Выглядели они действительно престранно! Сам Горлозвон (так звали петуха) несмотря на то, что стоял, как на ходулях, на двух высоких ногах, с достоинством во всех своих движениях, был немногим крупнее обыкновенной куропатки, а две его курицы сильно напоминали перепелок; что же касается единственного цыпленка, то он был так мал, что мог бы еще поместиться в яйце, но в то же время уже достаточно оперился и набрался опыта. С каким постоянством наседка заботилась о его безопасности, раздуваясь чуть ли не в два раза и бросаясь каждому любопытному в лицо только за то, что он смотрел на ее отпрыска. С каким усердием она рылась в земле, с какой бесцеремонностью вырывала какой-нибудь превосходный цветок или растение для того только, чтобы достать из-под его корня жирного червяка. Каждую минуту слышны были то ее нервическое кудахтанье, когда цыпленок случайно исчезал в высокой траве или под тыквенным листом, то довольное квохтанье, когда она удостоверялась, что он сидит под ее крылом, то испуганные крики или шумный вызов на бой, когда она замечала на заборе своего злейшего врага, соседского кота, - так что мало-помалу наблюдатель начинал принимать почти такое же сильное участие в этом птенце, как и его мать.
Когда Фиби познакомилась со старой курицей поближе, та позволяла ей иногда брать своего цыпленка в руки, и в то время, когда девушка с любопытством разглядывала крапинки на его крыльях, забавный хохолок на голове и небольшие пучки перьев на каждой ножке, маленькая птичка щурилась на нее с проницательным видом.
Другая курица с самого приезда Фиби находилась в большом отчаянии, причиной которого, как выяснилось впоследствии, была ее неспособность нести яйца. Но однажды она обратила на себя общее внимание необыкновенно самодовольным видом. Склонив голову набок и гордо глядя по сторонам, она бегала то в один, то в другой угол сада с невыразимо радостным кудахтаньем. Все догадались, что эта, тоже редкая курица, несмотря на то, что ее ставили ниже другой, носила в себе что-то бесценное. Через несколько минут послышалось страшное квохтанье, а затем раздался поздравительный крик Горлозвона и всего его семейства, включая цыпленка, который, по-видимому, так же хорошо понимал происходящее, как его отец, мать и тетка. В тот же день Фиби нашла миниатюрное яйцо - не в обыкновенном гнезде: оно было хитро спрятано под кустом смородины на сухой прошлогодней траве. Гепзиба, выслушав ее донесение, завладела яйцом, решив приготовить его на завтрак Клиффорду, так как яйца этих кур, по ее словам, всегда славились нежным вкусом. Она хотела порадовать брата этим лакомым кушаньем! Горлозвон, похоже, затаил в душе обиду, потому что на другой же день предстал вместе с матерью яйца перед Фиби и Клиффордом и начал говорить им на своем языке речь, которая, может быть, оказалась бы очень длинной, если бы Фиби не пришла в голову мысль отпугнуть их. Обиженный петух удалился на своих длинных ножках в дальний конец сада и не появлялся до тех пор, пока Фиби не предложила ему в знак примирения пряный пирожок.
Мы, без сомнения, остановились слишком надолго у скудного ручейка жизни, который протекал через сад Дома с семью шпилями. Но эти мелкие происшествия и радости приносили видимую пользу Клиффорду. В них был земной запах, возвращавший ему здоровье. Некоторые из занятий действовали на него самым благотворным образом. Например, он очень любил, наклонившись над источником Моула, наблюдать за фантасмагорией непрестанно менявшихся фигур, что появлялись от движения воды на мозаике из разноцветного булыжника, которым выложено было дно источника. Клиффорд говорил, что на него оттуда смотрят какие-то лица, прелестные, очаровательно улыбающиеся, и каждое лицо такое розовое, и каждая улыбка такая ясная, что ему становилось грустно, когда они исчезали, и он нетерпеливо ждал появления этого неуловимого волшебства. Но иногда он вдруг вскрикивал: "Черное лицо на меня смотрит!" - и после этого целый день был расстроен. Фиби, наклоняясь над источником подле Клиффорда, не видела ничего подобного - ни красоты, ни безобразия, а только разноцветный булыжник, который как будто двигался от волнения воды в ключе. Черное же лицо, пугавшее Клиффорда, было не что иное, как тень от ветки дамасской сливы.
По воскресеньям, после того как Фиби возвращалась с вечерни - она была девушкой набожной и не могла пропустить обедню или вечерню, - в саду непременно устраивался небольшой скромный праздник. Кроме Клиффорда, Гепзибы и Фиби, в нем принимали участие еще два гостя. Одним был художник Холгрейв, который, несмотря на свое знакомство с реформаторами и другие странные и загадочные поступки, продолжал занимать высокое место во мнении Гепзибы. Другим - нам почти совестно это сказать - был почтенный дядюшка Веннер, в чистой рубашке, во фраке из толстого сукна, который казался гораздо приличнее, нежели обыкновенная его одежда, тем более что он был заплатан на локтях и мог считаться совершенно целым, если только не обращать внимания на несколько неодинаковую длину пол. Клиффорд обнаруживал иногда удовольствие при встрече со стариком: Веннер нравился ему своим приятным, веселым характером, напоминавшим сладкий вкус подмороженного яблока, которое иногда поднимаешь в декабре с земли под деревом. Присутствие человека, стоявшего на самой низкой ступени общества, было приятнее для падшего джентльмена, нежели присутствие особы из среднего класса; кроме того, сравнивая себя с дядюшкой Веннером, Клиффорд ощущал, что еще молод, и радовался этому. На самом деле, Клиффорд сам себе не признавался в том, что он уже пожилой человек, и лелеял мечты о прекрасном будущем - мечты, правда, столь неясные, что за ними не могло следовать разочарование, хотя, без сомнения, сердце его сжималось, когда какое-нибудь обстоятельство или воспоминание заставляло его чувствовать себя листком увядшим.
Итак, это странное маленькое общество собиралось в полуразвалившейся беседке. Гепзиба, торжественная и снисходительная, как всегда, была тем не менее самой радушной хозяйкой. Она благосклонно разговаривала с художником и выслушивала мудрые советы - не переставая быть леди - заплатанного философа, знатока деревьев и поверенного всех соседей по мелким делам. Со своей стороны, дядюшка Веннер, познавший жизнь на перекрестках и в других местах, столь же удобных для наблюдений, готов был делиться своим опытом снова и снова.
- Мисс Гепзиба, - сказал он однажды, - мне очень нравятся эти небольшие собрания по воскресеньям. Они очень похожи на то, чем я надеюсь наслаждаться, когда удалюсь на свою ферму.
- Дядюшка Веннер, - заметил Клиффорд сонливым, задумчивым тоном, - вечно толкует о своей ферме. Но я придумываю для него план получше. Подождите еще!
- Ах, мистер Клиффорд, - отозвался престарелый философ, - вы можете придумывать для меня какие угодно планы, только я не откажусь ради них от своего, пусть даже мне никогда и не удастся его исполнить. Мне кажется, что люди заблуждаются, все время накапливая богатства. Если бы я вздумал это делать, я бы, кажется, перестал верить, что Провидение ведет меня, или, по крайней мере, боялся бы, что город перестанет меня кормить.
- Без сомнения, дядюшка Веннер, - произнесла Фиби после некоторой паузы, которая нужна была ей для того, чтобы измерить глубину этого изречения. - Но все же в нашей недолгой жизни неплохо иметь собственный домик и хотя бы небольшой сад.
- Фиби, - сказала Гепзиба, прерывая разговор, - пора уже подавать смородину.
Между тем как заходящее солнце заливало сад своим золотистым светом, Фиби принесла хлеб и фарфоровое китайское блюдо со смородиной, только что собранной с кустов и посыпанной сахаром. В этом состояло все угощение, если не считать воды - разумеется, не из зловещего источника. Между тем Холгрейв, старался сблизиться с Клиффордом, очевидно, побуждаемый своей добротой. Несмотря на это, в наблюдательном взоре художника мелькало иногда - нельзя сказать злое, но вопросительное выражение. Впрочем, он не переставал забавлять общество и до того в этом преуспел, что даже на сумрачном лице Гепзибы исчез оттенок уныния. "Каким любезным он умеет быть!" - думала Фиби. Что касается дядюшки Веннера, то он в знак своей дружбы и благосклонности охотно позволил художнику снять со своей почтенной особы дагеротип и выставить его у входа в мастерскую, так как старика хорошо знали во всем городе.
Гости наслаждались таким образом общением друг с другом, и Клиффорд мало-помалу оживился и сделался веселее всех. В самом деле, прекрасный летний вечер и этот небольшой кружок беззлобных душ могли воодушевить такую восприимчивую от природы натуру и вызвать в ней отклик на происходящее. Клиффорд высказывал и свои собственные мысли - таким живым и причудливым языком, как будто они сверкали сквозь лиственный покров беседки и прятались в ветвях. Без сомнения, он бывал так же весел и с Фиби, но никогда не обнаруживал такого тонкого, хотя и устроенного особенным образом ума.
Однако когда солнечный свет померк, взор Клиффорда также потух. Он стал оглядываться вокруг с грустным видом, как будто потерял что-то драгоценное, и тем горестнее была для него эта потеря, что он даже не знал, чего именно лишился.
- Где же мое счастье? - проговорил он невнятно. - Много, много лет я ждал его! Поздно! Поздно уже! Где же мое счастье?
Бедный Клиффорд! Ты стар и изнурен бедствиями, которые никогда не должны были тебя постигнуть. Ты дряхлый, полоумный, ты живая развалина, ты воплощение смерти, как почти каждый из нас - только некоторые из нас разрушились и умерли не в такой степени и не так явно! У судьбы нет для тебя в запасе никакого счастья, если только спокойная жизнь в старинном наследственном доме с верной Гепзибой, долгие летние дни с Фиби и эти воскресные праздники с дядюшкой Веннером и художником не достойны называться счастьем! Почему же нет? Если это не само счастье, то удивительно на него похоже, прежде всего, этим неуловимым, неосязаемым свойством: оно тотчас исчезает, лишь только всмотришься в него пристальнее. Прими же от судьбы этот удел, пока не поздно, не ропщи, не спрашивай, а воспользуйся им как можно лучше!
Глава XI
ПОЛУЦИРКУЛЬНОЕ ОКНО
Клиффорд готов был проводить день за днем бесконечно - или, по крайней мере, в летнее время - так, как мы описали на предыдущих страницах. Но Фиби, полагая, что ему полезно разнообразие, предлагала ему иногда посмотреть на уличную жизнь. Для этого они поднимались вместе по лестнице на второй этаж, где в конце коридора было полуциркульное окно необыкновенной величины, закрытое двумя занавесками. Оно выходило на улицу над самим порталом; некогда перед ним был балкон, но перила его давно уже разрушились. Отворив это окно, а сам скрываясь в тени за занавесками, Клиффорд смотрел на мир - по крайней мере, на ту его часть, какой была уединенная улица не слишком многолюдного города. Но они с Фиби представляли собой зрелище намного более любопытное. Бледная, печальная, но чаще простодушно веселая, а иногда и умная физиономия Клиффорда выглядывала из-за полинялых красных занавесей, наблюдая за явлениями уличной жизни с выражением живейшего интереса и то и дело обращаясь за сочувствием к глазам молодой девушки.
Какой уединенной ни была улица Пинчонов, но Клиффорд время от времени обнаруживал на ней много предметов, на которые стоило посмотреть. Вещи, знакомые маленькому ребенку, который глядит на них с самого рождения, казались странными Клиффорду. Вот, например, показывался на улице кэб или полз омнибус, битком набитый людьми, и Клиффорд жадно следил за ними взглядом, но забывал о них прежде, нежели оседала пыль, поднятая лошадьми и колесами. В отношении всего нового (а кэбы и омнибусы были для него внове) ум его, казалось, потерял свойственную ему цепкость и способность удерживать впечатления. Например, по улице Пинчонов в самое жаркое время дня раза два или три проезжала поливальная бочка с водой, оставляя позади себя широкую полосу мокрой земли вместо белой пыли, которая поднималась даже от легкого прикосновения дамской ножки. Клиффорд никак не мог привыкнуть к появлению бочки: он всякий раз выражал при виде нее удивление. Она, судя по всему, производила сильное впечатление на его ум, но воспоминание об этой странствующей бочке исчезало так же быстро, как ее мокрый след на пыльной улице. То же самое было и с паровозом. Клиффорд слышал ржание этой адской кобылицы, а высунувшись немного из окна, мог даже видеть, как вдали через город пролетала, грохоча, вереница вагонов. Эта картина всякий раз действовала на него одинаково неприятно и в сотый раз сопровождалась тем же удивлением, что и в первый.
Ничто не заставляет нас осознавать упадок умственных сил так явственно, как эта неспособность привыкать к новым предметам и удерживать в памяти поражающие нас явления. Постигнутые этим бедствием, мы становимся как бы привидениями.
Клиффорд дорожил всякой стариной - даже такой, которая своей неуклюжестью должна была бы тяготить его разборчивые чувства. Он любил дребезжание старых повозок, например мясника или рыбака, о появлении которых возвещал резкий свист; ему нравилась деревенская тележка торговца зеленью и овощами, которую терпеливая лошадь возила от двери до двери, неподвижно дожидаясь хозяина у каждого дома, пока он торговался с покупателями о цене на репу, морковь, тыкву, бобы, зеленый горох и молодой картофель. Тележка пекаря с резкой музыкой колокольчиков производила на Клиффорда приятное впечатление потому, что эти колокольчики звенели совершенно так, как в прежние времена, что можно было сказать о весьма немногих предметах. Однажды после обеда точильщик остановился под старым вязом, напротив полуциркульного окна. Дети окружили его с ножницами своих матерей, с кухонными ножами или с отцовскими бритвами и с другими тупыми вещами, чтобы точильщик приложил каждую вещь к своему магическому колесу и вернул владельцу в таком виде, как будто она только что куплена. Неутомимая машина, приводимая в движение его ногой, вертелась беспрестанно; сталь сверкала искрами и издавала пронзительный визг. Это была отвратительная какофония свистящих звуков, но Клиффорда она привела в восхищение. Вместе с говором любопытных детей, следивших за вращением колеса, эти звуки привносили в его душу ощущение деятельной, шумной, озаренной солнцем жизни. Но прелесть этого чувства заключалась главным образом в прошлом, потому что колесо точильщика точно так же визжало в его ушах во времена детства.
Иногда он жаловался, что теперь не ходят почтовые кареты, и огорченно спрашивал, что сталось со всеми этими квадратными телегами, в которых приезжали в город жены и дочери фермеров с черникой и ежевикой. Их исчезновение заставляло его опасаться, что ягоды на пастбищах и на деревенских полянах перестали расти.
Но все, что не противоречило чувству прекрасного, не нуждалось в том, чтобы с ним связывались старые воспоминания. Это было замечено, когда итальянский мальчик появлялся со своей шарманкой в прохладной тени вяза. Он тотчас замечал два лица, наблюдавшие за ним из полуциркульного окна, и начинал наигрывать свои мелодии. На плече у него обыкновенно сидела обезьянка, одетая в шотландский плащ; кроме того, у него было целое собрание небольших фигурок в музыкальном ящике. Можно сказать, что это маленькое общество при всем разнообразии своих занятий - тут были сапожник, кузнец, солдат, дама с веером, пьяница с бутылкой, молочница, присевшая под своей коровой, - наслаждалось истинно блаженным существованием и живо приплясывало в буквальном смысле слова. Каждая из фигурок вертелась с необыкновенной живостью. Сапожник вытягивал обеими руками дратву, кузнец бил молотом, солдат размахивал блестящей саблей, дама обмахивалась веером, веселый пьяница пил из своей бутылки, ученый раскрывал книгу с видимой жаждой знаний, молочница энергично доила корову, а скупец пересчитывал деньги в огромном сундуке - и все это по одному и тому же повороту рукояти. Вероятно, какой-нибудь художник хотел выразить в этой пантомиме мысль, что мы, смертные, во всех своих делах и забавах - как бы они ни были серьезны или ничтожны - пляшем под одну дудку и, несмотря на свою смешную деятельность, ничего не привносим в прошлое. Всего замечательнее в этом зрелище то, что, как только останавливается музыка, все фигурки вдруг застывают. У сапожника сапоги не окончены, у кузнеца железо не получило никакой формы, у пьяницы в бутылке не убавилось ни капли водки, у коровницы в подойнике не прибавилось ни капли молока, скупец не насчитал ни одной лишней монеты, а ученый не прочел ни одной страницей больше. Все осталось в том самом положении, в каком было, пока этот народ не принимался трудиться, веселиться, копить золото и набираться мудрости.
Между тем обезьяна, виляя тонким хвостом под роскошными складками своего плаща, разместилась у ног итальянца. Она поворачивала свою морщинистую, жалкую рожицу к каждому прохожему, обводила взглядом детей, которые уже окружили музыканта, посматривала на дверь лавочки Гепзибы и вверх, на полуциркульное окно, откуда смотрели на музыканта Фиби и Клиффорд. Она поминутно снимала свою шотландскую шапку, делала поклон и шаркала ножкой. Иногда, впрочем, она обращалась непосредственно к стоящим вокруг нее, протягивая свою маленькую черную ладонь и всем своим видом выражая искреннее желание получить что-нибудь из чужого кармана. Странно похожее на человеческое выражение ее физиономии, умоляющий и коварный взгляд, обнаруживающий готовность погнаться за любой жалкой выгодой, длинный хвост (такой длинный, что она не могла спрятать его под плащом) - все эти черты вместе взятые олицетворяли самую грубую любовь к деньгам. Не было никакой возможности насытить этого жадного чертика. Фиби бросила из окна полную горсть мелких медных монет. Обезьянка подобрала монеты с радостью, отдала итальянцу и тут же возобновила свои пантомимические просьбы.
Прохожие бросали взгляд на обезьяну и продолжали свой путь, не утомляя себя какими-либо выводами или размышлениями. Клиффорд же был существом особого разряда. Он по-детски восхищался музыкой и смеялся при виде фигур, которые она приводила в движение. Но, посмотрев некоторое время на длиннохвостого чертенка, он так был поражен его безобразием, что всерьез заплакал: слабость, которой люди, одаренные нежными чувствами и лишенные способности смеяться, с трудом могут противостоять, когда сталкиваются с чем-то низменным.