Когда было солнечно, мы завтракали на веранде, но остальное время мы ели наверху, в маленькой комнатке с дощатыми стенами и большой печкой в углу. Мы накупили в городе журналов и книг и выучились многим карточным играм для двоих. Маленькая комната с печкой была нашей гостиной и столовой. Там было два удобных кресла и столик для журналов и книг, а в карты мы играли на обеденном столе, после того как уберут посуду. Monsieur и madame Гуттинген жили внизу, и вечерами мы иногда слышали, как они разговаривают, и они тоже были очень счастливы вдвоем. Он когда-то был обер-кельнером, а она работала горничной в том же отеле, и они скопили деньги на покупку этого дома. У них был сын, который готовился стать обер-кельнером. Он служил в отеле в Цюрихе. Внизу было помещение, где торговали вином и пивом, и по вечерам мы иногда слышали, как на дороге останавливались повозки и мужчины поднимались по ступенькам в дом пропустить стаканчик.
В коридоре перед нашей комнатой стоял ящик с дровами, и оттуда я брал поленья, чтоб подбрасывать в печку. Но мы не засиживались поздно. Мы ложились спать в нашей большой спальне, не зажигая огня, и, раздевшись, я открывал окна, и смотрел в ночь, и на холодные звезды, и на сосны под окнами, и потом как можно быстрее ложился в постель. Хорошо в постели, когда воздух такой холодный и чистый, а за окном ночь. Мы спали крепко, и если ночью я просыпался, то знал отчего, и тогда я отодвигал пуховик, очень осторожно, чтобы не разбудить Кэтрин, и опять засыпал, с новым чувством легкости от тонкого одеяла. Война казалась далекой, как футбольный матч в чужом колледже. Но из газет я знал, что бои в горах все еще идут, потому что до сих пор не выпал снег.
Иногда мы спускались по склону горы в Монтре. От самого дома вела вниз тропинка, но она была очень крутая, и обычно мы предпочитали спускаться по дороге и шли широкой, отверделой от мороза дорогой между полями, а потом между каменными оградами виноградников и еще ниже между домиками лежащих у дороги деревень. Деревень было три: Шернэ, Фонтаниван и еще одна, забыл какая. Потом все той же дорогой мы проходили мимо старого, крепко сбитого каменного château на выступе горы, среди расположенных террасами виноградников, где каждая лоза была подвязана к тычку, и все лозы были сухие и бурые, и земля ожидала снега, а внизу, в глубине, лежало озеро, гладкое и серое, как сталь. От château дорога шла вниз довольно отлого, а потом сворачивала вправо, и дальше был вымощенный булыжником очень крутой спуск прямо к Монтре.
У нас не было никого знакомых в Монтре. Мы шли по берегу озера и видели лебедей, и бесчисленных чаек, и буревестников, которые взлетали, как только подойдешь поближе, и жалобно кричали, глядя вниз, на воду. Поодаль от берега плыли стаи гагар, маленьких и темных, оставляя за собой след на воде. Придя в город, мы пошли по главной улице и рассматривали витрины магазинов. Там было много больших отелей, теперь закрытых, но магазины почти все были открыты, и нам везде были очень рады. Была очень хорошая парикмахерская, и Кэтрин зашла туда причесаться. Хозяйка парикмахерской встретила ее очень приветливо, это была наша единственная знакомая в Монтре. Пока Кэтрин причесывалась, я сидел в пивном погребке и пил темное мюнхенское пиво и читал газеты. Я читал "Корьере делла сера" и английские и американские газеты из Парижа. Все объявления были замазаны типографской краской, вероятно, чтобы нельзя было использовать их для сношений с неприятелем. Это было невеселое чтение. Дела везде обстояли невесело. Я сидел в уголке с большой кружкой темного пива и вскрытым бумажным пакетом pretzels и ел pretzels, потому что мне нравился их солоноватый привкус и то, каким вкусным от них становилось пиво, и читал о разгроме. Я думал, что Кэтрин зайдет за мной, но она не заходила, и я положил газеты на место, заплатил за пиво и пошел искать ее. День был холодный, и сумрачный, и зимний, и камень стен казался холодным. Кэтрин все еще была в парикмахерской. Хозяйка завивала ей волосы. Я сидел в кабинетике и смотрел. Это меня волновало, и Кэтрин улыбалась и разговаривала со мной, и голос у меня был немного хриплый от волнения. Щипцы приятно позвякивали, и я видел волосы Кэтрин в трех зеркалах, и в кабинетике было тепло и приятно. Потом хозяйка уложила Кэтрин волосы, и Кэтрин посмотрела в зеркало и немножко изменила прическу, вынимая и вкалывая шпильки; потом встала.
- Мне прямо совестно, что я так долго.
- Monsieur было очень интересно. Разве нет, monsieur? - улыбнулась хозяйка.
- Да, - сказал я.
Мы вышли и пошли по улице. Было холодно и сумрачно, и дул ветер.
- Ты даже не знаешь, как я тебя люблю, - сказал я.
- Ведь, правда, нам теперь очень хорошо? - сказала Кэтрин. - Знаешь что? Давай зайдем куда-нибудь и вместо чая выпьем пива. Для маленькой Кэтрин пиво очень полезно. Оно не даст ей слишком сильно расти.
- Маленькая Кэтрин, - сказал я. - Вот лентяйка!
- Она умница, - сказала Кэтрин. - Она себя очень хорошо ведет. Доктор говорит, что мне полезно пиво и что оно ей не даст слишком сильно расти.
- Ты правда не давай ей расти, и если она будет мальчик, он сможет стать жокеем.
- Пожалуй, если уж родится ребенок, надо будет нам в самом деле пожениться, - сказала Кэтрин. Мы сидели в пивной за столиком в углу. На улице уже темнело. Было рано, но день был сумрачный, и вечер рано наступил.
- Давай поженимся теперь, - сказал я.
- Нет, - сказала Кэтрин. - Теперь неудобно. Уже слишком заметно. Не пойду я такая в мэрию.
- Жаль, что мы раньше не поженились.
- Пожалуй, так было бы лучше. Но когда же мы могли, милый?
- Не знаю.
- А я знаю только одно. Не пойду я в мэрию такой почтенной матроной.
- Какая же ты матрона?
- Самая настоящая, милый. Парикмахерша спрашивала, первый ли это у нас. Я ей сказала, что у нас уже есть два мальчика и две девочки.
- Когда же мы поженимся?
- Как только я опять похудею. Я хочу, чтобы у нас была великолепная свадьба и чтоб все думали: какая красивая пара.
- Но тебя это не огорчает?
- А отчего же мне огорчаться, милый? У меня только единственный раз было скверно на душе, это в Милане, когда я почувствовала себя девкой, и то через пять минут все прошло, и потом тут больше всего была виновата комната. Разве я плохая жена?
- Ты чудная жена.
- Вот и не думай о формальностях, милый. Как только я опять похудею, мы поженимся.
- Хорошо.
- Как ты думаешь, выпить мне еще пива? Доктор сказал, что у меня таз узковат, так что лучше не давать маленькой Кэтрин очень расти.
- Что он еще сказал? - Я встревожился.
- Ничего. У меня замечательное кровяное давление, милый. Он в восторге от моего кровяного давления.
- А что еще он сказал насчет узкого таза?
- Ничего. Совсем ничего. Он сказал, что мне нельзя ходить на лыжах.
- Правильно.
- Он сказал, что теперь уже поздно начинать, если я до сих пор не ходила. Он сказал, что ходить бы на лыжах можно, только падать нельзя.
- Он шутник, твой доктор.
- Нет, в самом деле, он очень славный. Мы его позовем, когда придет время родиться маленькому.
- Ты его не спрашивала, пожениться ли нам?
- Нет. Я ему сказала, что мы женаты четыре года. Видишь ли, милый, если я выйду за тебя, я стану американкой, а по американским законам, когда б мы ни поженились, - ребенок считается законным.
- Где ты это вычитала?
- В нью-йоркском "Уорлд алманак" в библиотеке.
- Ты просто прелесть.
- Я очень рада, что буду американкой. И мы поедем в Америку, правда, милый? Я хочу посмотреть Ниагарский водопад.
- Ты прелесть.
- Я еще что-то хотела посмотреть, только я забыла что.
- Бойни?
- Нет. Я забыла.
- Небоскреб Вулворта?
- Нет.
- Большой Каньон?
- Нет. Но и это тоже.
- Что же тогда?
- Золотые ворота! Вот что я хотела посмотреть. Где это Золотые ворота?
- В Сан-Франциско.
- Ну, так поедем туда. И вообще я хочу посмотреть Сан-Франциско.
- Отлично. Туда мы и поедем.
- А теперь давай поедем на вершину горы. Хорошо?
- В пять с минутами есть поезд.
- Вот на нем и поедем.
- Ладно. Я только выпью еще пива.
Когда мы вышли, и пошли по улице, и стали подниматься по лестнице к станции, было очень холодно. Холодный ветер дул из Ронской долины. В витринах магазинов горели огни, и мы поднялись по крутой каменной лестнице на верхнюю улицу и потом по другой лестнице к станции. Там уже стоял электрический поезд, весь освещенный. На большом циферблате было обозначено время отхода. Стрелки показывали десять минут шестого. Я посмотрел на станционные часы. Было пять минут шестого. Когда мы садились в вагон, я видел, как вагоновожатый и кондуктор вышли из буфета. Мы уселись и открыли окно. Вагон отапливался электричеством, и в нем было душно, но в окно входил свежий холодный воздух.
- Ты устала, Кэт? - спросил я.
- Нет. Я себя великолепно чувствую.
- Нам не долго ехать.
- Я с удовольствием проедусь, - сказала она. - Не тревожься обо мне, милый. Я себя чувствую прекрасно.
Снег выпал только за три дня до рождества. Как-то утром мы проснулись, и шел снег. В печке гудел огонь, а мы лежали в постели и смотрели, как сыплет снег. Madame Гуттинген убрала посуду после завтрака и подбросила в печку дров. Это была настоящая снежная буря. Madame Гуттинген сказала, что она началась около полуночи. Я подошел к окну и посмотрел, но ничего не мог разглядеть дальше дороги. Дуло и мело со всех сторон. Я снова лег в постель, и мы лежали и разговаривали.
- Хорошо бы походить на лыжах, - сказала Кэтрин. - Такая досада, что мне нельзя на лыжах.
- Мы достанем санки и съедем по дороге вниз. Это для тебя не опаснее, чем в автомобиле.
- А трясти не будет?
- Можно попробовать.
- Хорошо бы, не трясло.
- Немного погодя можно будет выйти погулять по снегу.
- Перед обедом, - сказала Кэтрин, - для аппетита.
- Я и так всегда голоден.
- И я тоже.
Мы вышли в метель. Повсюду намело сугробы, так что нельзя было уйти далеко. Я пошел вперед, протаптывая дорожку, но пока мы добрались до станции, нам пришлось довольно долго идти. Мело так, что невозможно было раскрыть глаза, и мы вошли в маленький кабачок у станции и, метелкой стряхнув друг с друга снег, сели на скамью и спросили вермуту.
- Сегодня сильная буря, - сказала кельнерша.
- Да.
- Снег поздно выпал в этом году.
- Да.
- Что, если я съем плитку шоколада? - спросила Кэтрин. - Или уже скоро завтрак? Я всегда голодна.
- Можешь съесть одну, - сказал я.
- Я возьму с орехами, - сказала Кэтрин.
- С орехами очень вкусный, - сказала девушка. - Я больше всего люблю с орехами.
- Я выпью еще вермуту, - сказал я.
Когда мы вышли, чтоб идти домой, нашу дорожку уже занесло снегом. Только едва заметные углубления остались там, где раньше были следы. Мело прямо в лицо, так что нельзя было раскрыть глаза. Мы почистились и пошли завтракать. Завтрак подавал monsieur Гуттинген.
- Завтра можно будет пойти на лыжах, - сказал он. - Вы ходите на лыжах, мистер Генри?
- Нет. Но я хочу научиться.
- Вы научитесь очень легко. Мой сын приезжает на рождество, он вас научит.
- Чудесно. Когда он должен приехать?
- Завтра вечером.
Когда после обеда мы сидели у печки в маленькой комнате и смотрели в окно, как валит снег, Кэтрин сказала:
- Что, если тебе уехать куда-нибудь одному, милый, побыть среди мужчин, походить на лыжах?
- Зачем мне это?
- Неужели тебе никогда не хочется повидать других людей?
- А тебе хочется повидать других людей?
- Нет.
- И мне нет.
- Я знаю. Но ты другое дело. Я жду ребенка, и поэтому мне приятно ничего не делать. Я знаю, что я стала ужасно глупая и слишком много болтаю, и мне кажется, лучше тебе уехать, а то я тебе надоем.
- Ты хочешь, чтоб я уехал?
- Нет, я хочу, чтоб ты был со мной.
- Ну, так я и не поеду никуда.
- Иди сюда, - сказала она. - Я хочу пощупать шишку у тебя на голове. Большая все-таки шишка. - Она провела по ней пальцами. - Милый, почему бы тебе не отпустить бороду?
- Тебе хочется?
- Просто так, для забавы. Мне хочется посмотреть, какой ты с бородой.
- Ладно. Отпущу бороду. Сейчас же, сию минуту начну отпускать. Это идея. Теперь у меня будет занятие.
- Ты огорчен, что у тебя нет никакого занятия?
- Нет. Я очень доволен. Мне очень хорошо. А тебе?
- Мне чудесно. Но я все боюсь, может быть, теперь, когда я такая, тебе скучно со мной?
- Ох, Кэт! Ты даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю.
- Даже теперь?
- И теперь и всегда. И я вполне счастлив. Разве нам не хорошо тут?
- Очень хорошо, но мне все кажется, что ты какой-то неспокойный.
- Нет. Я иногда вспоминаю фронт и разных людей, но это не тревожит меня. Я ни о чем долго не думаю.
- Кого ты вспоминаешь?
- Ринальди, и священника, и еще всяких людей. Но долго я о них не думаю. Я не хочу думать о войне. Я покончил с ней.
- О чем ты сейчас думаешь?
- Ни о чем.
- Нет, ты думал о чем-то. Скажи.
- Я думал, правда ли, что у Ринальди сифилис.
- И все?
- Да.
- А у него сифилис?
- Не знаю.
- Я рада, что у тебя нет. У тебя ничего такого не было?
- У меня был триппер.
- Я не хочу об этом слышать. Тебе очень больно было, милый?
- Очень.
- Я б хотела, чтоб у меня тоже был.
- Не выдумывай.
- Нет, правда. Я б хотела, чтобы у меня все было, как у тебя. Я б хотела знать всех женщин, которых ты знал, чтоб потом высмеивать их перед тобой.
- Вот это красиво.
- А что у тебя был триппер, красиво?
- Нет. Смотри, как снег идет.
- Я лучше буду смотреть на тебя. Милый, что, если б ты отпустил волосы?
- То есть как?
- Ну, немножко подлиннее.
- Они и так длинные.
- Нет, отпусти их немного длиннее, а я остригусь, и мы будем совсем одинаковые, только один светлый, а другой темный.
- Я не хочу, чтоб ты остриглась.
- А это, может быть, забавно. Мне надоели волосы. Ночью в постели они ужасно мешают.
- Мне нравится так.
- А с короткими бы тебе не понравилось?
- Может быть. Мне нравится, как сейчас.
- Может быть, с короткими лучше. И мы были бы оба одинаковые. Милый, я так тебя люблю, что хочу быть тобой.
- Это так и есть. Мы с тобой одно.
- Я знаю. По ночам.
- Ночью все замечательно.
- Я хочу, чтоб совсем нельзя было разобрать, где ты, а где я. Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я это нарочно сказала. Если тебе хочется, уезжай. Но только возвращайся скорее. Милый, ведь я же вообще не живу, когда я не с тобой.
- Я никогда не уеду, - сказал я. - я ни на что не гожусь, когда тебя нет. У меня нет никакой жизни.
- Я хочу, чтобы у тебя была жизнь. Я хочу, чтобы у тебя была очень хорошая жизнь. Но это будет наша общая жизнь, правда?
- Ну как, перестать мне отпускать бороду или пусть растет?
- Пусть растет. Отпускай. Это так интересно. Может быть, она вырастет к Новому году.
- Хочешь, сыграем в шахматы?
- Лучше в другую игру.
- Нет. Давай в шахматы.
- А потом в другую?
- Да.
- Ну, хорошо.
Я достал шахматную доску и расставил фигуры. За окном по-прежнему валил снег.
Как-то раз я среди ночи проснулся и почувствовал, что Кэтрин тоже не спит. Луна светила в окно, и на постель падали тени от оконного переплета.
- Ты не спишь, дорогой?
- Нет. А ты не можешь заснуть?
- Я только что проснулась и думаю о том, какая я была сумасшедшая, когда мы встретились. Помнишь?
- Ты была чуть-чуть сумасшедшая.
- Теперь со мной никогда такого не бывает. Теперь у меня все замечательно. Ты так чудно говоришь это слово. Скажи "замечательно".
- Замечательно.
- Ты милый. И я теперь уже не сумасшедшая. Я только очень, очень, очень счастлива.
- Ну спи, - сказал я.
- Ладно. Давай заснем оба сразу.
- Ладно.
Но мы не заснули сразу. Я еще довольно долго лежал, думая о разных вещах и глядя на спящую Кэтрин и на лунные блики у нее на лице. Потом я тоже заснул.