Сигнал ко сну. Правда, только шесть часов. Совсем светло. Еще высоко стоит над деревьями раскаленное докрасна солнце. Караульным корпуса "А" хочется поиграть в скат, и поэтому они заставляют заключенных укладываться спать раньше времени.
В огромном здании, где заключено несколько сот человек, тихо, как в морге. Кажется, что Ленцер, который идет по коридору своего отделения, громко напевая: "Спустя сто лет настанет вновь весна…" - единственное живое существо в этих стенах. А между тем сотни люден лежат здесь с открытыми глазами на своих койках, запертые, как дикие звери, в одиночки, в темные карцеры;
- Слышно, как муха пролетит! - такими словами встречает Ленцера улыбающийся Кениг.
- Дисциплина! Дисциплина! - гордо отвечает тот. - Начинают привыкать. Гады!
- У тебя карты здесь внизу?
- Да, кажется, в шкафу. До скольких будем играть?
- Давай "пивной" - до пятисот одного. С ремизом и прикупом.
Входит третий партнер в скат - Нусбек.
- Хайль!
- Хайль! - отвечают Кёниг и Ленцер.
- Представь себе! Один из моего отделения вдруг стучит в дверь и, когда я подхожу, кричит: "Вы ошиблись, еще нет семи часов, сейчас только шесть!"
- А ведь он прав.
- С удовольствием дал бы ему по морде! Такие нахалы!.
- А кто это? - Ленцеру смешно. - Смелый!
- Ты его знаешь, - Динельт, красный моряк, тот, что участвовал в нескольких столкновениях. Кроме, того, он замешан в деле "Адлер-отеля". У парня в чем душа держится, а нахальства на десятерых.
В караульную входит Мейзель. После того как донос на Риделя имел успех, он стал еще ретивее, еще чаще берется за плеть. Вот и сейчас он входит с озабоченным, взволнованным видом и кладет на стол газету.
- Вот, прочтите-ка! Это все та еврейская сволочь, что сидит тут у нас!
Тейч, который всегда виляет перед ним, как собачка, добавляет:
- Он так же ответствен за это убийство, как и Лебер!
В газете "Любекер генеральанцайгер" Кениг и Ленцер читают, что одним из главных подстрекателей социал-демократов в Любеке был редактор д-р Фриц Кольтвиц, находящийся в настоящее время в Гамбургском концентрационном лагере в Фульсбюттеле. Этот Кольтвиц является также идейным соучастником совершенного в феврале этого года возмутительного убийства штурмовика-матроса Брюгмана. Никто так не вводил в заблуждение членов союза рейхсбаннера и не натравливал их на национал-социалистов, как этот еврей.
Ленцер молча отодвигает газету.
- Вас это совершенно не трогает? Не так ли? - рычит Мейзель, напрасно ожидавший взрыва негодования.
- В этом нет ничего нового. О том, что этот Кольтвиц был редактором, мы и так знаем, что он еврей - нам тоже известно. Что он натравливал на нас - об этом не трудно догадаться.
- Не хватает только, - шипит Мейзель на своего друга, - чтобы ты ему простил!
- Уж слишком большая сволочь этот Кольтвиц, его бы следовало совсем по-иному взять в оборот, - поддакивает Нусбек Мейзелю.
- Вот идейно! Для этого я и пришел. Нужно его еще раз как следует "допросить". Пойдем со мной, Герман!
Мейзель и Нусбек приносят из школьной комнаты плети. Тейч вместо плети берет бычью жилу.
Кольтвиц помещается в четвертой, от школьной комнаты, камере. Когда они открывают дверь, тот стоит уже, дрожа, у окошка и рапортует, как требует Дузеншен:
- Заключенный Кольтвиц! Я еврейская свинья!
Мейзель прислоняет плеть к стене камеры и достает газету "Любекер генеральанцайгер".
- Ты знаешь доктора Лебера?
- Так точно!
- Знаешь ли ты, что он руками рейхсбаннеров заколол нашего товарища Брюгмана?
- Так точно!
- Знаешь ли ты, что благодаря травле, поднятой твоей газетой, ты также являешься соучастником этого преступления?
- Не бейте меня, господа! Пожалуйста, не бейте!
- Отвечай на мой вопрос! - Мейзель с презрением смотрит на свою жертву.
- Я… я… осудил этот поступок.
- Ты вызвал этот поступок, именно ты, подстрекатель! Ну, теперь тебе несдобровать! Ты от нас живьем не уйдешь.
- Не бейте, господин дежурный!.. У меня повреждена нога. Я не могу ею двигать… Не бейте! Прошу вас, не бейте!
Тейч берет принесенное с собой полотенце и смачивает его под краном. Он передает его Нусбеку, огорченному тем, что ему самому не придется бить.
- Не, бейте, господин дежурный!.. Не бейте!..
- Ты замолчишь, собака?
- Да! Да! Только не бейте, не бейте!
- Нагнись! - командует Мейзель, хватая плеть, - Ну! Нагнись!
- Ох-ох, нога!..
Кольтвиц нагибается.
Нусбек завязывает ему рот мокрым полотенцем и прижимает голову книзу. Мейзель и Тейч бьют по истощенному, костлявому телу. После первых ударов Мейзель берет плеть за другой конец и бьет узловатой рукояткой.
Кольтвиц опускается на колени.
Приятели продолжают бить. Кольтвиц уже лежит на полу. А они бьют. Нусбек не может больше держать корчащегося, извивающегося от невероятной боли человека и выпускает из рук закрученное на затылке полотенце.
Поджав под себя колени, Кольтвиц стонет и тяжело дышит. Тюремная рубашка клочьями болтается на его теле. Спина и ягодицы - черны, как пол в камере.
Мейзель ударяет его сапогом в пах.
- Вставай, ты, сволочь! Ну, ну!
Кольтвиц испускает пронзительный крик и теряет сознание…
- Так будет каждый вечер! Мы обязаны делать это в память убитого Брюгмана.
Несколько часов спустя Ленцер заходит к Кольтвицу в камеру. Он видит, что несчастный лежит, перегнувшись через стол, в одной изорванной рубашке.
- Ложитесь, Кольтвиц, в постель.
- Не могу, господин дежурный. Мне нельзя лечь.
- А на живот?
- Я не могу добраться до постели, господин дежурный, нельзя шевельнуть правой ногой.
- Я вам помогу. А завтра подайте рапорт о болезни. Попросите фельдшера. Понятно?
- Так точно, господин дежурный.
В караульной Ленцер спрашивает:
- Как произошло убийство Брюгмана? При каких обстоятельствах?
- Вождь любекских социал-демократов, доктор Лебер, с караулом рейхсбаннера наткнулся на нашего товарища, матроса-штурмовика Брюгмана, - ответил Кениг. - Неизвестно, знали ли они его в лицо или заметили его только благодаря форме, во всяком случае, Лебер крикнул одному рейхсбаннеровцу: "Приколи его!"
- А какое отношение имел ко всему этому Кольтвиц?
- К самому убийству? Пожалуй, никакого, - отвечает Кениг. - Но, насколько я понял, он в то время был редактором социал-демократической газеты, а те вели против нас дикую травлю.
- Ну, ему скоро конец.
- Пусть бы его тогда скорей прикончили, без этих истязаний. А вообще-то черт с ним, с этим евреем, пусть подыхает.
В это воскресенье Торстен и Крейбель пролежали на своих койках почти до полуночи, не сомкнув глаз. Происшествия этого октябрьского воскресного дня так сильно их взволновали, что они не могли провести заранее намеченную беседу. На следующее утро Торстен узнал от подметавшего подвал кальфактора, что ранен был комсомолец из Бармбека и что он истек в подвале кровью. А заключенный наверху, которого так избивают, - социал-демократ доктор Кольтвиц.
Торстен шепотом спрашивает через дверь, почему стреляли в комсомольца.
- Выглядывал из окна.
- Есть ли в лагере еще социал-демократы? - интересуется Торстен.
- Около десяти, - гласит ответ.
Торстен не знает Кольтвица, никогда даже не слыхал о нем; это политический противник, один из тех, которые своей политикой сильно помогли победе Третьей империи, и все же судьба этого человека несказанно волнует его. Сколько раз они уже врывались в его камеру по вечерам! Как упорно цепляется бедняга за жизнь! Что они делают с этим человеком, что он никогда громко не кричит? Чего они от него хотят? Требуют показаний?
В понедельник утром все спокойно: дежурит Ленцер. Торстен делает утреннюю гимнастику: наклоны вниз, приседания, вращение руками, махи ногами. Рядом в соседней камере бегает взад и вперед Крейбель. После того как они начали перестукиваться, он снова ожил. Они уже обменялись утренним "G - М" (Guten Morgen).
- Ты - знаешь - подробности - о - Кольтвице? - спрашивает Торстен.
- Да, - выстукивает Крейбель, - часто - нападал - на - нас - в - любекской - газете - считается - все же - левым.
- Почему - он - здесь.
- Думаю - бонзы - выдали - его - чтобы - провести - унификацию - Кольтвиц - еврей.
- Точнее - не - знаешь.
- Нет.
Раздают кофе. Когда Торстен получает свой кофе с куском черного хлеба, Ленцер спрашивает:
- Сколько времени вы уже сидите в подвале?
- Четыре недели, господин дежурный.
- Гм… - протягивает эсэсовец, задумчиво рассматривая заключенного.
- Господин дежурный, я не могу есть грубый черный хлеб. Я недавно перенес тяжелое желудочное заболевание.
- Об этом вы должны сказать врачу. Я вас запишу.
"Четыре недели! - думает Ленцер, запирая камеру, - Проклятье! Я не согласился бы здесь и день просидеть".
Крейбель требует у Торстена обещанную информацию. По ответам своего молодого соседа Торстен замечает, что тот опять страшно нервничает; он с трудом разбирает его бессвязный, неровный стук. Семь месяцев в заключении, целая неделя в полной темноте. Молодой парень. Ведь никакой работы, никакого отвлечения, ничего! Четыре голых стены и постоянная тьма.
Торстен стучит.
- Мы - должны - остаться - здоровыми - при - любых - обстоятельствах - первое - требование - стальные - нервы - предлагаю - одновременно - со - мной- делать - гимнастику - утром - и - вечером - холодное - обтирание - с - головы - до - пят - успокаивает - удивительно - помогает - засыпать - с - вечера - и - укрепляет - нервы - это - наша - обязанность - сохранить - себя - физически - согласен.
Крейбель отвечает не сразу. Но то, что он затем выстукивает, потрясает Торстена, потому что в вопросе Крейбеля кроется все его горе, все безграничное отчаяние.
- Как - долго - еще - могут - они - продержать - нас - в - темноте.
Что ответить молодому другу? Как долго! Да сколько им заблагорассудится; до тех пор, пока заключённый не сойдет с ума или подохнет. Они могут все, все, что взбредет им в голову; мы у них в руках - беззащитные, безоружные, беспомощные. Милый, дорогой товарищ, бедный ты парень, ты требуешь слишком многого. Что мне ответить на твой вопрос? Имею ли я право поведать тебе всю страшную правду, о которой ты и сам догадываешься?
- Они - могут - еще долго - держать - нас - тут - но - все - имеет - свой - конец - наша - борьба - продолжается - и - здесь - в - тюрьме - первая - политическая - задача - которую - мы - должны - выполнить - это - продержаться - во - что - бы - то - ни - стало - спрашиваю - ты - присоединяешься.
- Конечно.
Тогда Торстен выстукивает свою информацию. После каждого слова Крейбель должен стукнуть один раз, что означает "понял". Если он не стучит, значит, не понял, и Торстен еще раз повторяет. Слово за словом, фраза за фразой проходят через толстую стену.
Сидя на соломенном тюфяке, Торстен стучит ложкой, обернутой носовым платком, для того чтобы наверху не было слышно стука.
Торстен стучит весь день. К вечеру он так устал, словно таскал мешки. Но Крейбелю хочется еще слушать, он задает все новые вопросы. Торстен откладывает беседу на следующий день.
Но Торстену не удается отдохнуть. Вскоре снова, как накануне, он слышит в камере над собой жалобы, мольбы, крики, а потом щелканье плетей…
…Ужасно, что должен испытывать этот человек наверху! Дежурный Цирбес, этот здоровенный боцман-кабатчик, забьет его до смерти или искалечит на всю жизнь… И что они с ним делают, отчего он не кричит, не воет? Вставляют в рот кляп? Душат? Беспрерывно повторяются удары.
Крейбель стучит и так волнуется, что Торстен не сразу может разобрать. Он слушает с большим напряжением.
Четыре и три - S. Три и четыре - О. Пять и пять - Z. Два и четыре - I. SOZI!
- Соци. - Торстен выстукивает: - Понял.
Торстен действительно понял, и не только само слово, но и смысл, вложенный в него. Уж нет ли противоречия между его оценкой роли социал-демократов и ужасной судьбой этого редактора социал-демократической газеты? Да, они жестоко мстят тем, кто не перебежал к ним, тем более тем, кто высказывался против них; вдвойне жестоко, если к тому же речь идет о еврее.
В этот вечер палачи под предводительством Цирбеса переходят из камеры в камеру. То ближе, то дальше слышны удары. Обливаясь потом, лежат заключенные в темном подвале на своих койках и ждут: вот-вот и до них дойдет очередь. Но в эту ночь их щадят.
- Хорошо было бы привлечь Мейзеля в компаньоны, - размышляет караульный Ленцер. - Надуть-то мне его несложно. А он, как обертруппфюрер, будет хорошим прикрытием. К тому же он сейчас в фаворе. Да только пойдет ли он на это?..
Целыми днями носится Ленцер со своим планом, пока в один прекрасный день сам Мейзель не дает ему повода высказаться.
После раздачи обеда они сидят одни в караульной. Мейзель спрашивает у Ленцера, не может ли он одолжить ему три марки. В последнее время он постоянно попадает в денежные затруднения и занимает, у кого только можно. Ленцер знает, что у него новая невеста. Это стоит денег.
- Конечно, с удовольствием!
- Очень мило с твоей стороны! Верну в получку.
Ленцер знает, что ко дню получки у Мейзеля накопится долгу больше, чем он получит, и решается сказать:
- Я знаю одно средство подработать. Не так уж много перепадет, но все-таки.
- Каким образом? Можно узнать?
- Да я уж давно тут умом раскидываю, и мне думается, что это можно делать без особого риска. Могли бы ежедневно получать по талеру чистоганом.
Мейзель настораживается. Каждый день три марки? Они ему могли бы здорово пригодиться. Он нетерпеливо спрашивает:
- Ну, а как? Говори же наконец!
- Да, но об этом надо бы с глазу на глаз.
- Так здесь никого нет!
Ленцер замечает, что почва оказалась даже благоприятнее, чем он ожидал.
- Знаешь, - тихо объясняет он, - каждая общая камера раз в две недели покупает табачных изделий в среднем на пятьдесят марок. Одиночники покупали бы еще больше, если б могли это делать не в положенные дни, так как им часто присылают деньги после того, как заказы уже сделаны. Тюремным ларьком заведует Реймерс, которому при этом немало перепадает. Вот я и подумал: почему бы нам этим не заняться?
- А как?
- У моего шурина табачная лавочка, и если б мы брали у него товар в больших количествах, он нам дал бы двадцать процентов скидки. Предположим, что мы будем доставлять товар только в четыре общих камеры и вместо двадцати реймеровских процентов будем брать только десять, так и то за полмесяца заработаем шестьдесят марок. Но я уверен, что выйдет еще больше, так как мы можем поставлять табак ежедневно.
Мейзель молча размышляет. Шестьдесят марок за две недели - по тридцать на брата. А если об этом узнают? Может возникнуть ужасный скандал. Конечно, сразу станет заметно, что некоторые камеры вдруг перестанут давать заказы. И он высказывает Ленцеру свои сомнения.
- Мы так устроим при общих заказах в ларьке, что никто и не заметит. Придется посвятить в это дело прикрепленного к ларьку кальфактора Курта. Тогда все обойдется. Пусть за это даром курит.
- И ты думаешь, что дело выгорит?
- Да я уж его со всех сторон обдумал.
- А как ты пронесешь товар в лагерь?
- Ты ведь знаешь мой большой портфель, такой широкий, как министерский. Если доставлять каждый день, он даже не будет сильно набит.
- Да, но для этого нужны деньги.
- Зачем? Деньги нам дадут заключенные. И товар будет доставляться на следующий же день.
Мейзель колеблется. Ему очень хочется, но он боится идти на риск. Он не соглашается, но и не отказывается.
- Знаешь ли… я еще подумаю.
Ленцер продолжает носиться с планом добывания денег. Он отправляется в общую камеру № 2 своего отделения с тем, чтобы выяснить, на какую сумму можно получить заказов, если он начнет "дело". В тюремном ларьке заказы будут приниматься через три дня, и в камерах уже должен ощущаться недостаток в куреве.
- Смирно! Отделение "A-один", камера два, налицо сорок человек. Свободных коек нет.
- Вольно!
Ленцер идет на середину комнаты, где стоят столы, и присаживается на один из них:
- А ну-ка, пусть кто-нибудь встанет у двери!
К двери идет старик Бендер.
- Если кто подойдет, дай знать.
Бендер смотрит в обе стороны коридора.
- Ну, теперь слушайте, сукины дети! Как у вас с куревом?
Со всех сторон раздаются жалобы. Уже два дня, как в камере нет ни крошки табаку.
- Если вы будете держать язык за зубами, то я, быть может, попробую раздобыть вам табачку. При этом не по ценам тюремного ларька, а по нормальным, магазинным. А за хлопоты вы мне дадите - ну, скажем, десять процентов. Что вы думаете насчет этого?
Заключенные поражены. Некоторые недоверчиво переглядываются: уж не ловушка ли это? Большинство же слишком заинтересованы в табаке, чтобы размышлять.
Староста Вельзен выходит вперед и спрашивает:
- Это вы серьезно, господин дежурный?
- Ну, вот еще! Ты думаешь, я шутить сюда пришел?
- В таком случае мы будем вам очень благодарны, господин караульный. Мы очень рады и, конечно, будем молчать об этом.
- Ну, так запишите все, что вы хотите получить, и соберите деньги, а завтра в полдень я вам все доставлю.
- Смирно! - командует староста.
Но Ленцер дает знак:
- Вольно!
- Ребята, что вы скажете на это? Что-то Роберт Ленцер подобрел вдруг.
- Что с ним такое стряслось? Уж больно он добр.
- Роберт всегда к нам хорошо относился. Рычит как зверь, но не обидит и мухи.
В камере полная неразбериха. Некоторые толкуют предложение Ленцера как верный признак разложения в среде эсэсовцев.
- Если он и впредь будет продолжать в том же духе, то позднее может рассчитывать на смягчающие обстоятельства, - предполагает моряк Кессельклейн.
- Рискованное дело затеял. Да нам-то это в конце концов безразлично.
Заказы принимает Альфред, исполняющий в камере обязанности писаря. Чтобы ускорить дело, ему помогает Мизике.
Вначале все заключенные камеры относились к Мизике плохо. Вельзен предостерегал всех, чтобы в его присутствии не велось никаких политических разговоров, так как он не умеет держать язык за зубами. Но спустя некоторое время, когда его лучше узнали, к нему стали снисходительнее. Он действительно случайно затесавшийся, чуждый им элемент, а страх перед побоями делает его совсем невменяемым. Некоторые еще злятся на него, но большинство принимают его таким, каков он есть, и только стараются привить ему чувство солидарности. А Шнееман питает к нему даже дружеские чувства.