Это утро имело для Крейбеля большое значение. Ему тоже знакомы вечера и ночи, когда его неотвязно преследовала мысль покончить с собой. Уже давно он носит крепкую плетеную веревку на шее под рубашкой, чтобы не тратить времени на долгие приготовления, когда станет ясно, что иного выхода нет. В полные одиночества и отчаяния ночи она жгла, как раскаленная цепь. А вечерами, когда приходил к концу мучительный день и приближалась не менее мучительная бессонная ночь, ему часто казалось, будто веревка на шее понукает его: "Решись, решись!" Тогда обливаясь холодным потом, он прятал лицо в грубый холст своего соломенного ложа.
В это утро, после того как унесли его юного соседа, Крейбель дает клятву никогда не накладывать на себя руки, снимает веревку с шеи и опускает ее в клозет. Он просто не имеет права играть своей жизнью. Он обязан выдержать до конца. Ведь Торстен и большинство товарищей выдерживают. Торстен?.. Тот бы в этом случае сказал: "Не хватило большевистской закалки". Нет, он не покончит с собой! Никогда!
Крейбель берет крошечную щепочку и клочок серой бумаги и осторожно, медленно начинает выписывать азбуку для перестукивания - накалывает буквы на бумаге. При первой возможности он передаст эту записочку другому своему соседу. Тот не понимает, несмотря на то что Крейбель стучит уже несколько недель.
- Вальтер!
Крейбель бросается к двери. Кальфактор Эрвин шепчет ему в щелочку:
- Ханзен перерезал себе вены. Но кровь запеклась, и он еще жив. Но здорово ослабел. Ты слышишь?.. Это Оттен довел его.
- Да, - шепотом отвечает Крейбель. - Я знаю.
- Его отправили в Бармбекскую больницу. Коли он не дурак, только его и видели.
- Послушай, Эрвин!
- Что?
- Никого нет?
- Нет, Оттен внизу.
- Можешь просунуть записку Рюшу?
- Ну, это опасно. Сам знаешь, чем это для меня может кончиться.
- Ну, тогда не надо.
- Ладно, попробуй просунуть ее в щель двери. Сложи листок и просунь его над самым замком.
Крейбель с волнением сует записочку между дверью и стеной, но наталкивается на препятствие. В скважине на дверной филенке маленький выступ. Крейбель пробует просунуть то в том, то в другом месте.
- Ты успокойся. Иначе ничего не выйдет.
Наконец записка проходит насквозь.
- Взял? - кричит Крейбель. - У тебя?
- Да. Тише, не ори так…
Крейбель слышит, как Эрвин поспешно просовывает записку в дверь соседней камеры и быстро уходит.
Сосед стучит кулаком в стену. Крейбель отвечает.
- Ну, теперь, товарищ, рассмотри шифр, и мы будем с тобой беседовать, - говорит Крейбель, обращаясь к стене, за которой заключенный рассматривает записочку.
Тридцатого января, в годовщину перехода власти к Адольфу Гитлеру, в одиночку к Крейбелю входит Оттен в сопровождении "ангела-избавителя" Хардена.
От волнения лицо Крейбеля покрывается красными пятнами, сердце готово выпрыгнуть из груди. Неужели это освобождение? Он пристально смотрит на Хардена, держащего в руке большой белый лист.
- Собирайте все ваши вещи!
- Слушаюсь, господин дежурный!
Вне себя Крейбель бросается к постели и сворачивает все вещи вместе. Вытаскивает из шкафа дощечку для селедки, миску и ложку и кладет все это на стол.
- Есть ли у тебя места в общих камерах?
Крейбель прислушивается. Значит, его не освобождают, а переводят в общую камеру. Ну, и то хорошо. Лишь бы выбраться из этой дыры.
Оттен соображает:
- У меня нет места. Обе общие камеры полны.
Крейбель собрал вещи. Свернутые из туалетной бумаги шахматы шелестят в кармане брюк. Украдкой он бросает взгляд на стену, за которой сидит Эрнст Рюш. Конец разговорам, которые так трудно было наладить. Конец и игре в шахматы, заполнявшей последние дни…
"В общей камере! Среди товарищей! Но я буду осторожен, - дает себе обещание Крейбель, - чтобы не обжечься, совсем не буду говорить о политике. А то не успеешь оглянуться, как снова попадешь в одиночку или, еще хуже, в темную".
Общая камера - последний этан перед освобождением, и у него нет ни малейшего желания начинать все сначала.
- У Люринга должны быть свободные койки, - замечает Харден. - Вы готовы?
- Так точно!
- Тогда идем.
Они спускаются по лестнице в нижнее отделение. По дороге Крейбель узнает, что по распоряжению гестапо он переводится в общую камеру и получает разрешение на воскресные свидания.
- Подождите здесь!
Харден входит в караульную.
Крейбель смотрит вдоль длинного коридора. В одной из этих одиночек сидел Торстен. А там темная лестница, ведущая в подвал. Неужели заняты все темные? Перестукиваются ли между собой и другие товарищи?..
Из караульной выходит Харден с Люрингом.
- Идемте!
Люринг отпирает дверь в общую камеру № 2.
Староста кричит:
- Смирно! - и рапортует: - "A-один", камера два, тридцать восемь человек, две койки свободны.
- Получайте! Немедленно побрить, постричь и вымыть, чтоб снова приобрел человеческий вид.
- Слушаюсь, господин дежурный!
Едва успели оба эсэсовца выйти за дверь, как товарищи окружили Крейбеля. Жмут ему руки, хлопают по плечу, предлагают папиросы, масло и белый хлеб из купленных на свои деньги запасов.
Крейбель встречает знакомых товарищей. С Вельзеном они работали в нескольких культорганизациях. Он знаком и с Вилли Крегером, - это один из лучших рабкоров. Человек, протягивающий ему уже вторую самокрутку, - товарищ Клекнер, старый профсоюзный деятель. Сквозь кольцо окружающих Крейбеля товарищей продирается маленький сухощавый человек. Он пожимает Крейбелю руку и спрашивает:
- Не узнаешь?
Крейбелю неловко, - он не может вспомнить.
- Я - Зибель. Ты доставил меня в больницу, когда я был ранен во время октябрьского праздника в Ольсдорфе.
Теперь Крейбель узнал его, и они долго жмут друг ДРУГУ руки.
- Дайте вы ему прийти в себя, - останавливает Вельзен товарищей. - Оскар, соскобли с его щек девственную растительность и остриги волосы. А Али и Альфред могут пока привести в порядок его постель.
Вельзен отводит в сторону все еще растерянного Крейбеля и шепчет ему:
- Великолепно, что ты теперь здесь! У нас в камере создался небольшой кружок. Уже прошли курс политэкономии и диалектики. Тебе придется провести курс истории ВКП(б) и русской революции. Я слабоват в этих вопросах, а ты ведь читал доклады в районных партшколах.
- Взгляните-ка на Натана! - кричит товарищам тощий Зибель. - Нам велел оставить Крейбеля в покое, а сам не выпускает его из когтей. Вот лиса!
- Мы еще поговорим об этом, - шепчет Вельзен и громко добавляет: - А теперь нужно тебя привести, как сказал дежурный, в человеческий вид.
Утро. Вельзен смотрит на часы. Скоро семь. Он берет Крейбеля под руку и начинает разгуливать с ним у двери.
Товарищи, дежурные по комнате, метут пол, отодвигают в сторону скамьи, на которых стояли тазики для умывания, оправляют постели. Одеяла должны быть гладко натянуты на соломенных тюфяках, чтобы не было ни одной складочки.
- У нас в палате хороший народ, но с некоторыми будь осторожен. Например, с нацистом Рудольфом Келлером - вон тот длинный, что убирает сейчас свою постель, Вихерсом - он сутенер, мы ему тоже не доверяем. И с Боргерсом, - за ним какие-то проделки с благотворительными лотереями…
Вельзен подходит к левому ряду нар.
- Чья постель? - указывает он на одну из них.
- Мое ложе! - отвечает Кессельклейн.
- Надо лучше убирать. Натяни как следует одеяло! Сегодня Люринг будет проверять, всем ведь известно, как он придирается.
Кессельклейн ворчит, но все же принимается подправлять тут и там одеяло.
- Наших товарищей здесь всего семнадцать, из них пятнадцать крепкие. Ганнес Кольцен - вон у окна, лысый - тот держится замкнуто. Мне кажется, жена действует на него. После каждого полученного письма и после каждого свидания он особенно угнетен. Другой - Вальдемар Лозе. Тот в последнее время ударился в критику окружного руководства.
- Который Лозе?
- Вон тот, что стоит у шкафов и курит трубку. Зато уж остальные в огонь и в воду. Здесь есть также два соци. Одного зовут Шнееман…
- Знаю! Знаю! - перебивает Крейбель. - Тот, маленький, толстенький, не правда ли? Мне он сразу показался знакомым. А как он держится?
- Вполне прилично. В первые дни все рвался в бой, как молодой петушок, с нами, конечно. В последнее же время угомонился.
- Он сыграл скверную роль!
- Знаю! Дузеншену хотелось, чтобы мы его вздули. Я тебе при случае расскажу. Другой - рейхсбаннеровец, идет к нам. Немного болтлив, говорит здравые вещи пополам с чепухой, но, в общем, малый порядочный.
- Где он?
- Вон высокий, за вторым столом, с козлиной бородкой и острым носом. Его зовут Фриц Зелигер… В нашем кружке восемь человек. Кто не участвует, несет охрану кружка.
Вельзен еще раз проверяет койки, стоящие одна на другой направо и налево вдоль стены, окидывает взглядом четыре стола посреди комнаты, на которых ровно, как по ниточке, выстроились суповые миски и чайные стаканы, и командует:
- По росту в две шеренги становись!
Входит дежурный Люринг.
По мере того как открывается дверь, Вельзен выкрикивает:
- Внимание! Налево равняйсь!
Вельзен выходит на шаг вперед и рапортует:
- "A-один", камера два, на утренней перекличке налицо тридцать девять человек. Все здоровы, за исключением Древса, который просит направить его к фельдшеру.
Люринг - в прошлом стюард - с большим отвислым подбородком и маленькими колючими глазками, окидывает взглядом оба ряда коек. Он командует "вольно", проходит вдоль постелей и глядит, в порядке ли столы; продолжая осматривать камеру, он командует:
- Рассчитайсь!
- Первый, второй, третий, четвертый, пятый..
- Отставить!
- Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой седьмой…
- Который тут Древс?
- Я!
- Что с тобой?
- У меня болит горло.
- Советую вам прекратить бегать из-за всякой ерунды к фельдшеру!
Кальфакторы приносят ведро кофе. На стол отсчитывают тридцать девять кусков хлеба. Когда Люринг поворачивается и направляется к двери, к отсчитанным ранее кускам быстро добавляется еще кусок белого хлеба.
- Смирно!
Заключенные снова подтягиваются. Люринг выходит из камеры.
Крейбель сидит подле Вельзена. В первый раз за много месяцев ест он бутерброд. Его угощают со всех сторон.
- Попробуй-ка ветчины. Жаль только, что так мало осталось!
- Вальтер, хочешь сала?! И возьми к нему луку. Смалец с луком - замечательно вкусно!
- Вот, возьми, хороший мармелад. Еще от последнего свидания.
Но Крейбелю ничего не хочется есть. Он почти всю ночь не спал, никак не мог уснуть, несмотря на ужасную усталость. Побрит, пострижен, вымыт, среди товарищей, - слишком много для одного дня. И все так неожиданно, без всякого перехода. В карцере он тосковал по дневному свету, и одиночное заключение в светлой камере уже казалось ему приятным. В могильном уединении одиночки он завидовал товарищам, сидящим вместе с другими. Вот теперь он в обществе, но не испытывает радости; он не может так скоро отрешиться от прошлого, ночные шумы одиночки все еще продолжают звучать в ушах.
- Товарищи, - говорит он вдруг во время еды, - я никогда больше не хотел бы вернуться в одиночку.
Заключенные глядят на него, не зная, что сказать.
- Но раз ты уже здесь, так в одиночку больше не пойдешь. - Кессельклейн первым находит слово утешения, а Вельзен молча обнимает Вальтера за плечи.
Крейбель только теперь начинает понимать, как он был оторван от жизни, как, несмотря на перестукивание и сообщенные шепотом сведения, он был мало осведомлен о том, что творится на воле, а также здесь, в лагере, в его ближайшем окружении.
Он узнает, что товарищи Люкс, Эссер, Дрешер и многие другие жестоким избиением были доведены до самоубийства, что Ландау и Ретслаг повешены…
- Слушай, Вальтер, что ты скажешь? Кампорс и Хорн открыто выступили в печати и обругали партию. В благодарность за это их выпустили.
- Многие смалодушничали и пошли на предательство.
- А Цирбес исчез. Говорят, наши женщины отколотили его в одно из воскресений, и его перевели куда-то.
- Ленцер и Мейзель тоже скрылись с горизонта. Ах, брат, надо рассказать тебе об этом…
Крейбеля засыпают новостями. Он жадно воспринимает их. Сообщают о политических событиях последних месяцев, о подпольной работе партии, о деятельности эмигрировавших и судьбе арестованных товарищей.
Особенно наседает на него сухопарый маленький Зибель с лысым блестящим черепом и крошечным вздернутым носиком. Он близорук; когда говорит, приближает лицо вплотную и брызжет на Крейбеля слюной.
- У нас здесь в камере был ротмистр. Неглупый парень. Один из сторонников Штрассера. Мы часто спорили. Военная политика - это, как тебе известно, мой конек. Занятно, скажу я тебе. Он считал, что Япония получит хорошую трепку. А какая у него великолепная осведомленность относительно Красной Армии!
Крейбель не может удержаться от улыбки, вспоминая, что этот маленький человечек летом 1919 года был военным руководителем революционных рабочих и солдат в Гамбурге: занял ратушу, на вокзале обезоружил корпус добровольцев, организовал сопротивление Леттов-Форбеку. Теперь он - старый слабый человек, с гордостью рассказывающий о своих заслугах перед революцией.
- …Однажды я спросил ротмистра: "Вы теперь несколько глубже узнали коммунистов. Скажите мне, у кого выше уровень политического развития - у коммунистов или у национал-социалистов?" И знаешь ли, что он мне ответил? "Как можно делать такое сравнение? Ведь национал-социалисты вообще политически неразвиты". Хорошо, не правда ли?! И все же, когда его освобождали, он нас предал.
Теперь, когда Крейбель постоянно находится среди людей, у него часто появляется потребность быть одному. Бесконечные разговоры, хождение взад и вперед, постоянная суета вызывают у него головную боль. В первый день он с радостью окунулся в общий шум и сумятицу, но теперь это ему уже в тягость.
Он часто старается отделаться от товарищей, забивается в какой-нибудь угол и мечтает. Он решает, что если его освободят, то он пойдет один пешком через Везерские горы или Гарц, целыми днями будет бродить по лесам. Ему надо забыть! Забыть и чтобы ничто, никогда не напоминало об этом!..
В углу, у окна, вокруг Крейбеля собралось восемь товарищей. Среди них комсомолец Вальтер Кернинг, который все еще жалуется на боль в ребрах, - его три ночи подряд избивали в подвале, - бледный Генрих Эльгенхаген, с постоянно красными, будто от слез, глазами, единственный в камере заключенный, который получал ежедневно по четверти литра молока, потому что у него желудок изранен ржавыми гвоздями, которые он глотал с целью самоубийства. Тут же Отто Зибель и Вельзен. Сегодня Крейбель будет читать в кружке об истории братской русской коммунистической партии…
Кессельклейн дежурит у двери. Двое других товарищей стараются отвлечь внимание остальных от маленькой группы.
Крейбель взволнован. Он долго колебался, прежде чем принял решение, ибо знал, что его ожидает, если нацисты пронюхают о кружке. Но что подумают о нем товарищи, если он испугается и отступит перед трудностями? Нет, он не должен проявить себя трусом. А как бы поступил на его месте Торстен? Он, конечно, рад был бы такой возможности, лишь бы заняться политической учебой коммунистов, Здесь, в тюрьме, от товарищей не скрыться. Вот на воле, если его отпустят, - совсем другое дело, там он может вообще не существовать для них.
- Товарищи, - шепотом произносит Крейбель, - поговорим о рабочем движении; начнем с истории развития русского пролетариата, возникновения его партий, теорий и революций. Но прежде мне хотелось бы поведать вам об одном небольшом приключении.
Некоторые заключенные, занятые шахматной игрой или картами, поглядывают изредка на маленькую группу. Они видят в ней всегда одних и тех же, но делают вид, будто ничего не замечают. Чаще других на собравшихся смотрит Шнееман, и если кружок в сборе - он обычно, как челнок, снует по камере.
- Произошло это несколько лет назад, - начинает Крейбель, - я работал смазчиком на теплоходе "Барбара". Мы совершали рейс по Средиземному морю с заходом в Испанию, Италию и Северную Африку. Как-то в воскресный день мы прибыли в Ливорнский порт. Сейчас я точно не припомню, случилось ли то в мае или в июле, во всяком случае, стоял чудесный жаркий летний день. Небо было ясным и безоблачным. И солнце своими чудодейственными лучами разрисовало серые каменные громады города необычайными волшебными красками. "Барбара", как вам, вероятно, известно, - винтовое судно; к тому же был воскресный день, и на набережной толпились сотни людей, которые с любопытством разглядывали наш корабль. Мы не подошли к самой пристани, а бросили якорь в середине гавани.
Матросы спустили шлюпку и, голые, резвились в воде. Было великолепно. Мы заплывали далеко, отваживались даже до стен набережной, где перебрасывались шутками с празднично одетыми ливорнскими горожанами. Среди публики находилась стайка одетых в пестрые летние платья девушек, на головах которых красовались кокетливые шляпки. Когда мы подплыли совсем близко к ним, они крикнули нам что-то, однако мы их не поняли. Боцман перевел сказанное. Они просили разрешения осмотреть корабль…
Товарищи удивленно переглядываются. Вальтер Кернинг расплывается в улыбке. Вельзен в растерянности смотрит на Крейбеля. Тот, видя вокруг удивленные лица, только произносит:
- Слушайте внимательно! - и продолжает: - Итак, они пришли на корабль. Боцман получил на это разрешение капитана. Наш старик капитан был пуританин до мозга костей, он не пил спиртного, с утра до вечера бранил матросов за их распутную жизнь и усердно молился богу. Облачившись в парадный мундир, капитан встречал дам у трапа. Восемнадцать веселых юных созданий, звонко смеясь, взбирались друг за другом по трапу, от них не отставала пожилая почтенная дама.
Нам тоже хотелось поглядеть на гостей, и мы осторожно вскарабкались на судно по веревочной лестнице, которую еще до купания спустили с носовой части. Когда первый из нас поднялся на палубу, посетительницы оказались как раз там. Одна из девиц, увидев совершенно голого мужчину, громко завизжала. Красный, как рак, капитан кинулся к нам и учинил страшный скандал. Но нам необходимо было попасть на корабль. Дамы стыдливо отвернулись, и мы, мокрые, голые, прошмыгнули в наш кубрик.
Старик долго не мог успокоиться, возмущенный нашим безнравственным поступком, он то и дело извинялся перед девушками за наше поведение.
Мы оделись, а гости все еще осматривали наше судно. Надо признаться, это были чертовски премилые девицы. Уже один их вид радовал глаз. Их юбки весело развевались на ветру, когда они поднимались на капитанский мостик.