Макарио, воспринявший этот визит как явный признак, почти свидетельство, ответного чувства, весь день не находил себе места, одолеваемый нетерпеливой страстью. Он слонялся по комнате, не в силах ни на чем сосредоточиться, весь в наивных мечтах, и даже не присел за свой рабочий стол. За обедом он молчал и не слушал дядю Франсиско, восторгавшегося фрикадельками. Он даже не обратил внимания на свое жалованье, которое ему принесли в три часа дня, и пропустил мимо ушей и дядины наставления, и озабоченные догадки приказчиков по поводу исчезновения пакета с индийскими платками.
- А все оттого, что пускаем в магазин всякую голытьбу, - с величественной краткостью ронял дядя Франсиско. - Платки стоили двенадцать милрейсов. Занесите на мой счет.
Макарио меж тем уже сочинял блондинке пламенное письмо; однако случилось так, что на другой день, когда он вышел на террасу, темноволосая мать блондинки расположилась у окна, облокотившись о подоконник. Как раз в эту минуту по улице проходил молодой человек, приятель Макарио, который, завидев даму, остановился и, сняв соломенную шляпу, приветствовал брюнетку с лучезарной любезностью. Макарио был вне себя от радости: тем же вечером он отправился к этому приятелю и без обиняков приступил к нему с расспросами:
- Кто эта женщина, с которой ты сегодня раскланивался, та, что живет напротив нашего магазина?
- А, ты имеешь в виду дону Виласа. Красивая женщина.
- А что ты скажешь о дочери?
- О дочери?
- Ну да, такая светлая блондинка с китайским веером.
- А, ну да, это ее дочь.
- Я же тебе сказал…
- Да, и что дальше?
- Она хорошенькая.
- Хорошенькая.
- Они, мне кажется, вполне порядочные, не правда ли?
- Вполне.
- Превосходно. А ты хорошо с ними знаком?
- Знаком. Но не очень близко. Встречал их как-то в доме доны Клаудии.
- Прошу тебя, послушай…
И Макарио, открыв приятелю тайну своего разбуженного и жаждущего любви сердца, в самых чувствительных выражениях принялся умолять его во имя всего святого отыскать какой-нибудь способ, чтобы он, Макарио, смог познакомиться с этими дамами. Это оказалось нетрудным. Мать и дочь имели обыкновение по субботам бывать в доме одного очень богатого нотариуса на улице Конопатчиков; эти субботние собрания носили скромный, почти семейный характер: там пели мотеты под клавесин, играли в шарады и в фанты, как во времена доны Марии I, а в девять часов служанка подавала оршад. Прекрасно. В ближайшую субботу Макарио в синем фраке, нанковых панталонах со штрипками и атласном пунцовом галстуке уже сгибался в поклоне перед супругой нотариуса сеньорой доной Марией де Граса, сухой, угловатой особой, с крючковатым носом, в украшенном вышивкой платье; в руке она держала огромный черепаховый лорнет, а в ее седых волосах красовалось перо марабу. В углу залы, между пышными клумбами дамских туалетов, Макарио уже приметил белокурую дочь доны Виласа, в простом белом платье, юную и прелестную, в томной позе девушки с английской гравюры. Ее мать, как всегда, бледная и величественная, тихо беседовала с апоплексического вида судейским чиновником. Нотариус был человек образованный, превосходно знавший латынь и друживший с музами; его поэтические опыты появлялись в одной из тогдашних газет - "Дамская молва", ибо нотариус славился своей галантностью и сам себя в какой-то из своих красочных од именовал "оруженосцем Венеры". Поскольку вечера в доме нотариуса были посвящены изящным искусствам, то в эту субботу некий поэт должен был читать длиннющую поэму под названием "Эльмира, или Месть венецианца"!.. Тогда как раз стали входить в моду романтические подвиги. События в Греции разбудили в наших едва освобожденных от мифологического плена и склонных к романтизму душах влечение к загадочным странам Востока. Повсюду говорили о янинском паше, и поэзия с жадностью поспешила завладеть этим вновь открытым, еще не тронутым миром с его минаретами, сералями, янтарно-смуглыми султаншами, пиратами с Архипелага, покоями, украшенными узорчатой резьбой, где в ароматах благовоний дряхлые паши ласкают ручных львов. Словом, поэма вызывала неслыханный интерес, и когда в зале наконец появился ее автор с длинными волосами, унылым носом, шеей, болтавшейся в высоком вороте фрака времен Реставрации и чубуком в руке - один лишь сеньор Макарио не разделил всеобщего восторга, будучи всецело поглощен разговором с младшей Виласа. Он нежно говорил ей:
- Ну, как вам тогда понравился кашемир?
- Очень, - отвечала она чуть слышно.
И с этой минуты они почувствовали себя женихом и невестой.
А в большой зале между тем царила в высшей степени изысканная атмосфера. Макарио не смог восстановить в своем рассказе существенных исторических подробностей этого собрания. Он едва припомнил, что некий судья из Лейрии декламировал "Мадригал Лидии": он декламировал его стоя, держа лорнет почти прижатым к листу бумаги, выставив правую ногу вперед и заложив руку за глубокий вырез белого жилета. Дамы в украшенных цветами и перьями платьях с узкими рукавами, отделанными пышными кружевными манжетами, в шелковых черных митенках, не скрывавших сияния драгоценных колец, расположившись полукругом возле чтеца, дарили его нежными улыбками, восторженно перешептывались, восклицали что-то лестное, разражались почтительным смешком - и все это под мягкое шуршание усыпанных блестками вееров. "Прелестно, не правда ли, прелестно", - слышалось то тут, то там, и судья, играя лорнетом, раскланивался, обнажая в улыбке гнилые зубы.
Затем бесподобная дона Жеронима да Пьедад-и-Санди с манерным волнением уселась за клавесин и гнусавым голосом пропела старинную арию Сюлли:
О Рикардо, о мой король,
Покинули все тебя… -
что вынудило непримиримого Гауденсио, сторонника демократии двадцатого года и поклонника Робеспьера, мстительно проворчать возле самого уха Макарио:
- Короли!.. Гадюки!..
Сменивший дону Жерониму каноник Сааведра спел пернамбукскую песенку, модную во времена Жоана VI: "Милые девицы, милые девицы". Словом, вечер шел своим чередом: поэтический, благопристойно-вялый, просвещенный, изысканный и всецело отданный музам.
Восемь дней спустя, в воскресенье, Макарио был принят в доме доны Виласа. Она сказала, приглашая его:
- Я надеюсь, что сеньор почтит своим посещением нашу хижину.
Сидевший подле нее апоплексического вида судейский чиновник пылко возразил:
- Хижина?! Скажите лучше - дворец, очаровательнейшая!
В числе гостей доны Виласа были: тот самый приятель Макарио, носивший соломенную шляпу, древний старик - рыцарь мальтийского ордена, - хромоногий, глухой и уже почти выживший из ума, бенефициант кафедрального собора, знаменитый своим дискантом, и сестры Илариа, родственницы доны Виласа, старшая из которых в свое время служила гувернанткой в доме одной знатной сеньоры и присутствовала на том бое быков, устроенном знатным семейством Салватерра, во время которого погиб граф дос Аркос. Она никогда не уставала описывать все красочные подробности того незабываемого дня: самого графа дос Аркос с бритым лицом и алым атласным бантом в косичке; сонет, с которым обратился к графу тощий, кормившийся при одном богатом семействе поэт: его поэтический пыл заставил даже попятиться вороного графского коня, покрытого на испанский манер чепраком, с вышитыми серебром графскими гербами. Далее дона Илариа описывала, как в эту торжественную минуту некий монах-францисканец упал с высокой ограды, чем заставил всех придворных покатиться со смеху, а графиня да Паволиде, так та, забывшись, даже уперла руки в боки. И тут появился сеньор дон Жозе I, в алом бархатном, расшитом золотом наряде: опершись с край носилок, он поигрывал инкрустированной табакеркой, а сзади виднелись неподвижные фигуры лекаря Лоуренсо и монаха - королевского духовника. Площадь пестрела народом; присутствовали все члены семейства Салватерра, окрестные дворяне, нищие со всей округи, монахи, челядь, - какими восторженными воплями разразилась толпа, коленопреклоненно приветствуя короля: "Да здравствует король, наш повелитель!" И король, усевшись, принялся лакомиться сластями, которые стоявший за ним слуга доставал из бархатной сумки. А когда случилось это несчастье с графом дос Аркос и все дамы лежали без чувств и сам король, поникнув головой, рукой бил по перилам балкона, что-то крича в растерянности, а духовник семейства дос Аркос спешил дать последнее напутствие умирающему, - она, дона Илариа, оцепенела от ужаса. Бычий рев смешивался в ее ушах с громкими криками и истерическими рыданиями женщин, как вдруг она увидела старца в черном бархате, с обнаженной шпагой в руке, который, с гневными воплями вырываясь из рук кавалеров и дам, пытавшихся его удержать, устремлялся к арене. "Это - отец графа!" - пронеслось в толпе. И тогда дока Илариа без чувств упала на руки подхватившему ее священнику. Очнулась она неподалеку от площади; у дверей дома стояла запряженная мулами королевская карета с форейторами, на форейторах были шляпы с перьями, а мулы увешаны бубенцами; впереди - конная королевская гвардия. В карете, забившись в угол, заслоненный духовником, сидел бледный король и лихорадочно нюхал табак, а напротив него, опираясь на высокую трость, сидел крепкий, широкоплечий маркиз де Помбал и, хмурясь, что-то неторопливо и вкрадчиво говорил королю. Но тут королевские гвардейцы дали лошадям шпоры, форейторы защелкали бичами и карета с места взяла в галоп, провожаемая криками толпы: "Да здравствует король, наш повелитель!" Колокол дворцовой капеллы звонил по покойнику: король оказывал последнюю почесть графу дос Аркос.
Когда дона Илариа, вздыхая, закончила свой рассказ о горестных событиях давно минувших дней, приступили к игре. Удивительно, что Макарио никак не мог припомнить, в какую именно игру он играл в этот столь радостный для него вечер. Он вспоминал только, что сидел подле младшей Виласа (которую звали Луиза), что не мог наглядеться на ее нежную, порозовевшую от падавшего на нее света кожу, на ее мягкие, изящные маленькие ручки с ногтями, превосходившими гладкостью дьеппский мрамор. Помнил он также и об одном странном случае, который зародил в нем с того самого дня великую неприязнь к священнику кафедрального собора. Макарио сидел за столом рядом с Луизой: она вся повернулась к нему, подперев одной рукой свою милую белокурую головку, а другую руку уронив на колени. Напротив них сидел бенефициант в черной шапочке, очках на кончике острого носа, с иссиня-черной густой бородкой и огромными ушами, уродливыми, заросшими волосами, торчавшими по обе стороны его черепа, словно распахнутые дверцы. Когда кончили партию и Макарио должен был расплатиться с рыцарем мальтийского ордена, сидевшим рядом с бенефициатом, он вытащил из кармана золотую монету, и покуда сгорбленный и подслеповатый рыцарь подсчитывал свой выигрыш на рубашке карты, Макарио болтал с Луизой, катая золотую монету по зеленому сукну. Новенькая монета сверкала и лучилась, катаясь по столу, и ослепляла взор, подобно снегу на солнце. Луиза улыбалась, глядя на сверкавшую монету, а Макарио чудилось, что сами небеса, их чистота, аромат цветов и девственность звезд заключены в этой ясной, слегка рассеянной, отрешенно-ангельской улыбке, с которой Луиза наблюдала за блеском катившейся новенькой золотой монеты. Но монета, докатившись до края стола, вдруг упала в сторону Луизиных колен и исчезла, причем не слышно было, чтобы она стукнулась об пол. Бенефициант с готовностью склонился в поисках упавшей монеты; Макарио, отодвинув стул, осмотрел пол под столом: мать Луизы светила ему, а Луиза, встав со стула, несколько раз встряхнула подол своего муслинового платья. Монета исчезла.
- Чудно, - проговорил приятель Макарио, тот, что носил соломенную шляпу, - я не слышал, чтобы она ударилась об пол.
- Я - тоже, и я - тоже, - раздались голоса.
Бенефициант, согнувшись в три погибели, продолжал упорно искать, а младшая из сестер Илариа взывала к святому Антонию, прося его возвратить монету.
- У нас в полу нет никаких щелей, - заметила мать Луизы.
- Как в воду канула! - проворчал бенефициант.
Макарио поспешил рассыпаться в подходящих к случаю уверениях:
- Ради бога! Все это не стоит такого беспокойства. Отыщется завтра. Сделайте милость! Бог с ней! Сеньорита Луиза! Ради бога! Все это пустяки…
Но, говоря все это, он про себя был уверен, что монета украдена, и решил, что украл ее бенефициант. Монета, верно, бесшумно подкатилась к его ногам, и бенефициант тут же наступил на нее своим огромным, подбитым гвоздями, священным башмаком, а потом незаметно, быстрым и ловким движением, вытащил ее оттуда и припрятал. Когда они вместе выходили из дома доны Виласа, бенефициант, укутанный в камлотовый плащ, обратился к Макарио:
- Видали, как в воду канула! Недурно вас разыграли!
- Вы так думаете, сеньор бенефициант? - Макарио даже остановился, изумленный столь наглым бесстыдством.
- А как же? Разумеется! А вы как полагаете? Семь милрейсов! У вас что, денег куры не клюют? Я просто взбешен!
Хладнокровное притворство бенефицианта было столь отвратительно, что Макарио ничего не ответил ему. А тот продолжал:
- Вы завтра же пошлите к доне Виласа узнать, не нашлась ли монета, завтра же утром. Черт побери! Пусть бог меня простит! Черт побери! Не может монета вот так взять и пропасть. Хороши шутки!
Макарио еле сдержался, чтобы не ударить наглеца.
Дойдя до сего места в своем рассказе, Макарио произнес особенно прочувствованным тоном:
- Так вот, друг мой, дабы не утомлять вас, скажу, что я решил жениться на Луизе.
- А монета?
- Я о ней и не вспомнил! Разве мог я думать о таких вещах, когда я решил жениться на Луизе!
II
Макарио далее поведал мне о том, что еще более укрепило его в его и без того твердых и неотступных намерениях. О поцелуе. Но об этом поцелуе, чистом и целомудренном, я умолчу, хотя бы потому, что единственным его свидетелем был образ пресвятой девы в черной деревянной рамке, который висел в небольшом зальце, выходившем на лестницу… Поцелуй мимолетный, едва ощутимый, почти воздушный. Но этого было довольно, чтобы Макарио", будучи нрава строгого и благородного, счел себя обязанным жениться на Луизе и быть ей навеки верным и преданным мужем. Он поклялся ей в этом, и отныне занавески на окнах Луизиного дома стали его судьбой, целью его жизни и смыслом его трудов. Но с этой минуты вся его история приобрела возвышенно-драматический и прискорбный характер.
Макарио подробно описал мне нрав и облик своего дяди Франсиско: его могучую фигуру, золотые очки, седую, словно приклеенную к подбородку, бороду, нервный тик, подергивавший крыло его носа, суровый голос, мрачную и величественную невозмутимость, властную и деспотическую приверженность старым традициям и телеграфную краткость его речей.
Когда Макарио, в ближайшее же утро, за завтраком, неожиданно и без всяких обиняков выпалил: "Прошу вашего разрешения вступить в брак", - дядя Франсиско, который в эту минуту клал сахар в свой кофе, не проронил ни слова и принялся размешивать сахар ложечкой, неторопливым, величественным и угрожающим движением; затем он выпил кофе, громко отхлебывая его с блюдца, снял с шеи салфетку, сложил ее, очинил ножом зубочистку, запустил ее в рот и поднялся из-за стола. И только уже выходя из столовой, он остановился в дверях и, обернувшись к Макарио, стоявшему возле стола, сухо ответил:
- Нет.
- Но я вас прошу, дядя Франсиско!
- Нет.
- Но послушайте, дядя Франсиско…
- Я сказал: нет.
Макарио возмутился:
- Тогда я женюсь без разрешения.
- Будешь выгнан из дома.
- Я сам уйду. Не сомневайтесь.
- Сегодня же.
- Сегодня.
Дядя Франсиско, уже захлопывая за собой дверь, вдруг окликнул Макарио, который, весь красный от злости, стоял у окна, царапая оконное стекло.
Услышав дядин оклик, он обернулся к нему с надеждой.
- Подай-ка мне мою табакерку, - сказал дядя Франсиско.
Он забыл свою табакерку! Видно, тоже был взволнован…
- Дядя Франсиско… - снова начал Макарио.
- Довольно. Сегодня двенадцатое. Жалованье получишь за весь месяц. Уходи.
Прежняя система воспитания нередко приводила к таким несообразностям. Дядя обошелся с ним жестоко и неразумно. Макарио настаивал, что это было именно так.
В тот же вечер Макарио перебрался в гостиницу на площади Фигейра: шесть семимилрейсовых монет, чемодан с бельем и любовь к Луизе - вот все, чем он тогда владел. Однако он не испытывал страха перед будущим: пусть судьба грозит ему бедностью, но ведь у него есть связи и знакомства в мире коммерции. Его знают с самой лучшей стороны: за него и его добросовестность, и добрая слава их старого торгового дома и семьи, его собственные коммерческие таланты, прекрасный почерк, - все это почтительно распахнет перед ним настежь двери контор. На следующее утро он в радужном настроении отправился в магазин Фалейро, с незапамятных времен имеющего дела с их торговым домом.
- Я бы с превеликим удовольствием взял вас, друг мой, - сказал ему Фалейро. - Если б я мог! Но тогда я буду вынужден поссориться с вашим дядюшкой, а мы с ним дружны больше двух десятков лет. Он уже объявил мне об этом. А дружба - вы сами понимаете… Тут я бессилен… Сочувствую вам, но…
И все, к кому обращался Макарио, дорожили деловыми связями с их домом и боялись ссориться с его дядюшкой, старым другом на протяжении вот уже двух десятков лет.
И все сочувствовали ему, но…
Тогда Макарио стал обходить торговцев, чьи магазины открылись недавно: они не были связаны ни с их торговым домом, ни с их семьей; в большинстве случаев это были иностранцы, и он надеялся, что здесь ему не станут говорить о двадцатилетней дружбе с его дядюшкой. Но, увы, здесь Макарио никому не был известен и, следовательно, не были известны ни его доброе имя, ни его способности. Владельцы магазинов, куда он обращался, наводили о нем справки и узнавали, что он был выгнан своим дядей из-за блондинки в муслиновом платье. Эти сведения не располагали их в пользу Макарио. В торговле не любят сентиментальных счетоводов. Макарио начал терять надежду. Он обходил магазин за магазином, просил, умолял, а деньги у него между тем таяли.
Он переехал в самый дешевый номер и упорно продолжал искать место. Увы, его замкнутый, застенчивый нрав не приобрел ему друзей, и теперь Макарио был одинок и лишен дружеской поддержки. Он чувствовал себя словно в бескрайней пустыне.
Деньги у него кончились, и мало-помалу Макарио вступил на тот классический путь постепенного обнищания, которое имеет свою роковую и твердую последовательность: сначала он все заложил, потом - все продал. Часы, кольца, синий фрак, редингот - все понемногу унесла, спрятав под шалью, худая астматическая старуха.