Пан Теодор Бияковский (вернее просто Бияк) окончил институт инженеров путей сообщения как раз в такое время, когда неизбежные экономические условия раскрыли перед ним кошелек и нашептывали: "Греби, прекрасный молодой человек!" Не только пресса пела гимны в честь молодого инженера и озаряла его бенгальскими огнями, но вдобавок ко всему разумные девы, которые, как известно, всегда лучше других умеют уловить дух времени, зажгли внезапно свои светильники, обнажили свои лебединые груди и, бодрствуя, поджидали, не постучится ли к ним положительный жених. Пан Теодор еще лучше, чем девы, постиг дух времени и решил жениться подобающим образом. Он стал бывать в доме одного богатого варшавского канатчика, очаровательная дочка которого тщательно хранила в своей памяти несколько первых страниц из книги Бокля.
Пан Теодор родился в Варшаве, чуть ли не на Крахмальной улице, где отец его содержал на углу скромный, бедный, но чистый трактирчик. В детские и отро ческие годы маленький Геось вместе со стайкой братьев и сестер играл, с позволения сказать, в уличной канаве, бил стекла у соседей - евреев и, по всей вероятности, пребывал бы вечно во мраке невежества, если бы не одна счастливая случайность. Хозяйка того дома, в котором помещалось заведение старого Бияка, дама весьма почтенного возраста, существо необыкновенно чувствительное, в одно прекрасное утро была поражена камнем, метко пущенным из рогатки рукой маленького сорванца. Камень застрял у нее в шиньоне, и это стоило старой деве нескольких дней слез и нравственных страданий.
Она приказала позвать к себе Теося, долго смотрела на него и, наконец, произнесла:
- Ступай, дитя, я велю тебя учить .
Мальчик оказался необыкновенно способным, быстро окончил школу и даже тайком от пьяницы - отца выдержал экзамен в гимназию. Там он переходил из класса в класс с наградами, был тихим и скромным учеником. Опекунше своей он писал на именины поздравительные письма, целовал ей колени и ручки; после ее смерти ему, сиротке, немало пришлось лизоблюдничать, прежде чем удалось поступить в Главную школу, где он окончил математический факультет, и потом с помощью разных знакомств попасть в институт.
Все шло у него как по маслу. Я не стану воспевать всех его успехов, похождений, забот, перемен образа мыслей и места жительства, скажу только, что он строил много прекрасных мостов, больших вокзалов, проложил много верст железнодорожных путей; не прошло и десяти лет посЛе окончания курса, как наш прекрасный молодой человек имел уже капиталец в несколько десятков тысяч рублей, помещенных солидно и без риска. Служба в управлении железных дорог его не прельщала, он предпочитал всегда иметь дело с крупными дельцами и принимать участие в постройке новых железных дорог. Деньги рекой текли в его карман; нередко мелкая услуга, льстивое словечко, ловкая, совершенно невинная с виду операция, наконец, даже просто "по - варшавски" меткая острота - вновь наполняли его кошелек, временно опустевший после какой‑нибудь инженерской пирушки. Я уж не говорю о результатах глубоко и систематически обдуманных планов…
…Обласканный судьбою, наш инженер, надо отдать ему справедливость, не забыл своей бедной семьи с Крахмальной улицы. Он вел за собой целый отряд не только братьев, но и близких и дальних родственников, и каждый из них, под недремлющим оком благодетеля, уже через неделю ходил при часах и тратился на модные пальто. На южном берегу Крыма пан Теодор владел роскошной виллой, где царствовала его прекрасная цветущая супруга, некогда читательница Боклей и Миллей. Там было чудесно: вдали волновалось море, вокруг раскинулся целый лес субтропических растений. Казалось, пан Теодор весь свой век будет читать в минуты досуга то одну, то другую страницу из Декамерона (серьёзные книги он роздал на память недосыпающим телеграфистам), как вдруг неожиданно явился демон тревоги…
…В то время в Королевстве Польском как раз начали строить железную дорогу. Пан Теодор явился и взял подряд на строительство новой дистанции.
Вскоре после того как были начаты работы, к нему приплелся разорившийся дотла местный помещик Доминик Цедзина. Сначала он исполнял на строительстве обязанности простого надсмотрщика, погонщика человеческого стада, но впоследствии обратил на себя внимание нашего предпринимателя и был использован для других целей. Странно выглядел этот изящный, стройный старик, с барской осанкой, всегда элегантно и чисто одетый, гладко причесанный и тщательно выбритый, когда стоял неподалеку от дверей перед Бияковским, небрежно развалившимся в кресле. А инженер, как истый демократ, испытывал особенное наслаждение, держа бывшего помещика у дверей и говоря ему: "Сходите‑ка, пан Цедзина…", или "Сколько раз надо вам повторять, пан Цедзина…", или "Нельзя же быть таким растяпой, пан… как вас… пан Цедзина…"
Лицо старого шляхтича никогда не обнаруживало ни тени гнева, ни следа обиды или удивления. Порою только по его сжатым губам пробегала грустная, почти детская улыбка, поблекшие глаза затуманивались еще больше и, казалось, ничего не видели. Но никогда ни единым звуком, ни единым словом не обнаружил он, как терзает его душу это унижение.
"В этом тоже достоинство, - думал он про себя. - Я и так пан, а ты и так хам…"
Одна только радость, одна надежда была у этого человека. Как только наступал вечер и мокрые от пота рабочие бросали лопаты и, наскоро поужинав, засыпали каменным сном, а господа инженеры усаживались играть в винт, Цедзина направлялся вдоль полотна к соседнему местечку.
Тогда он высоко и гордо держал голову, глаза его загорались и губы шептали: "Петрусь… ах, Петрусь".
Он стучался в окно к почтмейстеру и робким голосом вежливо спрашивал, нет ли письма Доминику Цедзине. А когда получал это желанное письмо, быстро удалялся, поглаживая рукою конверт и прижимая его к губам. Придя в свою убогую комнатушку, он ставил около кровати свечу и принимался читать. Он читал медленно и как‑то очень странно: не прочитывал всего письма сразу, а выхватывал одну - две фразы, несколько слов - и клал письмо обратно в конверт. Случалось иногда, что конец письма он прочитывал только на третий день после получения. Если у старика случалась неприятность, если его обижали, если он вдруг чувствовал, как мучительно сжимается грудь и кровь ударяет в голову, - он только нащупывал в боковом кармане сюртука пачку писем от сына, и спокойствие снова возвращалось к нему. В минуту отдыха, во время обеда или небольшого перерыва в работе, он всякий раз вынимал письмо и начинал вдумываться в какую‑нибудь обыкновенную фразу. И тогда его каменное лицо озаряла светлая, как луч солнца, улыбка, и оно утрачивало свое обычное скорбное выражение.
На расстоянии версты от насыпи, составлявшей часть дистанции пана Теодора, тянулась среди полей довольно большая возвышенность, поросшая можжевельником и увенчанная серой зубчатой цепью известняковых скал. Она принадлежала фольварку Заплотье, а фольварк- некоему Юлиушу Полихновичу. Вскоре после начала работ инженер обратил внимание на эту возвышенность, обследовал скалы, нашел, что они богаты известняком, содержащим лишь небольшое количество посторонних примесей, обнаружил на склонах и осыпях залежи превосходной глины. Через несколько дней после приезда он взял с собой пана Цедзину и поехал с ним к Полихновичу.
Уже надвигались сумерки, когда бричка их подъезжал^ к Заплотью. Фольварк был расположен у самого подножия горы. Широкий четырехугольник засыхающих тополей окружал постройки, находившиеся в плачевном состоянии: старая винокурня развалилась и воздевала к небу ободранные стропила, словно берцовые кости скелета; крыши риг клонились к земле; там и сям торчали колья развалившихся плетней. Каменистая дорога, вся в ужасных ухабах, вела к усадьбе; у въезда стояло некое подобие ворот. Огромная черная крыша дома съехала назад и одним краем доставала почти до земли.
Когда бричка наших дельцов остановилась у крыльца, в двух окнах светился огонь. В дверях дома показалась какая‑то фигура.
- Это ты, Шулим? - громко спросил кто‑то, стоя на пороге.
- Нет, это не Шулим, - ответил Бияковский. - Хозяин дома?
- Кто же это, черт возьми?
- Дома ли здешний хозяин?
- Хозяин?
- Можно его видеть?
Фигура исчезла, и в ту же минуту свет в окнах потух. Наши путешественники поднялись на крыльцо, но дверь оказалась запертой. Бияковский постучался.
Никакого ответа.
- Странно, - заметил пан Доминик.
Инженер сошел с крыльца и заглянул за угол дома, ища другого входа. Там, по - видимому, были двери, потому что слышна была суетня, белые фигуры то проскальзывали в дом, то выбегали в сад, таща какие‑то тяжелые вещи, как будто шкафы, зеркала, диваны, столы, кровати, картины.
- Необыкновенный дом! - пробормотал чрезвычайно заинтересованный буржуа. - Черт возьми, уезжает этот помещик отсюда, что ли?.. В такую пору? Что вы скажете, пан Цедзина?..
Пан Доминик грустно покачал головой и тихо вздохнул.
Из‑за крапивы и кустов сирени выглянула, наконец, какая‑то баба, подошла к Бияковскому и стала нахально разглядывать его.
- Вы кто такие? Откуда?
- Мы с железной дороги, нам надо поговорить со здешним хозяином, - сказал пан Цедзина. - У нас дело к нему. Хотим купить у него камень… Слышишь? Дома ваш пан? Можно его видеть?
- Это пана‑то? - спросила баба.
- Понятно, не тебя.
В эту минуту из темноты высунулась другая тень.
- Господа инженеры… гм… Пожалуйте, милости просим… Марина, беги зажги лампу… Вели вносить все назад. Пожалуйте, господа… Позвольте представиться: Полихнович.
Дверь с крыльца в сени снова отворилась, и приезжих ввели в большую комнату с очень низким потолком. Вся она была загромождена мебелью и завалена домашней утварью, причем комод стоял посреди комнаты, а на нем лежало несколько картин в толстых позолоченных рамах и зеркало, стол был завален кучей ремней, уздечек, кнутов, хлыстов, подпруг, ягдташей с охотничьим снаряжением, открытый сундук был полон грязного белья и поношенного платья. На кровати, покрытой рваным одеялом, развалилась огромная собака из породы догов, а на продавленном диване спала маленькая лохматая собачонка. Хозяин старался припустить фитиль, чтобы закопченная лампочка поярче горела. Это был молодой человек лет тридцати, сутуловатый, с увядшим, истасканным лицом.
- Садитесь, господа, - сказал он, сбрасывая на пол с хромоногих стульев принадлежности мужской одежды и предлагая гостям присесть. - У меня тут немного по-холостяцки, да что поделаешь с этими судебными исполнителями… Финтик, вон, подлец!
Лохматая собачонка неохотно подняла голову и, махая хвостом, сползла на пол.
- Мы, сударь, к вам вот по какому делу, - начал Бияковский. - Скажите, это вам принадлежит гора, неподалеку от которой мы проводим железную дорогу?
- Гора? "Свинячья кривда"? Да, мне… а что?
- Она не приносит вам никаких доходов?
- Какие же доходы может приносить такая гора? Смеетесь вы, что ли?
- Недурное пастбище, - робко вставил пан Цедзина.
- Какое там пастбище! - возмутился Полихнович. - Камень на камне да несколько кустиков можжевельника. Отхожее место для овсянок… вы, верно, это хотели сказать. Но почему вас так интересует эта гора?.. Финтик! Вон, подлец!..
Собачонка опять соскочила с дивана, на который она было взобралась.
- Короче говоря, - продолжал инженер, - я бы купил у вас известняк с этой горы и право добывать там глину. Вы согласны?
- Известняк? Да, в самом деле… Что ж, сударь, с большим удовольствием.
- И сколько вы за это хотите?
Полихнович в Молчании стал вертеть папиросу, заложив при этом ногу на ногу так, что острым носком сапога почти касался носа. Наконец, когда йапироса была вставлена в мундштук, он окружил себя клубами дыма и храбро выпалил:
- Уступлю за восемьсот рублей.
Бияковский громко расхохотался.
- Семьсот рублей!.. Шуточки! Это за "отхожее место для овсянок"… Ха - ха!.. Да знаете ли вы…
- Не семьсот, а восемьсот! Говорите, сколько вы дадите. Я не люблю, когда мне смеются в лицо. Финтик, я тебя за дверь выкину, болван ты этакий, смотри у меня!
Собачонка опять сползла с дивана. Бияковский перестал смеяться и надулся.
- Вы, сударь, думаете, что имеете дело с невеждой, - сказал молодой помещик, прищурив левый глаз. - Я, сударь, учился в Дублянах и знаю цену гликке с примесью известного количества песку и к тому же совсем нежирной… Найдите‑ка тут где‑нибудь в окрестностях такую глину и такой известняк.
- Как знать?.. Может быть, и найду, - ответил инженер, вставая и собираясь уходить.
- Ну… сколько же вы дадите?.. Говорите.
- Во всяком случае не больше ста рублей.
Господин Полихнович погрузился в глубокое раздумье.
- Так и быть, давайте двести наличными… черт с ней, с этой глинкой…
- Нет, сударь, - холодно произнес Бияковский.
- Ну, ничего не поделаешь… Сто пятьдесят дадите?
Инженер иронически посмеивался в усы.
- Тогда давайте напишем контракт… что уж там… Не угодно ли чаю?
- Вот еще, чаю! - неожиданно раздался голос из соседней комнаты. - Угощать вздумал, а откуда я возьму этого чаю… Видали!
- Молчать, обезьяна! - сказал Полихнович, даже не поворачивая головы. - Ну, картофеля с простоквашей?
- Нет, спасибо. Я плачу вам сто рубликов, контракт оформим за двумя подписями… свидетель есть, пан Цедзина…
- Пан Цедзина! - воскликнул молодой человек, окидывая посетителя горящим взглядом. - Пан Цедзина, владелец Козикова?
- Да, бывший…
- Неужели? Вас уже вытурили? Ха - ха… Вот так разгром помещиков! Что же, теперь дороги строите?..
- Работаю, - скромно ответил пан Доминик.
- Так… Ну, что ж делать!.. Давайте писать этот контракт. По крайней мере будет чем завтра заткнуть глотку евреям.
Контракт был написан, и поздно ночью Бияковский вместе с Цедзиной уехали из Заплотья.
Спустя две - три недели у подножия горы уже работала машина для формовки кирпичей, а на скалах копошились люди. Инженер то и дело появлялся на вершине горы и пытливым, задумчивым взглядом окидывал расстилавшийся у его ног простор.
Был конец августа, время пахоты. На полях Полихновича царила глубокая тишина. Бияковский не был знаком с сельским хозяйством, с трудом отличал в поле пшеницу от ячменя, тем не менее он обратил внимание на то, что владелец Заплотья решительно предпочитает оставлять землю под паром. Длинные серые полосы земли, которая когда‑то делилась на ровные пашни, казались унылыми, словно кладбище. Только местами серый перелог оживляла небольшая полоска жнивья или картофеля, а там снова тянулись голые поля, сливаясь на горизонте с пастбищами и непригодной для посева землей.
Молодой помещик приходил ежедневно на гору, садился на камень, курил папиросу за папиросой и разговаривал.
- Как поглядишь отсюда, с горы, на ваш фольварк, - сказал ему однажды Бияковский, - право, он как покойник.
- Ладно, ладно… Покойник!.. Мне он после отца достался в плохом состоянии, пришлось ввести плодосмен…
- Плодосмен? Где же и какие плоды вы тут меняете? Никаких плодов я не вижу.
- Как никаких?
- Я в этом не разбираюсь, но все‑таки я не вижу ржи…
- А конский боб?
- Какой конский боб?
- Эх вы, а еще беретесь критиковать. Вон, видите там зеленую полосу?
- Какая вам польза от этой зеленой полосы или даже от этого самого конского боба? Ржи я не вижу.
- А вон то жнивье после чего?.. После капусты с бараниной, что ли?
- Помилуйте, да ведь мужик в два раза больше ржи сеет!
- Вот и истощает почву, сеет рожь по ржи… Вы только позвольте мужику, так он вам и на Театральной площади насажает картошки; но из этого отнюдь не следует, что мы должны следовать его примеру и губить поля. Тут, правда, надо бы немного капитала…
Не помню точно, как все это произошло, но факт тот, что произошло. Когда на новой железной дороге засвистели первые паровозы, Юлиуш Полихнович уезжал из Заплотья, увозя с обой в дорожной сумке несколько сот рублей. Фольварк с полями под паром, пустыми ригами и длинным перечнем долгов перешел в собственность инженера Бияковского. Новый помещик некоторое время с наслаждением обозревал отлогие поля, шляхетский дом, врастающий в землю, и высокие тополи с засохшими верхушками. Собственное имение! "Старый дом, - мечтал он, - будет для управляющего; на взгорье, фасадом к полотну железной дороги, я выстрою скромную, но стильную виллу". Но слишком долго наш инженер был практическим человеком, чтобы прекрасные мечты о вилле могли отодвинуть на второй план мысль о голых полях.
Что с ними делать? Неужели и впрямь поселиться в этаком Заплотье и начать вкладывать накопленные денежки в пашни, риги и овчарни? Ездить каждое воскресенье с семейством в деревенский костел, угождать господу богу, чтобы он не побил рожь градом и уберег тебя от поджигателей.
Приезжать на лето к себе в деревню, любоваться с супругой закатом солнца, бегать (все с той же супругой) по душистым лугам за пестрыми мотыльками, читать под тенью вековых лип Джованни Боккаччо, удить на речке пескарей - конечно, соблазнительное удовольствие; но торчать тут зимой и глазеть на проезжающие поезда - это по меньшей мере неразумно.
Совершенно другие чувства волновали пана Доминика Цедзину. Когда инженер купил имение, у старика зародилась надежда получить место управляющего, вернуться в деревню, к земле, вести хозяйство так, как ему нравится, жить под кровлей старого помещичьего дома. Стараясь угодить Бияковскому, он готов был в лепешку расшибиться.
"Этот инженер хорошо знает, - размышлял старый шляхтич, - чего стоит Цедзина. Он знает, что Цедзина не выскочка, не гонится за выгодой, знает, что Цедзина умрет с голоду, но не тронет того, что принадлежит хозяину, что он готов в лепешку расшибиться, лишь бы угодить своему хозяину, потому что он обладает достоинством, незнакомым нынешним людям, - смешным маленьким достоинством старой шляхты - честью".