В этом вынужденном молчании они подкатили к вилле, отряхнув с низко свисающих тонких веток мимозы хрустальные подвески капель. Сквозь испарения призрачно виднелись утесы, облака укрывали горы. Воздух жил, наполненный звуками невидимых струй, по капле просачивающихся в сырую, но еще не насытившуюся землю; сквозь туман доносился с моря заунывный плач рыбачьего рожка - то усиливаясь до тоскливого воя, то вовсе затухая, подобно канувшей в бездну звезде.
А в доме шли последние приготовления: в столовой, гостиной и в большой гостевой спальне пылал огонь, насыщая воздух теплом и ароматом душистого кедра. Магдалина энергично орудовала на кухне, Гарсия стремительно сновал вверх и вниз по лестнице.
Обед на две персоны, поданный в восемь часов, был близок к совершенству, что побудило профессора - который, вопреки своему чопорному виду, явно не чурался стоящих на столе деликатесов - похвалить консула за хорошую повариху и пожурить за то, что не отдает должное её искусству. Поедая лангуста по-испански, под затененными свечами, он то и дело исподтишка устремлял на хозяина изучающий взгляд. Вполне понимая глубину страданий Брэнда, он решил не торопиться, невозмутимо следуя своему методу отсроченного наблюдения, оставаясь при этом, как всегда, хозяином положения.
Эжен Галеви, сын брестского шипчандлера, приехал в Париж лет двадцать назад неотесанным пареньком, чтобы изучать медицину. Несколько раз потерпев неудачу на экзаменах, он получил диплом об общем университетском образовании.
В то время Шарко был в зените славы, и в толпе, привлеченной этим блеском, был и молодой доктор Галеви. Он посещал лекции великого человека, не вылезал из его клиники в Сальпетриер и, когда его пару раз выбрали - случайным образом - ассистировать при знаменитых массовых демонстрациях истерии, Галеви решил, что должен специализироваться в психиатрии.
Помимо некоторой смекалки провинциала, позволяющей ему подхватывать выражения и манеры своего кумира, Галеви не обладал никакой квалификацией для подобной работы. Скромное наследство, полученное от отца, позволило ему отправиться в Вену, где он учился у Юнга, прослушал курс в Гейдельберге и провел восемнадцать месяцев в большом сумасшедшем доме в Мекленбурге. Вернувшись в Париж, он был принят на основе этого опыта в штат института неврастении - небольшой клиники, расположенной в Пасси. Кроме того он начал читать научно-популярные лекции в академии психогигиены. Постепенно он обзавелся небольшой клиентурой, состоящей из обычных неврастеничек, пациентов с пограничными состояниями и ипохондриков. Манеры его, как и следовало ожидать, улучшились, глаз стал острее, руки более ловкими; а обрядившись в сюртук с высоким черным воротником, этот убежденный холостяк приобрел вид духовного лица. Прирожденный махинатор он день ото дня расцветал на льющихся ему в уши страхах и жалобных признаниях. Он научился быть жестоким, одним только словом выпытывать тайны и изрекать парадоксальные пророчества с важностью оракула, нисколько не соответствующей его тщедушной фигуре.
Однажды, во время краткого летнего отпуска в Нокке, его приезд дошел до сведения Харрингтона Брэнда, занимавшего тогда официальный пост в этом бельгийском курортном городке. Консул, страдавший от периодической депрессии, по наитию - самому счастливому в его жизни, как он впоследствии утверждал - принял судьбоносное решение проконсультироваться с парижским психиатром. Эти две посредственности, несмотря на разницу темпераментов, сразу почувствовали друг в друге родственную душу. Много раз потом обращался Брэнд к этому новому врачу, в уверенности, что только он может ему помочь. Во время долгих сеансов на бульваре Капуцинов крепла дружба между респектабельным выбитым из колеи чиновником и маленьким фальшивым священником, который методично выслушивал секреты консула, неуклонно усиливая свою над ним власть.
Покончив с обедом, мужчины перешли в гостиную и расположились по обе стороны мраморного камина. Мерцающие языки огня окрасили красными сполохами слабо освещенную хрустальной газовой люстрой большую строгую комнату; блики, подобно призрачному войску, проносились по иллюзорным гобеленам, причудливым тумбочкам, извилистым столам с витиеватой позолотой. Видя, что его друг больше не может сдерживаться, Галеви значительно, едва ли не повелительно, кивнул головой, словно разрешая говорить. Утопая в кресле и подперев опущенную, как у аббата-исповедника голову тонкой рукой, слегка прикрывшей глаза, он приготовился слушать.
Плотно сжатые губы консула моментально разомкнулись, и он разразился беспощадными, полными и исчерпывающими показаниями. Профессор, казалось, не смотрел на него, но сквозь неплотно сомкнутые пальцы не упускал ни одной эмоции своего визави, и хотя его лицо оставалось профессионально бесстрастным, глубоко посаженные глаза были остры, как скальпель. Но когда в заключение Брэнд, порывшись в кармане своей бархатной, обшитой галуном, домашней куртки, протянул ему мятый листок, блеск в глазах профессора был немедленно приглушен. Пока охваченный волнением консул вытирал пот со лба, Галеви, не торопясь, надел пенсне в золотой оправе и методично дважды прочитал сей "документ". Затем, вытянув губы так, что обнажились бледные десны, он покивал головой и, наконец, с важностью произнес:
- Мой добрый друг, не стану отрицать, что эта связь внушает мне серьезные опасения. Не будь я так привязан к вам, я мог бы не придавать ей большого значения. Если бы я не так высоко ценил ваш ум, возможно, я и утаил бы от вас некоторые из её прискорбных последствий. Но вы, мой друг, человек высших способностей, вы не только отец, но еще и искушенный гражданин мира. Вам известно, что грязь можно обнаружить даже в самых неожиданных местах. Нежнейшие цветы подпитываются навозом, под поверхностью чистейшего лесного озера с белоснежными лилиями, скрывается пласт нечистот.
Консул содрогнулся, но Галеви не позволил себя перебить.
- Целомудрие, друг мой… У нас, психиатров, это нелепое слово вызывает улыбку… Сентиментальный символ устаревшей веры. Разве не обнаруживаем мы ежедневно новые запущенные раны, свежие свидетельства человеческой подлости? Разве все мы не слуги наших тел, жертвы ужасов и омерзения своих страстей? Да хоть бы первые непроизвольные действия младенца - с какой чувственной жестокостью вцепляется он в материнскую грудь! - Профессор бесстрастно пожал плечами. - Что же касается возраста, к которому сейчас приближается ваш сын, вот там, действительно, мы столкнемся с более темными силами, со странными навязчивыми идеями и тайными желаниями… Очень жаль, что именно в этот период возникла его безрассудная связь со взрослым юношей, да еще испанцем.
Консул застонал и так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.
- Вы полагаете, что Николас был серьезно травмирован?
- Боюсь, что травма действительно имела место, - сдержанно ответил Галеви. - Насколько она серьезна, мне предстоит выяснить.
- Выяснить?
- Разумеется. К моему великому сожалению, я вынужден подвергнуть вашего сына психоанализу.
Охваченный внезапным смятением, консул отшатнулся.
- Но послушайте, - запинаясь возразил он, - он же совсем еще ребенок, и он так расстроен, так уязвим…
Галеви холодно посмотрел на него.
- Вы сомневаетесь в моем профессионализме?
- Нет, нет, друг мой… Но… Только если вы считаете это необходимым.
- Крайне необходимым! - уязвлено бросил профессор. - Только зондированием подсознания мы сможем выяснить, что произошло в течение тех опасных ночных часов.
- Подождите, Галеви, - консул схватился за голову.
- Бросьте, друг мой, - сказал Галеви с покровительственной жестокостью. - Мы-то ведь уже не дети.
- Нет. - Брэнд подавленно опустил глаза. - И тем не менее… Вам известно состояние моего здоровья… И то, что я пережил крах моего брака… Постоянное напряжение, связанное с моим служебным положением… Длительные творческие усилия, направленные на мой литературный труд… И над всем этим - всеподавляющая любовь к моему сыну…
- Уверяю вас, я проявлю максимум сострадания, - сухо прервал его Галеви. - У меня есть опыт.
- Я доверяю вам, друг мой, - с трудом вымолвил Брэнд, страдание которого грозило перерасти в исступление. - Наглая, бессовестная дерзость этого парня - вот что меня бесит.
- Вы не уволили его? - быстро спросил Галеви.
Консул, зажмурившись, помотал головой.
- Хорошо, - одобрительно вымолвил профессор. - Мы, конечно, подвергнем его крайне тщательному допросу. Кроме того, мне необходимо допросить ваших слуг. Вы не возражаете?
- Нет. Это чудесная пара. Но тот, другой… Хосе…
Произнеся ненавистное имя, консул окончательно потерял контроль над собой. С вылезающими из орбит глазами, он подался вперед, яростно стукнул кулаком по ручке кресла и закричал:
- Он должен быть наказан!
Наклонив голову, профессор вонзил в него прощупывающий взгляд. Потом откинулся в кресле и соединил кончики пальцев; странная улыбка заиграла в складках его желтых щек - улыбка того, кому известны позорные тайны людей, избранного свидетеля их притворных личин, хранителя душ.
- Несомненно, друг мой… Вы правильно сделали, что вызвали меня.
Глава 15
К утру дождь прекратился, к небу вернулась его обычная безмятежность, а обновленная земля нежилась в лучах яркого солнца. Николасу, задумчиво глядящему на сад из окна спальни - которое он, набравшись храбрости, слегка приоткрыл - сладкий аромат воздуха, очищенного алхимией утренней зари, предвещал изменения к лучшему. Возможно, сегодня его выпустят из унылого заточения в своей комнате. Теперь, когда здесь профессор Галеви - накануне он с затаенным интересом прислушивался к звукам, сопровождавшим приезд гостя, - настроение отца смягчится. В обществе парижского доктора консул всегда был в прекрасном расположении духа.
Между тем, равнодушно съев свой обычный завтрак, одетый в рубашку и брюки, он сосредоточенно ждал сигнала Хосе из-за сарая с инструментом - быстрого взмаха руки по направлению к верхнему окну. Целых два дня вынужденной разлуки это было единственным средством общения между ними. Этот энергичный обнадеживающий жест, наполненный смыслом и симпатией, оказывал целительное воздействие на сердце мальчика. Он знал, что Хосе его не забыл. Этого было достаточно. Что бы с ним ни случилось - приступы болезни, исполнение ужасных угроз Гарсиа, даже гнев отца - ничто не имеет значения, если Хосе остается его верным, его любящим другом.
Было уже почти десять часов. Хосе, разравнивая граблями размытую дождем подъездную дорогу, начал медленно перемещаться в сторону сарая, за которым его не могли увидеть из окон нижнего этажа. Сердце Николаса забилось в радостном ожидании, но тут в коридоре раздались шаги, и почти сразу же дверь распахнулась, впуская отца и профессора Галеви. Мальчик настороженно развернулся, вспыхнувший на его лице румянец придавал ему виноватый вид.
- Доброе утро, дитя мое, - приветливо кивнул Галеви.
- Доброе утро, сэр, - ответил Николас. - Доброе утро, папа.
Последовало молчание, показавшееся мальчику зловещим. Его взгляд метался от отца к доктору и обратно.
Консул кашлянул и сдавленно заговорил:
- Николас, раз уж нам выпало счастье принимать у себя профессора Галеви, я попросил его осмотреть тебя, чтобы я мог быть спокоен по поводу состояния твоего здоровья. - Он бросил взгляд на Галеви. - Как я понимаю, мне лучше оставить вас вдвоем.
- Не беспокойтесь, дружище, мы отлично поладим, - быстро ответил профессор, и, дождавшись, когда за консулом закрылась дверь, тем же игривым тоном обратился к Николасу: - Кое о чем мы даже папе не хотим рассказывать. А теперь, мой мальчик, ложись на кровать, и мы сможем поговорить без помех.
Николас недоуменно смотрел на профессора. Привычный к врачебному ритуалу, производимому над его хрупким телом - профессору действительно случалось его осматривать - мальчик на этот раз был неприятно удивлен странной манерой доктора. Когда он послушно улегся, то сразу понял, что осмотр, манипуляции со стетоскопом, все эти постукивания и прощупывания, сопровождаемые успокаивающим бормотанием и выверенными жестами, были всего лишь умело поставленным спектаклем, призванным развеять подозрения. Его опасения подтвердились, когда Галеви наконец встал и, закрыв обе ставни, воскликнул:
- Солнечный свет очень утомляет глаза. Вот! Так гораздо приятнее, правда?
В наступившем полумраке он вернулся, сел в изголовье кровати и слегка прикоснулся ко лбу мальчика.
- Мы с тобой давно друг друга знаем, Николас, - весело сказал он. - Не сомневаюсь, что ты видишь во мне скорее друга, чем врача. Ты ведь меня совсем не боишься?
Почувствовав, что от него ждут ответа, Николас, глядя в потолок, буркнул:
- Нет.
- Хорошо, - более сдержанно ответил профессор. - Я хочу, чтобы ты чувствовал себя со мной свободно, так, будто разговариваешь с другим мальчиком… Впрочем, - желтые зубы профессора над седой эспаньолкой обнажились в заговорщицкой улыбке, - ты уже большой мальчик… Это полностью меняет твои взгляды… Твои мысли о жизни. Именно о них я и хотел бы узнать… Ты можешь, не стесняясь, рассказать мне всё, даже самое ужасное. Вот о чём ты, например, думаешь сейчас?
- Не знаю, - ответил Николас, помолчав.
- Ну-ка, дружище! - мягко подбодрил его профессор. - Природа не терпит пустоты. Не верю, что в твоей умной головке ничего нет… Хи-хи! Да это же ящик Пандоры, из которого мы с тобой собираемся извлечь много чудесного. Представь, что ты поднимаешь крышку этого ящика. Что ты видишь сейчас, что чувствуешь?
- Я чувствую ваши пальцы у себя на лбу. Они как вата, - с неловкостью ответил Николас. - Еще я вижу полосы света на потолке. Это от щелей в ставнях.
- Отлично, - похвалил его профессор. - Продолжай.
- Что?
- Всё что хочешь… Изложи мне ход твоих мыслей… После ставень…
- Ну, я не знаю, - с сомнением произнес Николас. - Они как бы создают у меня впечатление, что я в тюрьме. Тут так темно и везде эти полосы, так и хочется выйти отсюда.
- А если бы ты вышел, что бы ты сделал?
- Пошел бы на рыбалку, - не задумываясь, ответил Николас.
- На рыбалку? - повторил "психиатр" тоном человека, которого ничем не удивить.
- Да, именно это я бы и сделал. Я бы сел в этот славный дребезжащий автобус и поехал бы в горы. - Под поглаживающими пальцами по тонкому запрокинутому лицу мальчика расплылась мечтательная улыбка. - Потом я спустился бы в зеленую долину и сидел бы на солнышке у мельницы, глядя на примулы, дикие ирисы и пробковые дубы. Я бы закинул удочку, и целый день ловил бы в запруде рыбу. И может быть, мне попалась бы еще большая форель.
- Ты, конечно, пошел бы один? - тихо спросил профессор.
- Конечно, нет! - улыбка стала шире, мальчик заговорил без малейшего смущения. - Со мной пошел бы Хосе. Это он меня научил.
- Научил чему? - выдохнул Галеви.
- Рыбачить, естественно. Он прекрасный рыбак. И лучший игрок в пелоту в Сан-Хорхе. Но он этим не хвастается. И он так тяжело, ужасно тяжело работает в саду…
- Ты от Хосе в восторге? - с безмерной учтивостью предположил профессор.
- Да, да, конечно… - воскликнул мальчик. - Хосе мой друг.
В недолгом молчании ярко вспыхнули пылинки в полосах света. Пальцы "ясновидца" всё так же размеренно двигались, а журчащий голос продолжил:
- Когда твой отец был в отъезде, ты поехал с Хосе на речку. А что вы делали после рыбалки?
- Я отдыхал.
- С Хосе?
- Ну да, Хосе лежал рядом на траве. Там было так хорошо, так тепло на солнце.
- Ещё бы, - с тайной гримасой произнес этот духовник от дьявола. - Я понимаю. Меня это не шокирует, дитя мое. Ты не должен пугаться, что рассказал мне об этом.
- А почему я должен пугаться? - удивился Николас. - Я ничего плохого не сделал. Я рассказываю вам всё, как было.
Профессор закусил губу и раздраженно воскликнул:
- Нет ничего плохого в том, чтобы нарушить запрет отца?!
- Я не собирался нарушать, это всё из-за Гарсиа.
- К этому мы еще вернемся, - сказал Галеви. - А сейчас… Ты признался, что ты от Хосе в восторге.
- Это то, что я чувствую, - серьезно ответил Николас.
- Тебя никто и не обвиняет, дитя мое. - К профессору вернулся его успокаивающий тон, он снова почувствовал себя на знакомой и безопасной почве. - Я знаю, тебе нравится, когда Хосе рядом, когда он прикасается к тебе. Например, сейчас тебе было бы приятнее, если бы это он был здесь и гладил твои волосы…
- Да, намного приятнее… - воскликнул Николас и покраснел от своей невольной грубости.
Профессор, довольный этим проявлением стыда, не обиделся. Повседневная работа давно приучила его равнодушно принимать гораздо худшие оскорбления, даже самую гнусную брань, которую могло обрушить на него извращенное сознание. Единственное, чего он хотел, - воспользоваться этим детским смущением в собственных целях.
- Ты хочешь, чтобы он был с тобой рядом… Прикасался к тебе… - он доверительно улыбнулся. - Поэтому ты и пошел к нему домой?
Николас неловко пошевелился, будто желая увидеть лицо своего "следователя". Большая темная комната, решетка пляшущих над ним золотистых лучей, мягкий непрерывный массаж висков - всё это давило на него, повергая в апатию, в которой полное согласие с непонятными вопросами казалось единственно верным и легким.
- Хосе мне правда очень нравится…
- В смысле, ты его любишь, - мягко намекнул профессор.
- Ну да, я люблю его, - румянец Николаса усилился. - Но домой к нему я пошел из-за Гарсиа.
Галеви хохотнул. Он хорошо знал силу этого краткого проявления насмешки - оно, как неожиданный укол кинжала, протыкало покров притворства, который всё его сочувствие не смогло проткнуть.
- Гарсиа… Вечно Гарсиа! - презрительно бросил он. - Не верю ни единому слову!
- Неважно, верите вы или нет, - гордо ответил Николас, - потому, что это правда.
И снова разговор прервался, причем, неожиданно для профессора, почувствовавшего, как под его непроницаемую кожу медленно заползает волна враждебности. Этот наивный и столь непредвиденный отпор оказался крайне невыносимым для человека с его опытом. Он не верил Николасу. В его вселенной, в мире, где он двигался и дышал, нормальности не было места. Жизнь представляла собой душные джунгли, где невидимые силы корчились и извивались в мерзкой черной грязи. Что ж, он уже имел дело с нашкодившими детьми, и ему, в конце концов, удавалось расколоть их броню. У него был с десяток трюков, один хитрее другого, чтобы завлечь упрямца в ловушку.
Выдержка вернулась к нему, подкупающе улыбаясь Николасу, он для усиления своего священнодействия завладел его рукой.