Домой на побывку
Летом 1943 года после схватки с советскими самолетами "юнкерс-88" разбился при вынужденной посадке в расположении немецких войск. Трое членов экипажа погибли, а четвертый - стрелок, ефрейтор Карл Каммбергер из Кельна, отделался двойным переломом руки. Четыре недели рука была в гипсе, и за это время ефрейтор настолько окреп, что уже мог встать с койки. Однако, по мнению главного врача, для окончательного выздоровления требовалось еде четыре недели. Стрелок Каммбергер получил отпуск на родину, о котором мечтал больше года.
Он запасся двумя солдатскими пайками и, потратив много красивых слов и немного ассигнаций, раздобыл у шеф-повара госпиталя несколько банок мясных консервов, а у одного из раненых купил четыре плитки шоколада, оставшиеся еще от последней военной добычи. Со всем этим богатством да еще с трофейным русским револьвером армейского образца в походной сумке и с сердцем, переполненным радостью в предвкушении отпуска, проехал ефрейтор в провиантском фургоне через всю Белоруссию до ближайшей польской железнодорожной станции. Ему повезло: прождав всего каких-нибудь два дня, он пристроился в санитарном эшелоне, отправлявшемся в Германию.
В пассажирском поезде Берлин - Кельн Каммбергер попытался завязать разговор с попутчиками. Но все были как-то странно скупы на слова. Искоса поглядывая на ефрейтора, они односложно отвечали на его вопросы. Да и не только с ним были они так неразговорчивы, по и между собой хранили молчание - редко-редко кто слово вымолвит. Неожиданно какой-то пожилой господин спросил:
- Вы с Восточного фронта?
Но и он, выслушав ответ Каммбергера и пропустив мимо ушей его вопрос, лишь неопределенно пробормотал:
- Так, так… Гм… Подумать только!
Тут какая-то дама пожелала узнать:
- А как у вас на фронте с продовольствием?
Каммбергер отвечал, что ничего, жить можно, хотя время от времени бывают перебои в подвозе, да в такой трудной обстановке оно и понятно, а в общем-то, жаловаться не приходится. Дама кивнула, повернулась и ушла в соседнее купе. "Что это они все такие кислые, - думал Каммбергер. - Неужели у них так уж туго с продуктами? Хорошо, что я прихватил с собой кое-что из съестного, Фридль, верно, обрадуется".
Карлу Каммбергеру не исполнилось еще и тридцати лет, а жена у него была на шесть лет моложе. Года не прошло со дня их свадьбы, как грянула война и Карла призвали в армию. До войны он был механиком по точным приборам, и, соблюдая строгую экономию, им с женой удалось приобрести небольшой домик на окраине города. А теперь они уже больше года как не виделись. Карл пытался представить себе жену: верно, она здорово переменилась, из девчонки стала женщиной. Да и сам он за эти годы стал другим. Год на фронте за два считается, а в нынешней войне так стоит и всех трех. Довелось ему и во Франции побывать и на Балканах, а уж где особенно жарко пришлось, так это на Крите: не один их самолет был там сбит и не один товарищ Карла утонул в море. Но то, что им пришлось испытать на Восточном фронте, не шло в сравнение ни с чем. Красных недооценили, и прежде всего - их летчиков. В воздухе это были сущие черти. Более искусного и бесстрашного противника он, побывавший почти на всех фронтах, не встречал. А тут еще случилось такое, чего никогда раньше не было: самолет их эскадрильи добровольно перелетел на сторону противника. Карл знал этих ребят - все они были отнюдь не из самых плохих летчиков. И - как уже не раз за последние недели - невольно родилась мысль: чем вся эта заваруха на Востоке может кончиться? И вообще что будет с Германией? Четыре года длится война, а ей и конца не видно…
Но поезд уже пересекал Рейн, вдали показались башни собора, и мрачные мысли Карла развеялись. Еще немного, и он обнимет жену, и потекут чудесные, спокойные дни в садике позади дома: там он не услышит ни приказов, ни стрельбы, ни стонов раненых, не увидит убитых: у него отпуск, смерть и страх не властны сейчас над ним, он может снова стать человеком.
Карл Каммбергер втиснулся в переполненный вагон трамвая; он приветствовал этот трамвай как старого знакомого. Целый год, счастливый мирный год изо дня в день ездил он этим маршрутом - утром на работу, вечером - к себе, в свой маленький домик. Пассажиры поглядывали на его забинтованную руку, на Железный крест на мундире. Пожилая женщина, стоявшая позади него, тихо спросила:
- Из России?
Он утвердительно кивнул, и она прошептала:
- У меня два сына там. Может, встречали их где? Три недели нет от них вестей. Пауль и Эрнст Хакбарт. Они в танковых частях.
Каммбергер посмотрел на ее изборожденное морщинами, удрученное горем лицо; два больших глаза испытующе вглядывались в него. Он с улыбкой покачал головой:
- Нет, дорогая фрау, я их не встречал. Я ведь летчик.
Тихий вздох.
Ефрейтору стало немного не по себе; он почувствовал облегчение, когда пришло время выйти из трамвая. Задыхаясь от радости, опрометью бежал он по своей улице. Вон уже виден маленький, утонувший в зелени домик, о котором он так часто думал. Что сейчас скажет Фридль? Он отправил ей телеграмму из Варшавы, и она знает, что он уже в пути. Карл тихонько отворил решетчатую калитку, которую сам когда-то смастерил. В дверях дома, безмолвная, вся в слезах, стояла его мать.
- Мама!
Они обнялись, и мать разрыдалась. Карл спросил:
- А где Фридль? На работе?
- Мой дорогой мальчик! - Мать погладила его по щеке.
- Мама, где же Фридль?
- Пойдем в дом, сынок.
Потом он сидел на маленькой веранде и, тяжело дыша, слушал, как мать, крепко сжав его руки, говорила:
- Мужайся, мой мальчик. Это какая-то ошибка. Скоро все разъяснится.
Три дня назад Эльфриду Каммбергер арестовало гестапо. Пока матери удалось выяснить только одно: поводом для ареста послужило какое-то письмо, адресованное Карлу. Что было в этом письме, мать не знала.
- А где она сейчас? - нашел он наконец в себе силы спросить.
- Сначала была в следственной тюрьме, а теперь, должно быть, за городом, в концлагере, так сказал мне один чиновник.
Карл встал.
- Куда ты?
- В гестапо!
- Так, - сказала мать. - Но, может, сначала отдохнешь немножко или хоть поешь чего-нибудь?
- Нет.
Ефрейтор Каммбергер снова сидел в вагоне трамвая и ехал обратно в город. Все случившееся просто не укладывалось у него в голове. Он на фронте, а его жена в концлагере. Да это бред какой-то! Это… это подлость неслыханная! Ефрейтора бросало то в жар, то в холод. Уж я добьюсь от них толку! Им придется дать мне отчет в своих действиях!
- Вы с Восточного фронта, приятель?
Каммбергер неподвижно глядел в одну точку.
- Вы из России? - снова спросил сидевший рядом господин.
- Отвяжитесь от меня! - рявкнул Каммбергер.
Пассажиры смотрели на него во все глаза, но он не замечал их изумленных, недоумевающих взглядов; он видел свою жену в арестантской одежде в холодной тюремной камере. Ему вспомнилось, что рассказывали в тот период, когда коммунистов бросали в концлагеря. Их заковывали в кандалы. Их держали в темных камерах, Их избивали. И сейчас происходит то же самое? Да, и сейчас. На то и гестапо. Они бросают в лагеря даже тех, кого сами называют "настоящими немцами". И даже жен фронтовиков.
В гестапо с ефрейтором обошлись предупредительно. Тщательно отутюженный молодой гестаповец, ведающий заключенными в концлагерях, попросил его присесть и заверил, что в его деле незамедлительно разберутся. Каммбергер не сводил глаз с гестаповца, пока тот звонил по телефону и запрашивал дело Эльфриды Каммбергер.
- Как там на Востоке, камрад? - спросил гестаповец. - Дело сейчас поступит. Вы были тяжело ранены? Когда мы покончим с большевиками?
"Мы! - подумал Каммбергер. - Вот такие молодчики нам нужны были там, на фронте. А они засели тут, в канцеляриях".
- Вы долго были на фронте, камрад? - не получив ответа, продолжал свои вопросы гестаповец. - В летных частях?
- Я летал бомбить Англию. И Крит. А теперь с первого дня в России.
- Всего отведали! - воскликнул гестаповец. - А Железный крест за что получили?
- За Крит.
- Превосходно!
В комнату вошел пожилой служащий и вручил гестаповцу папку.
- Так! Ну, теперь посмотрим, как тут обстоят дела… Хорошо, вы можете идти.
Служащий ушел. Гестаповец принялся перелистывать страницы. Читал, быстро вскидывал глаза на Каммбергера, что-то мычал, читал дальше, наконец, захлопнул папку.
- Гм… Скверно… Ваша жена совершила непостижимую глупость, камрад.
- Какую же?
- Она проявила себя как враг нации.
- Этого не может быть! - воскликнул Каммбергер. - Как это так? Что она сделала?
- Она написала вам письмо и в нем…
Что в нем?..
- Да вот прочтите сами!
Каммбергер схватил письмо. Да, это был почерк его жены. "Дорогой мой муженек, уже больше года мы в разлуке…" Пробежав глазами несколько строк, Каммбергер увидел фразы, подчеркнутые красным карандашом. "Последние бомбежки были ужасны. Когда я думаю о том, что и ты уже второй год творишь где-то такое же, я могу только проклинать эту войну и тех, кто ее затеял…" И еще одно место было подчеркнуто красным: "Я часто спрашиваю себя: что нам в этой безумной войне? Почему нужно убивать столько ни в чем не повинных людей? Карл, милый, надо быстрее положить конец этой войне, и это должны сделать вы, вы это можете…"
Каммбергер почувствовал тупую боль в висках. Он поднял глаза на гестаповца, ни на секунду не спускавшего с него испытующего взгляда. Гестаповец спросил:
- Ну, что вы скажете?
- Я… Я не понимаю своей жены…
- Верю вам, но теперь вы понимаете, что мы должны были взять вашу жену под стражу?
- Что? Нет, этого я тоже не понимаю, - сказал Каммбергер. - Я… Как вам известно, я сейчас в отпуске и хотел бы поговорить с женой. Я мог бы…
- К сожалению, это невозможно, камрад! - прервал его гестаповец. - Послушайте, что пишет ваша жена: "Я говорила со многими людьми, которых ты хорошо знаешь, и все они того же мнения". Однако ваша жена отказывается назвать нам этих людей.
- Вы хотите, чтобы она вам их выдала?
- Ну разумеется! Мы должны знать, кто является врагом государства!
- Но она же не может этого сделать! - возмутился Каммбергер. - Это было бы гнусно!
- Позвольте, камрад, теперь уж я вас не понимаю. Вы…
- Сделайте одолжение, не называйте меня камрадом! - вскипел Каммбергер. - Никакой я вам не камрад!
- В такое время, как сейчас, мы все камрады, земляк, и если…
- Вы - нет! - загремел Каммбергер. - Вы - нет! Ступайте на фронт, вот тогда станете моим камрадом, а пока вы здесь, в тылу, штаны протираете, никакой вы мне не камрад!
- Потише! Что вы себе позволяете!
- Освободите мою жену! Немедленно!
- Вы отдаете себе отчет в том, что вы от меня требуете?
- Я требую, чтобы вы освободили мою жену.
- Слушайте, вы! Вы здесь вообще ничего требовать не можете. И потрудитесь держаться в рамках. Этого требую я.
- Вы? - Каммбергер вскочил, - Вы? - повторил он. - Вы, тыловой вояка?
- Если вы не образумитесь, я прикажу и вас арестовать! Понятно?
Каммбергер ринулся вон из комнаты, пронесся мимо каких-то людей по длинным коридорам гестапо и выбежал на улицу. Ну и сволочь! Окопался в тылу! Женщин арестовывает!.. Камрад!.. "Когда я думаю о том, что и ты… Я могу только проклинать эту войну… Никогда не рассказывай мне, как ты тоже…" А этот хлыщ, подлец этот, засел в своем кабинете да еще говорит: "камрад", "мы"…
Внезапно Каммбергер застыл на месте перед развалинами какого-то дома. По дороге в гестапо он видел из окна трамвая немало разрушенных домов. Но этот дом… расколотый надвое… Комнаты, жилые комнаты, висели в воздухе, держась на уцелевшем брандмауэре, похожие на театральные кулисы… Совершенно другими глазами увидел вдруг ефрейтор этот дом. Быть может… быть может, именно о нем упоминала Эльфрида? Карл стоял перед этими руинами и смотрел на них так, словно никогда не видел разбомбленных домов. Здесь у людей был когда-то домашний очаг… А может статься, и те, кто жил тут, погибли, убиты… "Когда я думаю о том, что и ты…" Ах, подлец! "Мы, камрады…"
Вскоре он снова вошел в кабинет гестаповца. Увидав его, гестаповец спросил холодно, высокомерно:
- Что вам угодно?
- Вы отлично знаете!
- Ваша жена останется в заключении. Отправляйтесь обратно на фронт.
- Куда отправляться?
- Возвращайтесь на фронт, - повторил гестаповец.
- Это говорите мне вы?
- Еще слово, и я вас арестую!
- Никого вы больше не арестуете. Только не вы!.. Один за другим прогремели три выстрела. Гестаповец вскочил и тут же повалился ничком на письменный стол.
В дверях Каммбергер столкнулся с двумя прибежавшими на выстрелы гестаповцами. Он безотчетно направил на них револьвер и дважды спустил курок. В коридоре он всадил последнюю пулю в какого-то эсэсовца, бросил револьвер и дал себя арестовать.
Весенняя поездка
На третий год войны, в один пасмурный апрельский день у государственного советника д-ра Оскара Бимзена окончательно разладились нервы. По этому случаю ему был предоставлен четырехнедельный отпуск для поправления здоровья, и его коллеги стали изощряться, придумывая, как бы ему получше этот отпуск провести. У каждого был наготове добрый совет.
- Я бы, доктор, поехал в Австрийские Альпы.
- Да нет же! На Рейн! Кайзерштуль, Фрейбург, а там…
- Упаси вас бог, коллега! Весной на Рейн не ездят. К тому же - англичане! Не забывайте!
- Оскар, - наставлял его юрисконсульт Фишбек, который был с Бимзеном на "ты", - надеюсь, ты поедешь без своей дражайшей половины, а? Завязать знакомство случай всегда подвернется. Этак ты лучше рассеешься.
В ответ на все эти благие советы д-р Бимзен только улыбался и снисходительно кивал. Он уже решил, что поедет в Швабскую Юру, где рассчитывал вдоволь насладиться прелестью весны вдали от всей этой военной суматохи. Разумеется, он поедет один: ведь ему же надо отдохнуть! Засиживаться он нигде не станет: денек здесь, другой там - как приведется. Так он заодно немножко ознакомится с новыми местами и с тамошним населением, узнает, чем люди дышат, что у кого на уме, - словом, заглянет в душу простого человека. Из бюро ведь носу не высунешь, этак можно и вовсе оторваться от народа.
"Да, этому Бимзену пальца в рот не клади! Тонкая бестия!" - заключили коллеги.
Министерство щедро пошло навстречу. Государственному советнику разрешено было ехать на своем "мерседесе", он получил ордер на заправку бензином, а чтобы избавить доктора от всяких хлопот по части продовольствия, его снабдили хлебом, вином и разной отборной снедью - так, словно отправляли в сверхответственную командировку.
В субботний день отбыл д-р Бимзен на юг в предвкушении четырех солнечных майских недель. Первую остановку он сделал в Донауверте: с этого пункта начиналась как бы уже собственно поездка. Он снял номер в гостинице "У дунайского моста", подкрепился кое-чем из своих запасов и пошел прогуляться по старинному городку. Проходя по рыночной площади, он услышал какой-то жидкий заунывный звон. Д-р Бимзен с удивлением прислушался к этим противным звукам. Он поглядел на колокольню угрюмой церквушки. Там висели мощные колокола; они молчали. А этот пронзительный, колючий звон продолжал раздирать слух, болезненно отзываясь в голове и во всех внутренностях. Экая мерзость!
Доктор Бимзен обратился к прохожему: по какому случаю звонят? Тот сердито ответил:
- А вы что, не знаете? Это же погребальный колокол.
- Ах, вот оно что! Стало быть, кто-то умер?
- Да нынче много помирают.
- Почему же здесь так много помирают?
- Вы что, с неба свалились? Война же!
- Ну да, конечно! Значит, ваш город лишился одного из своих сыновей?
- Одного!.. Сегодня по пятерым звонят.
- Ах, как прискорбно! Уже пять бравых молодых людей погибло!
- Какой там! Всех-то уже шестьдесят четыре, господин хороший! За один этот год - сорок, и все в России. Да, худо, что и говорить…
Несколько подавленный, д-р Бимзен задумчиво зашагал дальше. Странное дело, старинные дома на рыночной площади с их готическими островерхими кровлями под красной черепицей внезапно утратили для него всякую привлекательность; он остался равнодушен к монастырской церкви в стиле барокко. Этот надоедливый, раздражающий звон беспокоил его, портил ему все впечатление от города. Понятно, идет война, и на войне люди умирают. Все это так. Но вот эта организованная трепка нервов казалась ему совершенно излишней. Поповские выдумки! Бесово семя эти черные рясы!..
Не понравилось д-ру Бимзену в Донауверте; не заночевав в этом городке, вопреки первоначальному намерению, он еще засветло покатил отсюда прочь.
Вскоре он добрался до маленького городка Тапфгейм. Завернул в скромную двухэтажную гостиницу, выпил за ужином бутылку белого столового вина и лег спать. Дивная тишина: ни грохота трамвая, ни автомобильных гудков, даже телефон не звонит. Д-р Бимзен слушал шум ветра в кронах старых лип за окном, слушал отдаленный лай собак. Полная луна заглядывала в его низенькую каморку. Государственный советник заснул в самом приятном расположении духа.
Проснулся он от крика петуха. Это ему понравилось - совсем как в деревне! Он подошел к окну. Прекрасное утро, прекрасное и тихое, прекрасные луга, проселки, одетые лесом холмы. И жаворонки заливаются. Ну конечно, он слышит жаворонков! Мимо окна тяжелой поступью прошагали два мужика. Чудесно! Все именно так, как должно быть. Дом стал наполняться шумом. Понятное дело, здесь подымаются рано. Государственный советник, однако, вновь прилег: немного подремать, немного помечтать - ведь утро только нарождалось…
Внезапно он подскочил на постели. Опять этот гнусный звон?.. Ну да, все тот же визгливый скулеж! Однако не из Донауверта же это доносится. Ну, прости-прощай приятная дремота. Д-р Бимзен покинул свое ложе.
Внизу в буфете хозяйка гостиницы удивилась:
- Бог ты мой! Господин, как видно, привык вставать спозаранок?
- Что это за звон? - спросил д-р Бимзен.
- Да, да, вы подумайте только! Фриц Вурцельхубер пал в бою. Вчера вечером старикам пришло извещение. Малому еще и двадцати не исполнилось.
- В России?
- Ну да! И это уже седьмой. Все наши парни ушли на фронт. А как знать, кто из них вернется. Иной раз думается, может, и никто. Как, бывало, говаривал мои муженек: "Хорошо, что у нас с тобой их нет".
- У вас нет сыновей?
- Нет, бог миловал. Только две дочки.
Настроение было испорчено, и д-р Бимзен пил кофе без всякого удовольствия. Он принес было из номера бутерброды с печеночным паштетом, но аппетит и тут не пробудился. От назойливого звона у доктора разболелась голова. Пенье петухов, лай собак, скрип телег - вот приятная музыка. А это нудное вызванивание просто невыносимо.
- Как долго будет это продолжаться? - спросил он хозяйку, хлопотавшую за невысокой буфетной стойкой.
- Да бог даст, скоро кончится. Такая война ничего, кроме бед не приносит.
- Я спрашиваю, долго ли будут звонить?
- Не долго, нет. Хотя на прошлой неделе целый час звонили. Тогда трое погибло. В один день. И между прочим, Карл, сын наших соседей Пригелей. Какой это ужас, когда на тебя такое обрушится!