- Как вы себя чувствуете?
- Хорошо.
- Вы ни на что не жалуетесь?
- Нет.
- Вы больны?
- Нет.
Мужчина в штатском выходит вперед. Он маленького роста, сухощав, с измятым, измученным лицом. Торстен думает: "Сыщик из уголовного розыска". Но его можно принять и за торговца жирами. Усталым голосом он говорит Торстену:
- Это мы с вами так обращаемся. Что сделали бы вы с нами?
Торстен молчит.
- Что это за банка?
Торстен объясняет, что у него нет кружки для питья и он пользуется вместо нее этой стеклянной банкой из-под варенья.
- Ну, ну, мы уж не так бедны. Кружек еще хватит.
Маленький худенький человек обращается к штурмфюреру:
- Принести сюда кружку!
- Слушаю, господин президент!
Торстен вздрагивает. Президент? Этот невзрачный человечек - высший чиновник прокуратуры? Он смотрит в скучающее пергаментное лицо, в ничего не выражающие, мертвые глаза. Это президент? Тогда нельзя медлить.
- Господин президент, разрешите вопрос?
- В чем дело?
Комендант и штурмфюрер сердито смотрят на Торстена. Тот твердым голосом спрашивает:
- Избиения в лагере происходят с вашего ведома?
В камере ледяное молчание. Президент долго смотрит в глаза сумасбродного арестанта. И не спешит с ответом. У коменданта отвисли губы, он злобно ухмыляется. Дузеншен щурит глаза и слегка кивает головой, что могло бы означать: "Ну, молодчик, придется тебе еще повидать виды!"
- Об избиениях ничего не знаю.
Президент поворачивается и первым выходит из камеры. Комендант бросает на Торстена быстрый, многозначительный взгляд и тоже выходит. Дузеншен, торопясь за ним, не может, однако, сдержать своего: "Ну, погоди же!"
Все трое входят к Крейбелю. Тот лежит на койке в сильном жару.
- Вы простудились?
- Да.
Президент выходит немного вперед и спрашивает:
- Вам оказывают врачебную помощь?
- Так обращаемся мы с вами. А что сделали бы вы с нами?
Президент отворачивается от больного и, желая выйти из камеры, встречается глазами с Дузеншеном. Тот расплывается в подобострастной улыбке. Они выходят.
Президент убедился уже в образцовом порядке лагеря, по еще выражает желание посетить одну из общих камер. Идут в отделение "А-1".
- Смирно! - кричит староста и рапортует: - "А-один", камера два, тридцать семь человек, три койки свободны. Семь человек больны гриппом.
- Вы врач? - спрашивает старосту комендант.
- Нет, господин комендант.
- Так откуда вы знаете, что эти семь больны гриппом?
- Это установлено фельдшером.
- И он вам сообщил об этом?
- Да.
- Вы на что-нибудь жалуетесь?
- Нет, - отвечают несколько человек за всех.
Президент сразу задает свой второй вопрос:
- Хорош ли уход за больными?
- Да.
Президент поднимает указательный палец и говорит усталым, плаксивым голосом:
- Так обращаемся мы с вами. А что бы вы сделали с нами? - и в сопровождении коменданта и штурмфюрера выходит из камеры.
В коридоре президент выражает коменданту свою признательность за достигнутые им поразительные результаты. Они трясут друг другу руки, кланяются. Даже Дузеншен удостоился рукопожатия.
- В самом деле прекрасно. Я не понимаю, чего они хотят? Э-э… даже до нас доходят слухи… и так… Просто не верится! Нет, действительно, честное слово… Э-э…
Комендант и штурмфюрер провожают президента до машины.
- …В самом деле образцово. Не нахожу слов, чтобы благодарить вас, господин комендант! Я поражен. Невероятно корректно! Нет, в самом деле все отлично!..
Ни комендант, ни Дузеншен не произносят в ответ ни слова.
Когда автомобиль президента отъезжает, они смотрят друг на друга, ухмыляясь. А когда тяжелые ворота тюрьмы снова запираются, разражаются громким хохотом:
- Жалкая фитюлька!
Коменданту нечего стесняться перёд своим подчиненным. А тот дает президенту иную характеристику: он называет его настоящим реакционером прадедовских времен.
- Но, - самоуверенно добавляет он, - с этой косной кликой мы еще разделаемся!
Эллерхузен бросает на него быстрый взгляд. В его глазах мелькает выражение превосходства и иронии.
В этот вечер не один десяток заключенных призадумался над тем, что они сделают с фашистами, когда рабочий класс завоюет власть.
"…Эти ужасы неизбежны, - думает Торстен, - германские рабочие недостаточно прониклись ненавистью к своему классовому врагу. Без этой кровавой школы в пролетариате не скоро бы родилась та злость, которая - по выражению Ленина - необходима, чтобы побудить пролетариат взяться за оружие.
"А что бы сделали вы с нами?" - мысленно передразнил он. - Трудно сказать. Но над тем, как с вами поступать теперь, после этих испытаний, не будет задумываться ни один рабочий".
В камере № 2 этот вопрос досконально обсуждался. Есть еще много таких, которые признают личную месть, считают, что надо платить злом за зло.
Целыми часами ведутся дебаты: будем ли мы подвергать избиению наших мучителей? Одни громко и страстно заявляют, что и порку, и темные карцеры, и издевательства - все это фашисты должны испытать на себе. Август Мельнер, беспартийный рабочий, предлагает в будущем ввести гуманные меры наказания, - как в Советском Союзе, - но в отношении членов национал-социалистской партии, штурмовиков и эсэсовцев применять те же наказания, каким они сами подвергали рабочих. Другие резко осуждают порку и говорят, что предстоят дела поважнее, чем избиение противника; и что вообще мучить людей не достойно коммунистов; кроме того, необходимо еще склонить на свою сторону рядовых штурмовиков; и потом - классового противника надо уничтожать, но не мучить.
Кто-то вносит предложение поставить этот вопрос на голосование. Каждый получит клочок бумаги, где должен будет написать свое мнение. Записки раздает Али. Разговоры по этому вопросу прекращаются. Многие долго думают, прежде чем отдать записку.
За ужином Вельзен поднимается со своего места.
- Товарищи, я хочу вам сообщить результаты голосования.
Все горят любопытством и впиваются в Вельзена глазами.
- Из тридцати семи товарищей голосовало тридцать пять, из них тридцать три высказались за расстрел, один - за повешение, один - за избиение до смерти.
Некоторое время все молчат. Потом сыплются остроты. Каждый старается под шуткой, под небрежным замечанием скрыть свое удивление по поводу таких результатов.
Вельзен не может уснуть. Часы на тюремной башне бьют десять. Три часа уже ворочается он на своем соломенном тюфяке. Рядом слышны дыхание и храп товарищей. Он вглядывается в слабый свет дежурной лампы, висящей над рядами нар. В каждой по товарищу. Почти все они подвергались жестоким истязаниям. Некоторые переведены сюда из темных карцеров и одиночек. Молодому Вальтеру Кернингу сломали два ребра. У Отто Штаммера еще и теперь - три недели спустя после порки - выделяется с мочой кровь. Генрих Эльгенхаген, чтобы спастись от ночных избиений, хотел покончить самоубийством и с этой целью глотал ржавые гвозди, еще до сих пор страдает тяжелыми желудочными кровотечениями. Старика Дитча они избили и бросили в одиночку… О каждом Вельзен знает что-нибудь ужасное. И лишь один из всех хочет за муки отомстить муками. Лишь один… Тридцать три гнушаются этим. Тридцать три стали здесь суровыми, беспощадными, но не жестокими.
Вельзен никак не может уснуть. "Товарищи! - хочется ему крикнуть. - Товарищи! Я люблю вас, безгранично люблю вас и счастлив быть в ваших рядах. Товарищи! Не стыдитесь. Вы правы: гадов надо убивать, но даже их не надо мучить…"
Обершарфюрер Хармс выходит из караулки и собирается подняться по лестнице, ведущей в тюремный двор, как вдруг слышит из другого конца коридора тихое: "Пст… пст…" Он поворачивается и видит, что какой-то заключенный машет ему рукой. Что это он, с ума сошел? Он идет прямо к нему, чтобы посмотреть, кто это осмелился звать его таким образом. Теперь он узнает его: это его кальфактор Кальман. Но тот вдруг поворачивается и бежит стремглав по небольшой винтовой лестнице в верхнее отделение.
Тут уж Хармс совсем сбит с толку. Что это значит? Его приняли за кого-то другого, это совершенно ясно. Но кто это с заключенными в таких отношениях? Кто с ними на такой приятельской ноге? Во всяком случае, все поведение заключенного наводит на подобную мысль. Он поднимается по узкой лестничке в "А-2".
В коридоре работают оба его кальфактора. Меллер метет пол; Кальман чистит дверные замки. Хармс подходит к Кальману. Он ясно видит, что тот, усиленно орудуя тряпкой и громко стуча засовами, хочет скрыть свое волнение.
- Что это значит? Зачем ты ходил в отделение "А-1"?
Заключенный растерянно смотрит на надзирателя и молчит.
- Я советую тебе отвечать и говорить правду. Не то высеку и посажу в темную. Ну, говори, кого ты там искал, внизу?
- Дежурного Ленцера.
- Ленцера? Зачем он тебе понадобился?
Меллер бросает товарищу предостерегающий взгляд. Тот медлит, дрожа от страха и волнения.
- Ну, ну, отвечай, брат! Что тебе надо было от Ленцера?
- Он… он… принимает наши заказы на табак.
- Какие такие заказы на табак? И сейчас еще не время заказов. И их принимает Реймерс. Ты врешь, собака!
Хармс соображает. Тут что-то неладно. Он должен докопаться до истины.
Он зовет Кенига из отделения "А-3", коротко сообщает, что произошло, и идет с ним и Кальманом в конец коридора в камеру для порки.
Плети лежат в караульной или в школе, в отделении "А-1". Хармс не хочет идти туда, боясь натолкнуться на Ленцера, и берет ножку от стола, толщиной в руку. Кениг находит кусок корабельного каната, который заключенные перерабатывают в пеньку. Когда они, вооруженные таким образом, идут по коридору, Кальман начинает плакать и просить:
- Не бейте, господин дежурный! Пожалуйста, не бейте! Я не вру. Я хотел передать караульному Ленцеру заказ камеры. Честное слово, господин дежурный! Не бейте, пожалуйста, не бейте!
- Молчать, болван!
- Зачем вы хотите бить меня, господин дежурный? Я не сделал ничего плохого.
Они останавливаются у камеры. Хармс отворяет дверь и вталкивает туда кальфактора.
- Ну, мерзавец, поначалу всыплем тебе, чтобы ты сразу разохотился и почувствовал желание сказать нам правду. Нагнись!
- Господин дежурный, я…
- Нагнись, говорят! Черт тебя подери!
Кальфактор дрожит и весь трепещет. Неестественно расширенными глазами он в ужасе уставился на толстую ножку от стола.
Хармс, прищурив глаза, надвигается на заключенного, отстегивает кобуру и вынимает маузер.
- Ты еще будешь сопротивляться?! Сопротивляться?! Нагнешься или нет?
Кенигу становится жутко. Это уж слишком. Стоит заключенному сделать какое-нибудь неосторожное движение - Хармс выстрелит. И окажешься свидетелем неприятной истории. Он хочет дернуть Хармса за полу, удержать от необдуманного шага.
Но заключенный нагибается, и Хармс прячет маузер. Размахнувшись палкой, он тяжело бьет кальфактора по заду. Тот отчаянно вскрикивает, выпрямляется и стоит, шатаясь, с открытым ртом.
- Нагнись! Скотина!
Тот снова машинально нагибается.
Хармс хочет еще раз ударить палкой, но Кениг выхватывает ее и дает ему свой канат.
Хармс как одержимый бьет три… четыре… шесть раз.
- Так! А теперь я хочу знать правду. Настоящую правду. Иначе - боже тебя упаси! Чего тебе надо было от Ленцера?
Заключенный долго не может произнести ни слова, но постепенно он приходит в себя и говорит, заикаясь:
- Дежурный Ленцер… закупает для нас… табак… Я… хотел передать ему… список заказов.
Хармс и Кениг переглядываются. Хармс сияет. Ладно! Все дело: Ленцер заодно с заключенными… Здесь обделываются темные делишки.
- Когда Ленцер закупает для вас табак?
- Ежедневно.
- Только табачные изделия или еще что-нибудь?
- Обычно только табак.
- Обычно? Значит, и другое?
- Да.
Хармс торжествующе смотрит на Кенига. Тот сбит с толку и вовсе не радуется, слыша эти разоблачения. Ленцер - хороший товарищ; правда, ужасный горлопан, но, но существу, порядочнее многих. Кениг спрашивает:
- Что это вообще за история?
- Как ты не понимаешь? Все совершенно ясно. Роберт Ленцер стакнулся с коммунистами. Делает для них покупки. Принимает от них заказы… Я об этом давно догадывался. Я никогда не доверял этому негодяю. Вот комендант удивится!
- Но ведь из показаний кальфактора нельзя сделать такого вывода. Может быть, он достал для заключенных только немного папирос.
- Это тебе так кажется. Эти дела так спроста не делаются. Видишь, как далеко зашло, - ему уже свистят… Между прочим, где у тебя список заказов? - обращается он к заключенному.
Кальман вытаскивает из внутреннего кармана арестантской куртки маленькую скомканную записочку и подает ее Хармсу.
Тот читает:
- "Шесть пакетов "Бринкман-Штольц", один пакет "Полевого цветка", десять пачек папиросной бумаги, восемь коробок сигарет "Ллойд" и одну зубную щетку".
Хармс, ухмыляясь, складывает записку и прячет ее за обшлаг.
- Ну, марш отсюда! И если хоть словом проговоришься, еще раз выдеру. И уже тогда поосновательнее.
Заключенный убегает.
- Откровенно говоря, мне жаль Ленцера. Он меньше всего заслужил это.
- Что это ты говоришь?!
Хармс удивлен и испытующе смотрит на Кенига.
- Он этого не заслужил! Чего не заслужил? Он пускается с заключенными в сделки! Ты разве этого все еще не понимаешь?
- Ну да, это, конечно, но… Что ты собираешься делать?
- Ты, право, какой-то странный! Что я еще должен делать? Доложу. Его песенка спета! Ему у нас уже нечего делать… Или ты другого мнения?
- Н-нет… Надо, конечно, об этом доложить.
По дороге в комендатуру Хармс начинает раздумывать: "Лучше всего, если я сейчас же доложу коменданту. А то Дузеншен в конце концов повернет эту историю в свою пользу… Но если я обойду его, он будет злиться на меня. А что я за это получу? Надо думать, что-нибудь побольше простой благодарности, - по крайней мере, хотя бы звездочку…"
Ни коменданта, ни штурмфюрера на месте нет. Хармс колеблется. Сообщить о своем открытии Хардену и Риделю? Это было бы неумно, но ему очень хочется поделиться с кем-нибудь. Однако благоразумие берет верх, и он выходит из комендатуры, не открыв своей тайны.
Караульный Мейзель отворяет камеру № 1. Староста рапортует, заключенные подымаются, и Мейзель, стоя у двери, объявляет:
- Через несколько минут я дам сигнальный свисток, тогда вы построитесь и будете так стоять по стойке "смирно" до второго сигнала. Сегодня, девятого ноября, в день преступного революционного выступления марксистов, вся Германия демонстрирует свою волю к народному единству.
Затем он запирает двери и идет в следующую камеру, № 2. Усталый, не в духе, какой-то особенно надменный, скрестив руки и нахмурив лоб, он снова повторяет то же самое.
Входить в каждую одиночку и повторять одно и то же ему лень; он останавливается в коридоре и, сделав руками рупор, кричит:
- Слушайте, одиночники! Когда раздастся свисток, вы должны встать у окон по стойке "смирно"!
Потом спускается в подвал, к сидящим в карцерах. Матовая лампочка освещает каменные стены и толстые железные двери, за которыми сидят узники во тьме, в одиночестве. Мейзель останавливается у лестницы и кричит:
- Слушайте, вы, в карцерах! Когда раздастся сигнальный свисток, все должны стать в том месте, где окно, навытяжку!
Когда Мейзель подымается по лестнице, он слышит, как дежурные других отделений оповещают о том же своих заключенных. Он смотрит на часы. Еще шесть минут. Гениальная идея, думает он, принудить каждого в отдельности поразмыслить над стремлением народа к единству. Геббельс все-таки башковит. Хорошие мысли приходят ему иногда в голову. Принудить врагов Третьей империи признать единство народа…
- Внимание! - кричит Мейзель.
Караульные каждого отделения выстраиваются перед камерами.
Мейзель не отрываясь смотрит на свои часы, выверенные по башенным часам биржи с точностью до одной секунды.
Наконец дает длинный, пронзительный свисток.
Надзиратели вытягиваются, руки по швам, глядя в одну точку.
Вскакивают и замирают на месте заключенные общих камер.
Одиночники выстраиваются по стойке "смирно" под окнами своих камер, так как боятся, что за ними подсматривают.
Спустя несколько секунд после свистка заключенные слышат доносящиеся из города гудки пароходов, завывание сирен, перезвон колоколов. Шум и вой наполняют воздух.
Неподвижно стоят заключенные общих камер, каждый на своем месте. Сидящие в одиночках и карцерах гадают, что бы это могло значить.
Мейзель, не отрываясь, смотрит на часы и дает второй сигнал.
Скованные мышцы надзирателей расправляются.
Заключенные в общих камерах возвращаются на свои места. Одиночники начинают ходить взад и вперед по камере. Узники карцеров садятся, скорчившись, где-нибудь в углу, и снова впадают в полудремотное состояние.
После второго свистка Хармс быстро заглядывает через "глазок" в одиночки, чтоб посмотреть, как ведут себя заключенные после сигнала. Он видит, что Крейбель продолжает лежать на койке, и бежит вниз за длинной плетью из гиппопотамовой жилы.
Спрятав плеть за спину, он входит в камеру.
- Ты стоял сейчас у окна, как было приказано?
- Нет, господин дежурный.
- Почему нет?
- Я болен, господин дежурный.
- А за нуждой ты слезаешь или нет?
Крейбель молчит.
- Ты встаешь за нуждой или нет? Отвечай!
- Так точно, господин дежурный!
- Значит, тогда ты можешь встать! Вылезай из постели! Живо! Живо!
Крейбель слезает с нар.
- Вон! В коридор, марш, марш!
Не успел еще Крейбель выйти в коридор, как Хармс хлещет его плеткой по спине и кричит:
- До лестницы марш, марш!.. Назад!.. До лестницы!.. Назад - марш, марш!
И каждый раз, когда Крейбель пробегает мимо Хармса, раздается свист плети.
- Ложись! Вставай! Марш!.. Ложись! Вставай! Марш!.. Ложись! Вставай! Марш, марш!..
Как полоумный носится Крейбель по холодному каменному коридору, в одной рубашке, босиком. Стиснув зубы, сжав кулаки так, что ногти впиваются в тело, он падает, поднимается, бежит… снова, снова и снова…
Наконец Хармс кричит:
- Назад в камеру, марш!
Когда Крейбель пробегает мимо него, Хармс еще раз изо всех сил бьет его по спине узловатым концом плетки.
- Погоди, ты у нас тоже узнаешь, что такое дисциплина и единство народа!
Хармс запирает дверь и отходит, а затем на цыпочках подкрадывается к ней, тихонько отодвигает заслонку глазка и заглядывает в камеру.
Он видит, как Крейбель ощупывает спину и ноги, видит темные пятна и кровоподтеки на его теле. И снова тихо, на цыпочках удаляется.
- Господин комендант! Что мы будем делать с Торстеном?
Комендант лагеря Эллорхузен улыбается и как будто соображает. Дузеншен с нетерпением смотрит на него в ожидании ответа.