- Можно было бы опять бросить его в темную, - предлагает он.
Комендант все еще не отвечает. Большой и грузный, он развалился в кресле за своим письменным столом и думает.
- Зачем мы вообще так долго возимся с такими людьми?
Комендант поднимает глаза и смотрит в лицо Дузеншену:
- Все это не так просто.
- Я - за упрощенные способы.
- Штурмфюрер, не всегда можно делать то, что хочется!
Эллерхузен встает. Он почти на целую голову выше Дузеншена.
- Вот, например, мне совсем не нравится история с Кольтвицем… Конечно, дело не в самом еврее, - евреев, по-моему, вообще нужно было бы уничтожить, как вредных насекомых, - дело в другом… Этот Кольтвиц предлагал за свое освобождение сто тысяч марок залога. Уже шли переговоры между гестапо и его адвокатом, и вдруг в такой момент эта свинья вешается. Нужно было помешать этому, штурмфюрер. Сто тысяч марок - это большие деньги, и их надо было с него содрать. Если бы с ним потом на воле что-нибудь этакое случилось, - ну, тут уж было бы совсем другое дело… Иногда и поспешность оказывается вредной.
- Ну, мы едва ли можем помешать кому-либо повеситься.
Комендант, который во время разговора медленно подошел к окну, оборачивается к Дузеншену и, улыбаясь с видом превосходства, говорит:
- Я ведь распорядился доложить мне, как обстояло дело с евреем и какой вид был у него, когда его привезли в крематорий… Конечно, дело прошлое, назад не вернешь!
Дузеншен с трудом сдерживает себя. Его так и подмывает напомнить коменданту, что всего несколько недель тому назад он находил обращение с заключенными слишком гуманным. Ему очень хочется сказать, что обязанности помощника коменданта, служащего, чиновника ему начинают надоедать, но он вспоминает о трехстах марках жалованья, берет себя в руки и молчит.
Эллерхузен уже далеко не так нравится ему, как прежде, когда тот во главе морских штурмовых отрядов проходил через кварталы, заселенные красными. Тогда он был мужчиной, солдатом, наделенным чувством товарищества, презирающим смерть. Штурмфюрера, штандартенфюрера Эллерхузена он уважал, за него пошел бы в огонь и воду. Государственный же советник Эллерхузен разжирел и обленился. Он потерял черты солдата и стал ему удивительно чужд.
С грустью смотрит Дузеншен на коменданта, который повернулся к нему спиной и глядит в окно на тюремный двор. Так грустят об угасшей любви, о потерянной дружбе. В этот миг в душе Дузеншена пробуждаются чувства, которые давно зрели в нем и которых он до сих пор не сознавал: комендант и он не составляют больше единого целого. Солдатская дружба уступила место чиновничьей деловитости. Молчание затягивается, и Дузеншену становится не по себе. Он уже начинает подумывать, как бы уйти, не обижая коменданта, как вдруг раздается стук в дверь.
Комендант оборачивается и кричит:
- Войдите!
В комнату входит Хармс.
- Господин комендант, у меня для вас важное сообщение.
- Да? В чем дело?
Хармс долго разнюхивал, пока не проведал, когда Дузеншен будет у коменданта. Сообщить одновременно тому и другому казалось ему самым лучшим разрешением вопроса.
- Господин комендант! Мне удалось узнать, что дежурный, Роберт Ленцер, эсэсовец, заодно с коммунистами!
Хармс делает паузу и смотрит, какой эффект произвело его сообщение. Комендант переводит глаза на Дузеншена, потом опять на Хармса. Он совсем не так уж удивлен, он думает: "Этот офицер мне нравится. Симпатичное лицо. По-видимому, не без образования. Должно быть, из хорошей семьи".
- Что-о?! - вырывается у Дузеншена, который не верит своим ушам. - Ленцер? Роберт Ленцер? Вы в этом уверены?
"…Если приглядеться повнимательнее, так Дузеншен просто солдафон, - продолжает размышлять комендант, снова посмотрен на него. - Неуклюж, ненаходчив. Теперь бы ему не стать штурмфюрером. Прошли те времена, когда подобные типы делали карьеру! На что он, в самом деле, годен? Никакого понятая о том, что требуется в настоящий момент, никакой гибкости! Так и остался тупым рядовым штурмовиком, который не может разобраться в быстрой смене политических ситуаций".
Дузеншен удивлен, что история с Ленцером, по-видимому, совсем не трогает коменданта, и, сделав несколько шагов вперед, спрашивает:
- Прикажете, господин комендант, старшему начальнику отделения изложить доказательства?
- Да, конечно. Расскажите, Хармс.
- Я узнал через кальфакторов моего отделения, что дежурный Ленцер ежедневно контрабандой доставляет в лагерь табак и еще кое-какие вещи. Один из кальфакторов отделения "А-один" по ошибке принял меня за Ленцера и окликнул. У него был этот список заказов, и он хотел передать его Ленцеру.
Хармс передает коменданту небольшую измятую бумажку. Тот пробегает ее глазами, кладет на свой письменный стол и обращается к Хармсу:
- Дальше?
- Я изложил вам обстоятельства дела, господин комендант.
Комендант долго молчит, затем неожиданно вскрикивает:
- Безобразие! Черт знает какое безобразие, - и с упреком смотрит на Дузеншена. - Как это могло случиться? Впрочем, я уже давно ожидал чего-нибудь такого… Обершарфюрер, вы мне представите докладную записку для передачи по инстанции. А пока молчок! Мы накануне избирательной кампании. Я считаю нецелесообразным волновать людей перед выборами… Поняли?
- Так точно, господин комендант!
- Можете идти.
Хармс щелкает каблуками, поворачивается кругом и выходит из комнаты.
- И вы никогда ничего не замечали? - опрашивает комендант Дузеншена.
- Нет, господин комендант.
У Дузеншена сердце вот-вот выскочит. Кровь бросилась в голову. Что это с комендантом? Почему он хочет заставить его отвечать за все? Что значит этот звучащий упреком тон?
- Господин комендант! Такое предательство всегда возможно и раньше встречалось еще чаще, нежели сейчас.
- Вы в своем уме, штурмфюрер? - в бешенстве накидывается на него комендант. - Раньше мы были организацией для защиты партии, а сейчас мы являемся войсками для обороны государства. Сейчас введена строжайшая военная дисциплина и полевые суды для тех, кто нарушает эту дисциплину. Неужели мне нужно растолковывать все это даже вам?
Дузеншен ничего не отвечает. И как пощечина, звучат для него слова коменданта:
- Идите!.. Я хочу остаться один.
Весь день сидит Дузеншен, запершись в своей комнате. Вечером он совершает обход лагеря. В корпусе "А-1" бывшей каторжной тюрьмы он сталкивается с Мейзелем, Тейчем и Нусбеком, которые с плетьми и бычьими жилами "навещают" одиночников. Дузеншен присоединяется к ним и как безумный избивает заключенных.
Вальтер Крейбель лежит с высокой температурой. Фельдшер разрешил ему лечь так, чтобы он мог смотреть в окно, и он весь день не отрываясь глядит на крохотный клочок неба, виднеющийся между квадратами решетки. Немножко приподнявшись, он может видеть оголенные осенью верхушки деревьев за тюремной стеной. Он часто приподнимается. Его никогда не пугали ни тюрьма, ни каторга. Но что это так тяжко, ему и в голову не приходило… Даже тот, кто провел заключение в общих камерах, но никогда не сидел в карцере или в одиночке, в вынужденной праздности, не может себе представить, какая это пытка… Не знает, что значит быть отданным во власть таким надзирателям, когда ты один, беспомощен… Если избивают кого-нибудь из общей камеры, ему товарищи не могут помочь, но уже одно сознание, что они здесь, что они это видят, что они потом скажут слова сочувствия, - помогает пережить многое. Но когда ты только наедине с собой - это невыносимо тяжело!
Вот подходит зима. Будет холодно в этих каменных стенах. А потом, когда вернется весна, когда снова станет пригревать солнце, когда зазеленеют кусты, деревья…
Бог мой! Почему именно на его долю выпало это испытание? Глуп он был. Ему тоже надо было эмигрировать, как и другим… Они теперь на свободе, может в Копенгагене или в Апенроде, рядом с ними жены… Возможно, в это самое время Эрих Бленкер сидит где-нибудь в кафе или кино… Рядом с Куртом Дикманом наверняка какая-нибудь подружка… Они умнее его… Если он когда-нибудь слова очутится на свободе, то будет благоразумнее. Пусть теперь другие отдуваются… Теперь очередь тех, кто до сих пор увиливал…
…Ильза будет очень довольна, если он начнет больше заботиться о доме и семье. А маленький Фриц… В каких условиях он вообще растет?.. Ни воспитания, ни настоящего ухода - ведь он почти совсем не заботился о ребенке… Теперь это будет по-иному…
…Лежать на диване… Мальчуган будет взбираться на тебя… Слушать радио… читать газету… Ах, такие скромные желания!..
Чьи-то шаги. Кто-то смотрит в глазок. Камера отпирается, входит фельдшер в белом халате.
- Ну, Крейбель, как дела?
- Немножко лучше, господин фельдшер.
- Ну, вот видите! А вы уж собирались приходить в отчаяние.
Он подходит к койке и кладет руку на лоб больного.
- Все еще жар? Будьте осторожны.
Он просит Крейбеля открыть рот и поднимает ему веко.
- Все скоро будет в порядке. Вот вам еще три таблетки на случай, если вы не сможете уснуть, а если что случится, смело поднимайте заслонку и требуйте, чтоб меня позвали.
- Слушаю, господин фельдшер.
- Вас ведь теперь оставляют в покое?
- Да.
- Побольше спите. Вам надо спать как можно больше… Завтра я снова загляну.
Бретшнейдер выходит из камеры и направляется в отделение "А-1".
- Роберт! - кричит он на всю караульную. - Сколько у тебя больных?
- Трое! В седьмой, одиннадцатой и тринадцатой.
- Семь, одиннадцать, тринадцать, - повторяет фельдшер и направляется по коридору в камеры.
Больные лежат на нарах. Первый, Шмидт, жалуется на боль в ушах. Фельдшер раздает пилюли и что-то записывает.
Но прежде чем совсем уйти из отделения, он открывает камеру Торстена.
- Ну, Торстен, вы с вашим медвежьим здоровьем, конечно, ни на что не жалуетесь?
- Так точно, господин фельдшер.
- А ваш желудок также в порядке?
- Ничего, господин фельдшер.
Бретшнейдер бросает взгляд в коридор. Никого не видно. Ленцер сидит в караульной.
- Торстен, у меня к вам один вопрос… Вы, марксисты, считаете, что государство всегда… - ну, как бы это выразиться? Орган господства какого-либо класса? Правильно?
- Марксисты считают, - говорит Торстен, - что государство - орудие господства одного класса для угнетения другого класса.
- Да, правильно, - так было и в книге. Мне случайно попалась в руки книга Ленина о государстве… Но это утверждение ведь очень поверхностно… Разве национал-социалистское государство тоже орудие господства какого-либо класса?
- Ну, конечно.
- Вы подразумеваете класс капиталистов, не правда ли?
- Конечно.
Фельдшер снова подходит к двери и выглядывает в коридор.
- Но это же неверно! Для капиталистов Третья империя - чертовски неудобная вещь. Они должны вместе с рабочими праздновать Первое мая и даже оплачивать этот день. Они не могут снизить заработную плату, как бы страстно того ни желали. Национал-социалистское государство назначило посредников между рабочими и предпринимателями, в функции которых входит следить за заработной платой и защищать справедливые требования рабочих. Рабочий стоит в центре нашей программы восстановления. Еще никогда прежде он не был в таком почете. Еще нигде ему не предоставлялось столько прав, как в Третьей империи. Мне кажется, исходя из марксистской точки зрения, стоило бы назвать государство сегодняшнего дня орудием господства рабочих.
- Господин фельдшер, экономической основой классового господства капитализма является частная собственность. Экономическая же основа классового господства пролетариата - социализм. Если бы Третья империя уничтожила частную собственность на средства производства и ввела бы плановое социалистическое хозяйство, тогда можно было бы говорить о господстве рабочих. Но, конечно, нелепо ждать чего-нибудь подобного. Адольф Гитлер и германская национал-социалистская партия тесно связаны с крупной промышленностью и финансовым капиталом. И само собой разумеется, что при таких условиях имущий класс остается неприкосновенным. А рабочий класс? Гитлер еще лишит его и тех прав, которые он завоевал в восемнадцатом году.
- Ха-ха! Господин агитатор! - смеется фельдшер, - Вы промахнулись. В воскресенье германский народ скажет свое слово относительно того, хочет ли он, чтобы им управлял Адольф Гитлер или кто другой. В воскресенье всенародное голосование. Скажите мне, в какой еще стране есть такое правительство, которое рискнуло бы апеллировать к народу, как правительство Адольфа Гитлера? Уж не в Советском ли Союзе? Или в Австрии? Гитлер может рисковать, ибо знает, что народ в преобладающем большинстве одобряет его политику.
Торстен и впрямь очень удивлен: всенародное голосование в воскресенье?
- Ведь Гитлер собирался обратиться к народу лишь спустя четыре года?
- Первоначально - да, но теперь он ставит этот вопрос в первый же год.
- Мне это не кажется выражением его силы, а скорее наоборот - симптомом слабости. Несомненно, это - хорошо рассчитанный маневр, чтобы отвлечь внимание масс от тягостных проблем. Конечно, сидя здесь, об этом трудно судить.
- Я так и знал, за каждым мероприятием правительства вам чудится мошенничество. Вот в этом наши точки зрения расходятся. Я безгранично верю в Адольфа Гитлера. Он и впредь будет действовать правильно.
- Господин фельдшер, вы должны…
- Ну ладно, я и так замешкался с вами…
Все последующие дни Торстена волнует лишь один вопрос: "Каким образом мог бы я повлиять на фельдшера? Совершенно ясно, что к Гитлеру его привело чувство и расчет. Но он начинает мыслить политически. Он наталкивается на вопросы, которых не в силах сам разрешить. Тут необходимо помочь".
Торстен ставит вопрос за вопросом и старается найти на них самые точные и понятные ответы. И с нетерпением ожидает следующего прихода фельдшера.
В субботу после полудня дежурный Ленцер бегает от камеры к камере, отпирает двери и кричит:
- Одиночники! Выходи!
Все заключенные почти одновременно выходят из своих камер. Они с изумлением смотрят по сторонам, не понимая, что это означает.
Торстен разглядывает своих соседей. Тот, что слева от него, совсем старый, хилый человек с длинной, давно не бритой щетиной на лице и проплешинами на голове. Сосед справа - высокий парень с узким лицом, в очках. Он стоит, наклонившись вперед, и производит впечатление больного, подавленного человека.
Большинство заключенных давно не брито. Беспомощно стоят они у своих дверей и косятся на соседей. Некоторые смущенно улыбаются. Слишком длинная или слишком короткая черно-коричневая арестантская одежда придает им жалкий вид.
- Внимание!
Ленцер стоит посреди коридора, размахивая большим ключом от камер.
- Завтра всенародное голосование, и правительство решило, что и вы можете голосовать наравне со всеми. В конце концов вы не преступники, а политические противники и еще обладаете почетным правом каждого гражданина. Исключение составляют только те подследственные, которые обвиняются в убийстве. Есть кто-нибудь среди вас, кто здесь сидит за убийство? Иони, как с тобой?
- Убийство? Нет… Мне хотят навязать соучастие в убийстве!
- В таком случае тебе, верно, не придется выбирать. При голосовании следует принять во внимание следующее: Германия вышла из Лиги наций. Лига наций хочет по-прежнему угнетать Германию, но Адольф Гитлер против. Поэтому он и вышел из Лиги наций. Теперь все государства травят Германию и утверждают, будто Адольф Гитлер тиранит немецкий народ. И вот немцы должны завтра решить, согласны ли они с мероприятиями правительства. Одновременно будет избрано новое правительство во главе с Адольфом Гитлером. Значит, каждый должен заполнить два избирательных листа. Скажу вам совершенно откровенно: я лично считаю, что ваше участие в выборах - это чистейший вздор. У вас спросят, согласны ли вы с мероприятиями гитлеровского правительства. Конечно, вы несогласны, потому что здесь с вами совсем уже не так предупредительно обходятся. Но господа там, наверху, так желают, а их желание - закон. Вы меня поняли?
- Поняли! - ворчливо отвечают некоторые.
Во время этой странной речи Торстен еле сдерживает улыбку. Так как никто из заключенных не задает вопросов, то он спрашивает:
- Выборы будут происходить в камерах или в другом помещении?
- Как будут происходить выборы, я и сам не знаю… Но тайна голосования будет, естественно, соблюдена. Каждый голосует за того, кого находит достойным. Ну, а теперь ступайте по камерам, гады! Марш, живо!
В мгновение ока заключенные очутились в своих камерах. Ленцер носится от камеры к камере и запирает двери.
Вечером заключенных из "А-1" и "А-2" ведут в школьное помещение. Это большая квадратная комната с поднимающимися кверху рядами скамеек. У каждого ряда - часовой-эсэсовец. Позади скамей - тоже эсэсовцы. Перед скамьями, у грифельной доски, за маленьким столом стоят штурмфюрер Дузеншен, обертруппфюрер Мейзель, обершарфюрер Хармс и еще несколько дежурных.
Дузеншен обращается к заключенным:
- Когда раздастся команда: "Внимание!" - все должны встать.
Заключенные из разных камер осторожно переглядываются. Подавать знаки друг другу нельзя: за ними зорко следят надзиратели. Но никто не может помешать им обмениваться многозначительными взглядами.
- Внимание?
Все сразу встают. Надзиратели поднимают правые руки в гитлеровском приветствии. В комнату входят комендант и человек с непомерно большой нижней челюстью. Комендант делает знак. Дузеншен командует:
- Сесть!
Вошедшие занимают места за столом. Дузеншен становится в углу и наблюдает за заключенными.
Комендант кладет свою коричневую фуражку на стол и поднимается.
- Господин сенатор фон Альверден сделает вам небольшой доклад, чтобы вы знали, в чем дело, когда будете завтра голосовать.
Сенатор фон Альверден встает и выходит вперед. Эсэсовцы выбрасывают вверх руки и кричат:
- Хайль Гитлер!
Заключенные продолжают неподвижно и молча сидеть на своих местах.
- Германские соотечественники! Вы удивлены таким обращением к вам, которых новое правительство заключило в тюрьму из соображений безопасности. Я сознательно называю вас германскими соотечественниками, ибо мы, национал-социалисты, знаем, что неимущий сын Германии - ее преданнейший и вернейший друг, что в германском пролетариате и особенно в среде пролетариев, подстрекаемых двуличными марксистами, заключены ценнейшие богатства германской нации. Правда, пока они еще находятся под спудом; однако мы уверены: не за горами то время, когда и вы поймете, что национал-социалист - друг рабочих, их надежный авангард; что национал-социалистское государство не является государством с безграничной эксплуатацией трудящихся масс, а государством со здоровым равенством всех трудящихся слоев общества. В силу сказанного, вы, нынешние заключенные, являетесь национальными социалистами будущего, потому я и называю вас соотечественниками.
Эсэсовцы зорко наблюдают за заключенными, которые неподвижно сидят на своих местах. Их лица будто окаменели, ни один мускул не дрогнет.
Комендант тоже оглядывает одно лицо за другим. Некоторых он помнит по допросам. "Закоренелые, неисправимые противники", - думает он.