С обеих сторон его подгоняют пинками и тумаками. Он сгибается, чтоб защитить лицо и голову, но бешеными ударами его сваливают с ног и топчут подбитыми железом сапогами. Он снова вскакивает, не видя ничего, кроме поднятых для удара рук и ног, не слыша ничего, кроме дикого хохота и улюлюканья, и вдруг чувствует, что его швыряют, наконец, на каменные ступеньки лестницы.
В первое мгновение ему кажется, будто он оглох. Затем он поднимает голову, смотрит в довольные ухмыляющиеся лица и осторожно встает на ноги.
- Убирайся отсюда! - орет на него Дузеншен, и заключенный, спотыкаясь, торопится вверх по лестнице. - Внимание! - оборачивается Дузеншен к эсэсовцам. - У меня есть для вас сообщение. Наместник правительства приглашает весь отряд дежурных на встречу Нового года. Это является знаком признания наших заслуг.
В канцелярии комендатуры полная растерянность. Хармс стоит, скрестив руки, перед грубо сколоченной деревянной полкой, на которой лежат деловые бумаги и картотека. Ридель сидит за письменным столом и молча над чем-то размышляет. Дузеншен мерит комнату быстрыми, нервными шагами.
- Но разве это возможно? - снова и снова вздыхает Дузеншен. - Возможно ли?
Хармс и Ридель переглядываются. По лицу каждого пробегает чуть заметная злорадная усмешка.
- Ну, а если замять это дело? Ведь будет беспримерный скандал!
- Невозможно! - холодно отвечает Ридель. - Почти все слышали. Старик узнает и помимо нас.
- Ты даже не можешь себе представить, Хармс, что ты натворил! И так уж все время живем, как на вулкане. А теперь еще эта история!
- Я был пьян.
- И все же… все же… - Дузеншен вдруг останавливается перед ним. - И ты все это знаешь от Ленцера? От самого Ленцера?
- Да, я встретил его на Келлингхузенском вокзале. Мы разговорились. В ответ на мои упреки по поводу этой истории он рассказал мне про Мейзеля. Ленцер был взбешен тем, что сообщили в его отряд, а Мейзель за него даже не заступился.
- В таком случае он, конечно, и другим рассказывал?
- Еще бы!
- Не очень хорошо его характеризует, - лаконически замечает Ридель.
- Нехорошо характеризует? Сволочь, отъявленный мерзавец! - шипит Дузеншен и, засунув руки в карманы, снова принимается бегать по комнате.
- Позвони-ка! Пусть Мейзель придет!
Спустя несколько минут в комнату входит Мейзель. Он растерянно озирается по сторонам расширенными от волнения глазами. Его землистое лицо отливает зеленью. Губы судорожно сжаты.
Прежде чем задать вопрос, Дузеншен долго смотрит на Мейзеля и барабанит пальцами по крышке письменного стола. Потом, покачав головой, резко поворачивается к нему спиной.
Мейзель чувствует на себе взгляд своих врагов - Хармса и Риделя, но сам смотрит мимо.
- …О ком угодно!.. Если бы мне рассказали это о ком-нибудь другом, меня бы это не так поразило. Но ты… Именно ты!.. Самый сознательный, до мелочей исполнительный. Скажи мне, друг, как это Ленцер подбил тебя на это?
Дузеншен стоит вплотную перед Мейзелем, который отвечает на его взгляд тусклым, беспокойным взором.
- Я знал о том, что происходит, но прямого участия никогда не принимал.
Дузеншен прислушивается.
- Ты никогда не принимал участия?
- Нет.
- Не принимал заказов? Не проносил их контрабандой в лагерь? Не распределял в общих камерах?
- Нет.
- Ты только знал обо всем этом?
- Да.
- И не хотел выдать Ленцера?
- Да.
Голос Дузеншена приобретает другой оттенок. Он поворачивается к Хармсу и Риделю:
- Значит, дело принимает совсем другой вид.
Ридель изумленно смотрит на Дузеншена, потом переводит взгляд на стоящего у двери Мейзеля. На мгновение их глаза встречаются. Во взгляде Мейзеля сквозит робкая мольба, но Риделя она не трогает. Он вспоминает инвалида войны, Кольтвица и множество других беззащитных заключенных, которых истязал стоящий сейчас перед ним с таким сокрушенным видом его непосредственный начальник, Ридель не чувствует к Мейзелю никакой жалости и не думает его щадить.
- Мейзель не только знал о махинациях Ленцера, - твердо и уверенно заявляет он, - но даже получал половину прибыли.
Дузеншен сражен. Он смотрит на Мейзеля.
- Это верно?
- Да, - тихо отвечает тот дрожащими губами.
- Ах, подлец! - шипит Дузеншен в бессильной злобе. - Устроить мне такую пакость!
Он подходит к окну, судорожно хватается за оконную раму и прижимается к ней лицом.
Ридель и Хармс пристально смотрят на Мейзеля. Тот стоит с поникшей головой, закрыв глаза.
Внезапно, не меняя своей позы, Дузеншен кричит:
- Увести его!
Ридель поднимается и выходит из комнаты. Затем возвращается с конвойными из комендатуры.
- Ну, пошли!
Мейзель вздрагивает, бросает на Риделя убийственный взгляд и выходит впереди конвойных из комнаты.
Дузеншен хочет доложить о случившемся коменданту, но Эллерхузен уже обо всем подробно осведомлен.
- У нас дела идут все хуже.
Дузеншен отвечает:
- Такие вещи надо беспощадно искоренять.
- Ведь Мейзель пользовался, кажется, вашим особым доверием?
Дузеншен ожидал этого вопроса. Он был неизбежен. И все же холодное бешенство сдавило ему горло. Он смотрит коменданту прямо в глаза, но ничего не говорит.
Комендант Эллерхузен понял взгляд штурмфюрера, и вдруг ему стало жаль этого скомпрометированного своими лучшими друзьями подчиненного. И он говорит примирительным тоном:
- Штурмфюрер! Вы плохой знаток людей. Но постарайтесь преодолеть разочарование. Оно дает хороший урок, оно закаляет и учит презирать людей.
В лагере быстро распространился слух о том, что во время новогоднего приема у наместника Кауфмана подвыпивший Хармс бросил Мейзелю обвинение в мошенничестве, продажности и преступлениях по должности, и о том, что Мейзель уже арестован.
Все без исключения заключенные радуются. Слишком велика ненависть к этому извергу. Никто не заступается за него, несмотря на то что его арестовали за спекулятивные махинации, которые им же самим шли на пользу. А Кессельклейн с воодушевлением держит длинную речь:
- Эту сволочь я, как никого, терпеть не мог. Это был не надзиратель, а избиватель. Но они еще все сломают себе хребет. Когда мы восстанем - ни один из этой банды не уцелеет. А пока нам предстоят дела почище: вот увидите. Еще многие из этих бесстрашных, безупречных рыцарей отправятся в карцер.
Обершарфюрера отделения Хармса произвели в обертруппфюреры. Риделя - в труппфюреры. Дузеншен взял отпуск. Его замещает Хармс.
Студент-недоучка Хармс - искусный тактик, он заметно приближается к своей цели. Он доверенное лицо коменданта. Среди эсэсовцев ходят слухи, будто Дузеншен больше не вернется из отпуска и его место займет Хармс.
Январь проходит спокойно. По ночам уже не слышно криков истязаемых. Хармс любит бесшумную работу. Заключенных уже не бьют тут же, в одиночках. Порка происходит теперь только в подвале, за двойной дверью, сквозь которую не пробиваются ни удары плетей, ни даже крики.
Среди заключенных общих камер отыскали маляров. Их разбили на бригады, и теперь они красят коридоры и камеры. Другие рабочие команды убирают все тюремное здание, вооружившись вениками и шлангами. С раннего утра до позднего вечера во всех отделениях кипит работа.
Не из желания облегчить судьбу заключенных, а из любви к порядку Хармс вводит правила, идущие им на пользу. Аккуратно раздаются письма. Устанавливаются определенные часы для посещений. Равномерно распределяется свободное время. В определенные числа меняется постельное белье. Раз в месяц заключенных водят в баню.
Хармс любит приходить в общие камеры неожиданно. Заключенные должны тогда показывать ему свои руки и, сняв сапоги, ноги. Кроме того, Хармс следит за чистотой обеденной посуды и за порядком в шкафчиках.
В одиночки не заходит. Он знает, что у одиночников зачастую нет посуды и они едят из умывальных мисок. У них обыкновенно нет ни гребешка, ни зеркала. Они по нескольку месяцев не бывают в бане, не бреются. Но он приказывает чаще проветривать камеры, чтобы не было зловония.
Однажды, в конце января, Торстену велят немедленно собрать вещи. Дежурный сообщает ему, что его переводят в подследственную тюрьму.
У Торстена захватывает дух от радостного известия. Пережить заключение в концентрационном лагере - много значит. Все предстоящее будет значительно легче.
Он быстро переодевается, сваливает в кучу все казенные вещи и, развернув одеяло, бросает их туда.
В своем собственном платье Торстен сразу чувствует себя человеком. Затем прощается с одиночкой, в которой прожил столько месяцев. Еще раз окидывает взглядом щели на потолке, неровные мазки краски на стенах, пятна ржавчины на двери. Сколько раз в эти долгие недели одиночества его взгляд останавливался на всем этом!
Он смотрит в окно и прощается со своим буком, растопырившим голые окоченелые ветви. Часами, бывало, смотрел он, погруженный в мечты, на его красочное осеннее убранство.
Крейбель… Быть может, его теперь тоже переведут? Ведь скоро год, как он в лагере… Свидятся ли они когда-нибудь? Если вспомнить, то тогда, в карцере, в мрачной каменной могиле, они жили наиболее напряженной жизнью. Они заставляли говорить немые стены.
Входит дежурный эсэсовец.
- Вы готовы?
- Так точно, господин: дежурный.
- Тогда выходите!
В караульной Торстена принимает ординарец из комендатуры. Они идут через ряд тюремных дворов в средний корпус.
В камере хранения, находящейся в подвале под комендатурой, Торстену приходится ждать. В прихожей, где выдают тюремную одежду, много вновь прибывших. Он очень удивлен, что среди них есть молодые люди в высоких сапогах и коричневых замшевых брюках. Одного из них, в полной форме штурмовика, Торстен принял было за караульного. Но ему тоже дают синюю тюремную одежду - значит, он арестант.
По лестнице спускается Тейч, - ему кажется, что выдача одежды идет слишком медленно. Он замечает штурмовика, стоящего перед своим узелком, и подходит к нему.
- Ты штурмовик?
- Так точно!
- А за что тебя сюда отправили?
- На меня донесли… Сболтнул лишнее.
- Что ж ты говорил?
- Против Кауфмана и… и… тех, что повыше.
- Нечего сказать, хорош штурмовик!.. А ты давно в отряде?
- С тысяча девятьсот двадцать девятого.
Тейч смотрит на высокие сапоги и коричневые брюки других новичков.
- Ты кто такой? - спрашивает он у крепкого, ладного парня, по-видимому, спортсмена.
- Мебельщик.
- Штурмовик?
- Так точно!
- А ты что выкинул?
- Я агитировал у нас на предприятии за забастовку.
- Из коммунистов, что ли?
- Нет. Нам хотели снизить расценки.
- Тоже штурмовик? - спрашивает Тейч у третьего, в высоких сапогах и коричневых штанах.
- Нет.
- Вот как? А за что тебя арестовали?
- Я забыл дать начальнику подписать талоны на уголь, которые я себе выписал. Я об этом просто забыл, потому что согласие начальника у меня было.
- Врешь, свинья! - И Тейч подходит к нему вплотную. - Из-за простой ошибки люди не попадают в концентрационный лагерь. Ты думал смошенничать?
- Нет.
- Как тебя зовут?
- Бреннингмейер.
- Я запомню твое имя. Можешь быть уверен, я заставлю тебя сказать правду. Подумай об этом, пока не поздно!
Тейч снова обращается к первым двум штурмовикам:
- Срам!
Торстен стоит тут же, слышит каждое слово и готов кричать от восторга. Если в этих стенах все тихо, то там, на воле, жизнь идет вперед. И если им приходится уже своих собственных приверженцев сажать в концентрационный лагерь, то, значит, события развиваются быстрее, чем он смел об этом мечтать…
Тейч подходит к Торстену и спрашивает:
- Ну, теперь переходите на тюремное иждивение? Вы на что рассчитываете?
- Я этого не могу сказать… ибо даже не знаю, в чем меня обвиняют.
- Да уж, должно быть, хорошенькие делишки выплывут!
Несколько часов спустя Торстен имеете с двумя сутенерами, которых тоже переводят в тюрьму для подследственных, выезжает в полицейском автомобилю за ворота лагеря. Из узких окон автомобиля в последний раз окидывает он взглядом молчаливые, мрачные, грязно-красные здания тюрьмы, еще раз вспоминает ужасные ночи, проведенные за этими стенами, думает о Кольтвице и Кройбеле и о многих-многих, томящихся за этими решетками товарищах.
Фельдшер Бретшнейдер входит к Оттену в караульную.
- Ну, Оттен, что нового в отделении?
- Ничего. Вот только Клазен из тридцать восьмой одиночки заявил, что болен. Говорит, у него сифилис. Ну, да эта сволочь хочет просто в лазарет попасть.
- А Крейбель как себя чувствует?
- Опять очень плох.
- Его жена девять часов простояла у ворот. Ни за что не хотела уйти, не повидав мужа и не поговорив с ним.
- Ну и в конце концов передумала? А?
- У нее ребенок в больнице. Совсем вне себя женщина. Насилу отделались!
- Мне это знакомо, - говорит Оттен. - Я как-то раз стоял на часах во время свиданий. У этих баб не языки, а бритвы. Наглый народец! Подходит ко мне этакая куколка, прямо одной рукой поднять можно, и спрашивает: "Вы тоже принадлежите к тем скотам, которые избивали моего мужа?" - "Позвольте, говорю, я вас совсем не знаю!" А она как завизжит: "Меня-то - нет! Меня вы не знаете, но зато хорошо знаете моего мужа, не так ли?" Ну, знаешь, брат, я поскорее смылся. Еще бы немножко - и они накинулись бы на меня, как тогда на Цирбеса.
Фельдшер смеется.
- Понятно, почему все эти бабы истеричны: им мужей не хватает…
Бретшнейдер открывает камеру № 38. Ее обитатель - приземистый, широкоплечий человек, с крупным скуластым лицом.
- Вы моряк?
- Так точно!
- На что жалуетесь?
- Я сифилитик.
- Откуда вы это знаете?
- Откуда я это знаю? - удивленно спрашивает моряк, - Да чего уж проще.
- Когда вы последний раз лечились?
- Дайте вспомнить… Пожалуй, тому уже три года.
- Вы что - с ума сошли?! Или вы издеваетесь надо мной? Три года вы таскаетесь всюду с этой гадостью? Скольких женщин ты заразил, мерзавец?
Заключенный молчит.
- Но ты врешь, нет у тебя никакого сифилиса, тебе просто не нравится сидеть в одиночке, захотелось в лазарет, не так ли?
Заключенный пристально глядит на фельдшера и не произносит ни слова.
- Ладно, приходи ко мне, я тебя обследую. И горе тебе, если ты меня обманул!
Бретшнейдер отворяет одиночку Крейбеля.
- Как себя чувствуете?
- Плохо, господин дежурный.
- Плохо? Чего вам не хватает?
- Работы, господин фельдшер. Дайте мне какую-нибудь работу. От постоянного хождения по камере у меня начинает в голове мутиться.
- Если бы от меня зависело, то вы все с утра до ночи работали бы, - ну, хотя бы в пользу комитета помощи безработным. Но у нас просто нет работы. Ту мизерную работу, что предоставляется тюрьме, выполняют уголовники и каторжники.
Фельдшер внимательно смотрит в лицо заключенного: серый, болезненный цвет лица, странный, неподвижный взгляд и нервное подергивание мускула под левым глазом.
- Сколько временя вы в одиночке?
- Почти десять месяцев, господин фельдшер. Из них шесть недель в темной.
- Хм… Я посмотрю, что можно будет сделать, но больших надежд не возлагайте. Может быть, удастся получить для вас работу в саду.
- Я был бы вам бесконечно благодарен!
Фельдшер выходит из камеры и идет обратно в караульную к Оттену.
- Крейбель долго не выдержит. Мне не нравится его взгляд. Это чертовски тяжелое заключение - быть постоянно одному и без всякой работы.
Оттен, что-то записывающий в этот момент в журнал, оборачивается и произносит:
- Если бы это от меня зависело, я бы совсем иначе поступил. Я бы всех выпустил… Но каждого, вторично попавшегося в политической работе, расстреливал бы на месте. Если уж мы хотим запугать эту братию, то это лучший способ. А кроме того, дешевле. Один немецкий патрон стоит всего семь пфеннигов.
- Ты слишком просто все себе представляешь.
После ухода фельдшера Оттен раздумывает, не рассказать ли Крейбелю о том, что его ребенок в больнице. Как только эта мысль приходит ему в голову, его так и подмывает пойти к нему сейчас же. Пусть-ка помучается угрызениями совести. Но потом он отказывается от своего желания. Узнать подобную весть - безумная пытка для любого заключенного. Надо оставить его в покое. И Оттен продолжает писать. Но спустя какое-то время он вновь отрывается от своей писанины и размышляет… Разве эти парни заслужили снисхождение? Оттен медлит. Ему очень хочется проучить Крейбеля, но он все еще медлит.
Наконец он поднимается, выходит в коридор, идет прямо к одиночке Крейбеля и отпирает дверь. Заключенный стоит, согласно правилам, у стены под окном и рапортует:
- Арестованный Крейбель!
- У тебя есть сын?
- Да, господин дежурный.
- Сколько ему лет?
- Три года.
- Его свезли в больницу.
Крейбель поднимает глаза на стоящего у двери и внимательно наблюдающего за ним надзирателя.
- Господин дежурный, что… что с ним?
- Этого я не знаю. Здесь была ваша жена, хотела говорить с вами.
Лицо Крейбеля будто свело судорогой, он тяжело дышит и, запинаясь, произносит:
- Он… он… опасно болен?
- Подробностей не знаю!
И Оттен запирает дверь. Но прежде чем уйти, он смотрит в глазок и видит, что Крейбель, бледный, продолжает неподвижно стоять на том же месте.
Пусть поволнуется, хоть раз почувствует себя несчастным, думает Оттен. В конце концов эти парни для того здесь и сидят.
На следующее утро Крейбель слышит беспокойную беготню в соседней камере и по коридору. Оттен сыплет проклятиями. Кальфакторы бросили ведра с кофе и бегут вниз по лестнице.
Что рядом случилось? Уж не повесился ли молодой Ханзен? Если да, то это на совести Оттена. Какие отвратительные глаза были у этого человека, когда он ему сообщал о сыне! Губа поднялась, зубы оскалились. Ровные жемчужно-белые зубы. Он ими, видимо, особенно гордится.
С Оттеном идет по коридору фельдшер. Крейбель сейчас же узнает его по голосу.
- А вчера вечером ты ничего не заметил?
- Никакого намека! Он вел себя, как всегда.
Крейбель прижимается ухом к стене. Если в коридоре очень тихо, то слышно, о чем говорят в соседней камере.
- Какие ты глупости делаешь, дружище! Так не поступают в восемнадцать лет. Что у тебя - неудачная любовь?
Крейбель не слышит ответ Ханзена.
- Письма от матери? У нее, наверное, нет времени писать письма. Но разве можно убивать себя из-за того, что нет писем? Ведь это же черт знает что такое!
Кальфакторы приносят носилки. Крейбель слышит, как Ханзена осторожно выносят из камеры. У двери фельдшер говорят:
- Парню невероятно повезло! Другой бы на его месте давно околел.