- Я, например, не из таких, говори за себя. Просто я понял, что не могу сейчас ни с кем драться. Не знаю, почему… Может, потому, что путь к Граалю и пролитие крови несовместны.
- Это, конечно, хорошо, - Этьен с сомнением покачал головой. - Нам даже хватит сегодня на хороший ночлег, на ужин… Но вот дальше-то что, а, благотворитель? В Шампань, стало быть, подадимся, к твоему мессиру Анри?.. Интересно, будет ли он мне рад?.. Вон в Монтвимере у вас, знаешь, что было?.. Сколько наших убили, а уж по тюрьмам-то пересажали…
- Да кому ты нужен, неуловимый проповедник? - Кретьен изначально собирался огрызнуться, но это получилось у него даже как-то ласково. - Неуловимый ты не потому, что никто тебя поймать не может. А потому, что никто не ловит. Потому что кому ты, кроме меня, вообще надобен…
- Ты хочешь оскорбить мою Церковь?.. Если бы, если бы я был никому не нужен, это было бы прекрасно… Но увы, тебе ли не знать, как оно на самом деле…
Вот негодяй, это он намекает на Парижскую историю. Не следовало ему рассказывать. Каждый имеет право на какие-то вещи, о которых не хочет слышать напоминаний. Ведь каждый же?..
- Да, Этьен, да, прости. Кстати, нас тут чуть на кусочки не разорвали, а ты все о своем, будто и не заметил ничего. Знаешь, я решил, в Труа мы не поедем. Тем более что нам совсем не по пути. Да и за тобой, как известно, по всему северу охота…
Глаза Этьена расширились от изумления. Ворчал он скорее для порядка, а не для того, чтобы и в самом деле заставить друга отказаться от этой - единственно разумной - идеи.
- Кретьен…Но… А как же тогда…
- Я подумал… мне лучше их не видеть. До окончания похода.
- Кого - их? Денег, что ли?..
- А, денег… С деньгами я разберусь. Не беспокойся.
- Но что ты собираешься…
- Пустяки. Просто продам кольчугу. Она дорогая, очень хорошая… И твоего гасконца продадим. И…
- И меня заодно?.. В рабство сарацинам?..
- Тебя?.. Да никто тебя не купит, сарацинам, им здоровые парни нужны. Зачем им бледные недокормленные послушники? Кроме того, - быстрый, через плечо брошенный взгляд в сумерках, - ты мне самому очень нужен. Нет, тебя я никому не продам.
Место - постоялый двор под Кагором, а время - конец июля. Денек был серенький, все время пытался накрапывать дождик - но решающей грозы, которая прорвет эту душную пелену, затянувшую небо, ждали уже не первый день. Жара стояла неимоверная, несмотря на влажность; как путники, так и кони почти не просыхали от пота.
- Похоже, сегодня громыхнет наконец, благородные господа, - бодро предположил трактирщик, грохая на стол бутылку темного вина. - Рыбки прикажете подать? - осведомился он невзначай, понимающе косясь на Этьена. Сначала, когда они только вошли, лысоватый торговец попытался бухнуться перед катарским послушником на колени и испросить у него благословения. Тот отказал, заалевшись от удовольствия - и нехотя объяснил, что он, увы, еще не посвященный. Но все равно трактирщик не перестал оказывать Этьену знаки повышенного внимания, с Кретьеном же, грубым франком, чей окситанский то и дело просверкивал ойльским акцентом, держался слегка свысока. Будь Кретьен чуть менее утомлен или чуть более обидчив, он бы, пожалуй, оскорбился. Иногда воспоминание о собственном рыцарстве вскидывалось в нем, как мутная взвесь на волне, и хотелось изречь что-нибудь вроде: "Веди себя учтиво, ты, мужлан!" Но, к счастью, это желание у него никогда долго не задерживалось.
Наскоро пожевав отвратительно приготовленной оленины с яблоками (или это была собачатина? Поручиться трудно… Зато вот рыбу здесь хорошо готовили), Кретьен захотел пойти спать. Лестница под его ногами жутко скрипела, и он с трудом различил голос Этьена, отвечавший кабатчику, что нет, господину Облаченному не нужно отдельной комнаты, господин Облаченный прекрасно перебьется вместе со своим другом… Похоже, здесь, на юге, не мешало бы скрывать, что ты - католик, устало подумал Кретьен, когда дверь за ним с грохотом захлопнулась. Комнатенка - не дворец, кровать, как водится, одна - спасибо, хоть вообще есть кровать, да еще и не слишком-то узкая… Ночевал он и в худших местах, и вповалку на полу с кучей храпящих простолюдинов под боком, когда если не хочешь в темноте лишиться сапогов, снимай их и клади себе под голову… Здесь, если разобраться, даже приятно, - только душно, как в склепе. А вот никаких распятий на стене, равно как и статуй в уголке, не наблюдалось. Что же, катарский юг, рай для Этьена, да еще и под катарским же Кагором… Деревянный потолок источен жуками, окошко - одно. Темно, как в погребе - кажется, пришла наконец грозовая туча.
Вошел Этьен, держащий деревянный подсвечник. Свечки - конечно, не восковые, а сальные, трескучие - жутко чадили.
- Правда же, здесь очень уютно? - возгласил светоносец приветливо, ставя всю конструкцию прямо на пол. - Кажется, там гроза собирается. Завтра должно прояснеть. Как думаешь, где можно твою кольчугу пристроить? К оружейнику снесем или дождемся ярмарки?..
- Ага, - невпопад ответил Кретьен, стягивая чулки и бросая их в угол. На душе у него почему-то было нелегко, да еще и голова… Наверное, это из-за грозы. Сам ливень он даже любил - с раннего детства, немало поражая этим своих близких, - но не душное, томительное ожидание. Тяжелое небо, набрякшее, потное… Надо спать, а завтра с утра, даст Бог, будет солнышко, и все засверкает заново, омытое потоками с высот…
- Доброй ночи, - пожелал Этьен, разуваясь и стаскивая верхнюю из двух власяниц через голову. Потом забрался на кровать, вытянулся, как кот. Он занимал вдвое меньше места, чем Кретьен.
- Жутко жарко, - пожаловался он, ворочаясь - обычная прелюдия к ночной проповеди. Кретьен уже приготовился внимать печальной истории о том, что Адам - это ангел Третьего Неба, а Ева - второго… Но вопреки своему обыкновению катарский послушник, повернув раскрасневшееся от духоты худое лицо к другу, неожиданно попросил: - Если ты не совсем засыпаешь… Расскажи мне еще раз, что там, в этой grant livre?.. Я плохо понял то место, где король наш…
- Что?!..
- Король… Артур, - растерянно повторил Этьен, приподнимаясь. - А что?.. Что-то не так?..
- Мне послышалось, ты сказал, - король наш…
- Ох, правда? Н-не знаю… Я этого не заметил. Может, нечаянно… А почему, кстати, ты такой убитый на вид, как Персеваль у отшельника?..
- Да ничего, все в порядке. Просто голова болит.
Он не солгал - голова действительно раскалывалась, будто от слишком тесного венца. Болело как-то странно - полоской надо лбом, и все сильнее и сильнее, уже больно было даже двигать глазами. Поэтому Кретьен глаза и закрыл.
- Что, сильно плохо? - взволновался Этьен, приподымаясь на локте. - Ну, может быть, давай я тебя полечу? Если хочешь.
- Ты умеешь? - изумился Кретьен, поднимая веки. Этьенчик, изготовившийся было задуть свечу, напротив, подвинул ее поближе, нагнулся над другом. - Ты разве целитель?
- Нет, я просто… Умею немножко. Не всегда получается, но, может, и поможет… Хуже-то уж точно не сделаю. Давай-ка я сяду, а ты положи голову мне на колени.
- Н-ну, попробуй, может, и не помру, - с сомнением согласился больной, не веривший в такие штуки. Но хуже-то и впрямь не будет, и он упокоил налитый болью шар головы на коленках у друга - даже сквозь власяницу чувствуя затылком, какой же Этьен костлявый. Скелет, да и только. Врачу, исцелися сам…
Тонкие, легкие пальцы, очень прохладные - даже в такую жару - пробежали по лбу чуть заметным касанием. Кретьен опустил веки, чувствуя себя почему-то безмерно умиротворенным, как… как младенец, что ли, в колыбели? Непонятно, что там Этьен делал - просто водил руками, едва прикасаясь; но лечимый на миг словно бы провалился, и там, куда он поплыл, мягко кружась, текла как будто прохладная вода. Качающая, набегающая, темная…
…Он резко открыл глаза и понял, что отсутствовал не более мгновенья. Что ты там делаешь, Этьен, хотел спросить он, пока комната и склоненное лицо лекаря обретали обычные очертания - и вдруг понял, что голова не болит. Она стала спокойной и легкой, и ломящий обруч исчез со лба, будто его и не было. Боль ушла настолько далеко, что даже пришлось вспомнить, что голова болела.
Кретьен в изумлении приподнялся, опираясь на руку, и лекарь, сидевший с закрытыми глазами, от неожиданности шлепнул его по лбу.
- Этьен… Как ты это сделал? Она же прошла!..
Целитель сам казался немногим менее удивленным.
- Правда? Уже?.. Надо же… В первый раз так быстро… Почти сразу!.. Нет, правда прошло?..
- Еще как. Слушай, Этьен, как у тебя получилось? Может, ты колдун? Или тебя твои… наставники научили?.. "Совершенные"?
Тот покачал головой, сам несколько сбитый с толку, но в кои-то веки довольный собою до невозможности.
- Нет, наставники ни при чем… Тут никто ни при чем. Это я сам умею, давно… С детства.
- А как, хоть сказать-то ты можешь? Что ты руками делаешь, или, может, говоришь что-нибудь особенное?..
Этьен спихнул исцеленного друга с колен, очень кокетливо - с тем особым кокетством мастера, завершившего труд, поэта, закончившего чтение вслух - отряхнул ладони, будто они запачкались.
- Да я и сам не знаю… Что-то делаю, наверно. Ну, и говорю… Когда как. Сейчас вот - "Отче наш" читал. Окситанский.
- Тогда, может, ты… святой? Лечишь наложением рук…
Этьен покраснел и, скрывая это, улегся лицом вниз. Ответил в подушку, невнятно:
- Нет уж, вряд ли, не смейся ты надо мною… Я человек жутко грешный, ты меня просто не знаешь.
- Да какие там у тебя грехи?.. Разве что как у… моего брата.
- У тебя есть брат? - фальшиво заинтересовался Этьенчик, и Кретьен Бог весть почему порадовался, что не назвал имени.
- Был… раньше. Он умер, давно… Мальчишкой еще. Ну, не стоит рассказывать.
- Ага-у… - целитель, которого, казалось, утомил процесс исцеления, зевнул и потянулся задуть свечу. - А лечить у меня, между прочим, не всякого получается. Вот маму я мог, в детстве… И еще кой-каких людей, разных. Но только тебя получилось так сразу; вот отца моего Оливье, например, я тоже лечить пробовал - ничего не вышло, прямо-таки совершенно ничего…
- А себя? Ты можешь лечить себя?
- Не-а, себя не могу. Других - сколько угодно, и не только голову, а еще жар могу сгонять, раны успокаивать, чтобы не болели… А себя - нет. Да мне того и не надобно, себя-то лечить… Болезни тела укрепляют дух. Вот отец считает, что лечить вообще никого не стоит, страдания плоти, они помогают от материи отрешиться…
- Да? А по-моему, наоборот. Тот, у кого живот болит, только о своем животе и думает. Христос вот недужных исцелял, например…
- Ну что за чушь, Кретьен, что за ерунда! - неудачливый проповедник, чуть не плача, оторвал лицо от подушки - только чтобы одарить безнадежного собеседника огненным взглядом. - Я же тебе раз сто объяснял!.. Иисус никогда никого не лечил, это все надо понимать духовно! Болезни тела - радость для христианина, средство к разрушению оков плотских и освобождению души…
- Слушай, - Кретьен в припадке дружеской нежности хотел было погладить проповедника по головке, но вовремя удержал нечестивую руку. - А раз все так, зачем же ты тогда… Только что… Со мною возился?..
- Н-ну…так уж… - Этьенчик смешался и свесился с кровати, внезапно решив задувать свечи. Там он, видно, нашелся наконец с ответом, ибо уже из темноты донесся его сонный голос:
- Подумал вот, что рано тебе помирать. Ты еще тут, на земле, не все закончил, твоя голова нужна миру. Кто-то же должен "Персеваля" дописать… И успеть обратиться в истинную веру!.. Эй, да ты, кажется, уже спишь?..
2
…Кретьен стоял в церкви, в Сен-Дени. Причем видел ее всю изнутри - с ее высокими, сплошными витражами, исполненную множества цветных радуг. Одна лишь странность - он был совершенно один здесь, в огромном стеклянном ларце, сотканном из разноцветного света, и теперь медленно шел под стрельчатыми арками к алтарю, где не было священника, в звенящей, высокой пустоте. Шаги его гулко раздавались под сводом, и, страшась этого рассыпающегося звука, Кретьен остановился. Посмотрел по сторонам.
Собор медленно наполнялся людьми - все какие-то смутно знакомые, только не вспомнить имен; все с опущенными лицами, очень тихие, только шаги и слышно. А сбоку, с витража, глянули знакомые прекрасные лица - Готфрид, Бодуэн, Раймон… Белые зубчатые стены.
Была во всем происходящем какая-то маленькая неправильность, всего одна - но она засела в душе, как заноза, и ее надо было решить, распознать тотчас же. Медленно, очень медленно, словно бы тело налилось свинцом, Кретьен поднял руку, чтобы перекреститься - и понял. Соотношение между ним и предметами, между ним и высотой храма - вот в чем ошибка. Он смотрел снизу вверх, смотрел, как карлик или… как ребенок.
Ребенок. Конечно, а как же иначе. Ему тринадцать лет, или даже меньше, и сейчас начнется месса. Маленькому Алену что-то нужно было здесь, что-то нужно от… кого? От священника?.. и тут зазвенел григорианский хорал.
Собор мягко качнулся от кружения сильных голосов, и Ален поднял голову. Витраж в высоте, прямо над алтарем - Древо Иессеево, цари и пророки. Лица их, неподвижные и яркие, светились сверху, как-то неуловимо меняясь - а самое верхнее лицо, источающее Дух Святой… Почему оно коричневое? Темная кожа, темные, изможденные глаза… Человек-дерево, человек-тень. Он растет из дерева, а дерево растет из груди спящей фигурки. Я его знаю. Это же…
Алену стало страшно, он не мог более глядеть - и отвел глаза. Теперь взгляд его пал на другой витраж, боковой. Въезд Господень в Иерусалим, многофигурная картина, яркая и слегка слащавая - умильные люди в белом, с зелеными ветвями в руках, умильная морда осла…
Только одно лицо - то, что было самым сердцем картины - не выглядело умильно. Лицо Господа нашего.
Черты Его, бледные и заострившиеся, казались почти трагичными. Нет, скорее задумчивыми - будто Он, все уже давно знающий, смотрит глубоко-глубоко в Себя, Самому Себе отвечая: да будет так.
…В себя ли?..
И тут Кретьен увидел.
Увидел, куда Тот смотрел.
В середину толпы, мимо ликующих лиц, мимо смиренных и радостных учеников, мимо длинных ветвей и каменных стен - на того, кто стоял, возвышаясь над всеми, никем не видимый, и тоже смотрел.
…Серое, больное, безнадежно старое и усталое лицо с тяжелыми, рублеными чертами. С чертами неподвижными, сомкнутыми, безрадостными, обвалившимися, как дом, запертый много лет назад, как животное, увидавшее духа, как лицо, вылепленное из земли. Кожа его была темно-серой, и ростом он вдвое превосходил любого из людей.
И Кретьен, обмирая и слабея, но уже не в силах отвести глаз, понял, что это - дьявол.
Они с Господом пребывали словно бы вдвоем - сильнейший в мире сем и сильнейший во всех мирах - и взгляды их встречались над головами толпы - безрадостным знанием торжества и спокойной болью узнавания.
"Ты скоро умрешь."
"Я знаю. Что же с того?"
И Ален, в чьих ушах пульсировал отзвук хорала, певшегося уже на каком-то незнакомом языке, понял ясно, что более никто не видит этого витража так. И еще - что все фигурки на нем нарисованные, кроме двух. И что одна из двух настоящих - та, что цвета сырого пепла - медленно начинает поворачивать огромную голову. Голову, тоска которой весит больше, чем тяжесть всей земли.
- О, нет, нет - это сон - сон - этого не бывает - Господи, помоги - это сон, и сейчас я… я сейчас ПРОСНУСЬ!.. -
Ален с силой ущипнул себя за руку, впился ногтями так, что даже вскрикнул. От собственного вскрика - или от боли - он проснулся резко, весь дернувшись, и полежал с колотящимся сердцем, слушая, как в ушах затихает его собственный голос, оставшийся по ту сторону яви. Потом поднял дрожащую руку, перекрестился, прошептал слова молитвы. Локоть слегка болел от сильного щипка. Вытер пот со лба - все тело взмокло от пота, но по спине пробегала холодная дрожь. Повернулся, чтобы коснуться живого, настоящего Этьена.
Этьенова половина постели была пуста. Пуста и холодна, слегка примята - будто ее оставили не так уж и недавно.
Кретьен вскочил, нашарил в темноте свечку. Опускать руку к темному полу оказалось особенно неприятно. В окно глядела темная, неживая ночь - наверное, гроза еще не разразилась. При неверном, трескучем огоньке Кретьен нашарил свою нижнюю рубашку; чулки, которые он с вечера куда-то закинул, теперь висели в изножье кровати. Может, это и мальчишество, но сейчас Кретьен попросту не мог быть один. Он хотел видеть Этьена во что бы то ни стало, и прямо сию же минуту.
Наверно, парень по нужде пошел. Значит, надо спуститься и выйти на двор.
Спотыкаясь на скрипучих ступеньках, Кретьен миновал темную, пустую залу. Дверь и в самом деле была приоткрыта, значит, он не ошибся. Вот ведь, понесло Этьена туда в ночи… Он вышел во двор, затворил за собой дверь, огляделся. Дверь отхожего места распахнута, там пусто. Надо бы закрыть, но как-нибудь в другой раз. Сараи - как сплошная безжизненная серая стена. Господи, где же этот дуралей? Уж не отправился ли он, не дай Боже, погулять за ворота?..
Слега дрожа от нервного возбуждения, Кретьен оглянулся назад. Так, постойте, а это что за огонек?.. Похоже на свечу, такую же тусклую и скверную, как его собственная - та, что плакала на руку горячими каплями. Это конюшня. Этьен, Этьен, какого черта лысого тебя понесло ночью смотреть лошадей?..
Он бросился туда едва ли не бегом, желая только одного - увидеть друга. Непонятно, зачем. Но тогда это безумие пройдет, и все станет хорошо, как прежде.
- Этьен, - едва ли не крикнул он, толкая плечом высоченную дверь - и тогда фигура, стоявшая к нему спиной, ссутулившись у денника Мореля, медленно обернулась. Свеча трещала, установленная прямо на земляном полу между двоими, и Кретьен увидел ясно - его лицо. Черта лысого. Именно черта лысого.
…Его лицо, серое, неподвижное, безумно усталое. С глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. Лицо цвета мокрого пепла.
Кретьен подавился криком, и, прижимаясь спиной к двери, не смог отвести глаза. Свечка выкатилась у него из пальцев и улетела куда-то вниз.
- Вот, ты пришел, - медленно, почти не разжимая губ, сказал Тот, приближаясь по узкому проходу. Роста он был огромного, в полтора раза выше человеческого, и его квадратные, сутулые плечи едва помещались меж рядами денников. В которых не стояло ни единой лошади.
- Что… что тебе нужно? - попытался сказать Кретьен, но из горла вырвалось только слабое шипение. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Он даже не мог развернуться и броситься прочь, все силы уходили на то, чтобы не оползти по двери на землю, закрыв руками глаза. На то, чтобы продолжать стоять.
Тот, кажется, улыбнулся. То есть пепельные губы его раздвинулись, и за ними не блеснуло зубов - там не виднелось ничего, просто темнота.
- Я хочу взять твоей крови, Ален. Мне нужна твоя кровь.
В руках его откуда-то взялось широкое золотое блюдо. Почти грааль, мелькнула сумасшедшая мысль, это же почти грааль. Золотое, покрытое дивной резьбой, лучащееся камнями. Только не для гостий.
- Дай мне своей крови, Ален. Мне нужно твоей крови. Вот сюда.
Нет, блюдо он держал одной рукой, в другой же блеснул металл.
Протяни руку, дай крови, наполни кровью эту штуку. Потом - ступай, я отпущу тебя.