Суньте в этот рюкзак.
Мисс Гэйдж упаковала бутылки в рюкзак.
- Я их отдам швейцару, - сказала она, направляясь к двери.
- Одну минуту, - сказала мисс Ван-Кампен. - Эти бутылки я захвачу. - С ней был швейцар. - Возьмите это, пожалуйста, - сказала она. - Я хочу показать их доктору, когда буду докладывать ему.
Она пошла по коридору. Швейцар понес рюкзак. Он знал, что в нем.
Ничего не случилось, только мой отпуск пропал.
Глава двадцать третья
В тот вечер, когда я должен был ехать на фронт, я послал швейцара на вокзал занять для меня место в вагоне, как только поезд придет из Турина. Поезд уходил в полночь. Состав формировался в Турине и около половины одиннадцатого прибывал в Милан и стоял у перрона до самого отправления. Чтоб получить место, нужно было попасть на вокзал раньше, чем придет поезд. Швейцар взял с собой приятеля, пулеметчика в отпуску, работавшего в портняжной мастерской, и был уверен, что вдвоем им удастся занять для меня место. Я дал им денег на перронные билеты и велел захватить мой багаж. У меня был большой рюкзак и две походные сумки.
Около пяти часов я распрощался в госпитале и вышел. Швейцар уже снес мой багаж к себе в швейцарскую, и я сказал, что буду на вокзале незадолго до полуночи. Его жена назвала меня "signorino" и заплакала. Потом вытерла глаза, потрясла мою руку и заплакала снова. Я потрепал ее по плечу, и она заплакала еще раз. Это была низенькая, пухлая, седая женщина с добрым лицом. Она всегда штопала мне носки. Когда она плакала, у нее все лицо точно расползалось. Я пошел в бар на углу и там стал дожидаться, глядя в окно. На улице было темно, и холодно, и туманно. Я уплатил за стакан кофе с граппой и смотрел, как люди идут мимо в полосе света от окна. Я увидел Кэтрин и постучал в окно. Она глянула, увидела меня и улыбнулась, и я вышел ей навстречу. На ней был темно-синий плащ и мягкая фетровая шляпа. Мы вместе пошли по тротуару мимо винных погребков, потом через рыночную площадь и дальше по улице и, пройдя под аркой, вышли на соборную площадь. Ее пересекали трамвайные рельсы, а за ними был собор. Он был белый и мокрый в тумане. Мы перешли рельсы. Слева от нас были магазины с освещенными витринами и вход в Galleria. Над площадью туман сгущался, и собор вблизи был очень большой, а камень стен мокрый.
- Хочешь, войдем?
- Нет, - сказала Кэтрин.
Мы пошли дальше. В тени одного из каменных контрфорсов стоял солдат с девушкой, и мы прошли мимо них. Они стояли, вплотную прижавшись к стене, и он укрыл ее своим плащом.
- Они похожи на нас, - сказал я.
- Никто не похож на нас, - сказала Кэтрин. Она думала не о радостном.
- Им даже пойти некуда.
- Может быть, так для них лучше.
- Не знаю. Все-таки нужно, чтоб у каждого было куда пойти.
- У них есть собор, - сказала Кэтрин.
Мы уже миновали его. Мы перешли на другую сторону и оглянулись на собор. Он был красивый в тумане. Мы стояли перед магазином кожаных изделий. В витрине были сапоги для верховой езды, рюкзак и пьексы. Все это было разложено отдельно: рюкзак посредине, сапоги с одной стороны, пьексы - с другой. Кожа была темная, гладкая и лоснилась, точно на потертом седле. Электрический свет бросал длинные блики на тускло лоснившуюся кожу.
- Когда-нибудь мы с тобой походим на лыжах.
- Через два месяца начинается лыжный сезон в Мюррене, - сказала Кэтрин.
- Давай поедем туда.
- Давай, - сказала она. Мы прошли вдоль других витрин и свернули в переулок.
- Я здесь ни разу не была.
- Этой дорогой я всегда ходил в Ospedale Maggiore, - сказал я.
Переулок был узкий, и мы держались правой стороны. В густом тумане встречалось много прохожих. Во всех лавках, мимо которых мы проходили, были освещены окна. Мы загляделись на пирамиду сыра в одном окне. Перед оружейной лавкой я остановился.
- Зайдем на минутку. Мне нужно кое-что купить.
- А что?
- Пистолет.
Мы вошли, и я отстегнул свой пояс и вместе с пустой кобурой положил его на прилавок. За прилавком стояли две женщины. Они показали мне несколько пистолетов.
- Мне нужно, чтоб он пришелся по размеру, - сказал я, открывая кобуру. Кобура была серая, кожаная, я купил ее по случаю, чтобы носить в городе.
- А это хорошие пистолеты? - спросила Кэтрин.
- Все они примерно одинаковы. Можно испытать вот этот? - спросил я у женщины.
- Здесь у нас теперь негде стрелять, - сказала она. - Но он очень хороший. Вы не пожалеете.
Я спустил курок и оттянул затвор. Пружина была довольно тугая, но действовала исправно. Я прицелился и снова спустил курок.
- Он не новый, - сказала женщина. - Он принадлежал одному офицеру, первоклассному стрелку.
- А куплен был у вас?
- Да.
- Как он попал к вам опять?
- Через вестового этого офицера.
- Может быть, и мой у вас, - сказал я. - Сколько?
- Пятьдесят лир. Это очень дешево.
- Хорошо. Дайте мне еще две запасных обоймы и коробку патронов.
Она достала обоймы и патроны из-под прилавка.
- Может быть, вам нужна сабля? - спросила женщина. - У меня есть подержанные сабли, очень дешево.
- Я еду на фронт.
- А, ну тогда вам не нужна сабля, - сказала она.
Я заплатил за патроны и пистолет, зарядил обойму и вставил ее на место, вложил пистолет в пустую кобуру, набил патронами обе запасные обоймы и спрятал их в кожаные кармашки кобуры, потом надел пояс и застегнул его. Тяжесть пистолета оттягивала пояс. Все-таки, подумал я, оружие форменного образца лучше. Всегда можно достать патроны.
- Теперь мы в полном вооружении, - сказал я. - Это единственное, что мне нужно было сделать до отъезда. Кто-то взял мой старый, когда меня отправляли в госпиталь.
- Только бы он был хороший, - сказала Кэтрин.
- Может быть, вам еще что-нибудь угодно? - спросила женщина.
- Как будто нет.
- Пистолет со шнуром, - сказала она.
- Да, я заметил.
Женщине хотелось продать еще что-нибудь.
- Может, вам нужен свисток?
- Как будто нет.
Женщина сказала "до свидания", и мы вышли на улицу. Кэтрин посмотрела в окно. Женщина выглянула и поклонилась нам.
- Что это за зеркальце в деревянной оправе?
- Это чтобы приманивать птиц. С таким зеркальцем выходят в поле, жаворонки летят на блеск, тут их и убивают.
- Изобретательный народ итальянцы, - сказала Кэтрин. - У вас, в Америке, жаворонков не стреляют, милый, правда?
- Разве что случайно.
Мы пересекли улицу и пошли по другой стороне.
- Мне теперь лучше, - сказала Кэтрин. - Мне было очень скверно, когда мы вышли.
- Нам всегда хорошо, когда мы вместе.
- Мы всегда будем вместе.
- Да, если не считать, что сегодня в полночь я уезжаю.
- Не думай об этом, милый.
Мы шли по улице. В тумане огни были желтыми.
- Ты не устал? - спросила Кэтрин.
- А ты?
- Нет. Приятно бродить так.
- Но только не нужно очень долго.
- Хорошо.
Мы дошли до угла и свернули в переулок, где не было фонарей. Я остановился и поцеловал Кэтрин. Целуя ее, я чувствовал ее руку на своем плече. Она натянула на себя мой плащ так, что мы оба были укрыты им. Мы стояли на тротуаре у высокой стены.
- Пойдем куда-нибудь, - сказал я.
- Хорошо, - сказала Кэтрин. Мы шли по переулку, пока не дошли до более широкой улицы, выходившей на канал. На другой стороне были кирпичные дома. Впереди, в конце улицы, я увидел трамвай, который въезжал на мост.