Уже до крайности раздосадованный, д-р Бимзен направил свою машину через город Диллинген, мимо старого замка, мимо некогда знаменитого университета. С опасливым недоверием поглядывал он вверх на каждую церковную колокольню. Но нет, погребальные колокола молчали. И все же государственный советник не доверял этому молчанию. Каждую секунду он ждал, что в воздухе опять разольется погребальный звон. И лишь после того, как город остался позади и машина выехала на шоссе, д-р Бимзен вздохнул свободно. Не звонят. "Боже милостивый, - думал советник, - со мной что-то творится, прямо как с тем ребенком из баллады… Я, кажется, боюсь, что этот колокол погонится за мной". Нет, он не должен больше думать об этом звоне. У него отпуск, ему надо отдохнуть. Для него сейчас войн не существует. В ближайшем живописном местечке он отдохнет всласть. И д-р Бимзен закурил одну из прибереженных для отпуска сигар, которые даже для него стали бы недоступной роскошью, не имей он тайного поставщика в Гамбурге.
Медленно ехал государственный советник вдоль берега Дуная, который здесь хотя уже и не мчался бешено, но все же струился довольно молодо и резво. Дивный майский день. Синее-синее небо. На нем кое-где прозрачные перистые облачка. И солнце сияет. И зеленеет молодая листва. Жизнь может быть прекрасна, и он проведет восхитительный отпуск. Каждая крестьянская телега, каждый поселянин, каждая поселянка - все представляло интерес. Экий дурень он был! Давно бы ему надо предпринять такую поездку.
Сняв номер в гостинице "У Альбертуса Магнуса" в очаровательном городке Лауинген, государственный советник решил пробыть здесь два дня; ему захотелось осмотреть эту средневековую резиденцию баварских герцогов и вдоволь побродить по берегу Дуная. Он попросил хозяйку гостиницы приготовить припасенную им в дорогу курицу и откупорить бутылку рюдесгеймера. За столом он заигрывал со служанкой Мирци, проворной бойкой девушкой, которая в ответ на его поддразнивания за словом в карман не лезла.
В буфет заглянули два лауингенских бюргера. Как видно, это были завсегдатаи, ибо хозяйка налила им украдкой белого вина. Д-р Бимзен пригласил их присесть за его столик и отведать рюдесгеймера. Они представились: один оказался портным - хозяином мастерской, другой владельцем писчебумажной лавки. Портной крикнул хозяйке:
- Как печально, фрау Карлбах! Это у Бюреров… Их сын Отто, студент… Вы же его знали…
- Что вы говорите! - воскликнула хозяйка. - Ай-ай-ай! И этот тоже? Бедный мальчик!
Доктор Бимзен почуял недоброе и сказал, чтобы переменить тему:
- Я предполагаю пробыть здесь два дня. Что тут следует поглядеть?
Портной ответил:
- Прежде всего, сударь, нашу замковую башню. Наша башня да еще Пизанская - это две самые достопримечательные башни на свете.
- Да-да, как же, - подхватил владелец писчебумажной лавки. - А еще сходите в замок и в нашу приходскую церковь. Те, кто жил в замке, лежат теперь в церкви, в роскошной княжеской усыпальнице. В нашем Лауингене есть-что посмотреть.
У д-ра Бимзена потеплело на сердце от беседы с этими достойными мужами. Он усердно подливал им вина. Уже давно пошла в ход вторая бутылка, извлеченная из запасов. Вот как славно беседует он, окунувшись в гущу народа! Тут портной прервал словоохотливого торговца:
- Постой… Слышишь?
- Что?
- Погребальный колокол.
- Как?! - воскликнул д-р Бимзен.
- Так ведь у нас опять пришло четыре похоронных извещения. Вот и Отто Бюрер тоже. А какой парень был! Бедные старики… Такое горе!..
Теперь уже и д-р Бимзен услышал эти жидкие дребезжащие звуки. Повальный психоз какой-то этот погребальный трезвон! Почему его до сих пор не запретили?! Неужели всех надо оповещать о том, что кто-то погиб на войне? Так можно отбить у человека всякий вкус к жизни…
- А вы тоже хотите послушать, сударь?
- Да, конечно, прошу прощенья…
- Я тут рассказывал о госпоже Мурнат, у которой виноградник на Боденском озере. Она поклялась руки на себя наложить, если муж ее будет убит. И что вы думаете? На прошлой неделе в среду пришло извещение, что лейтенант Мурнат погиб. Так вот вообразите: в три часа дня получила она это извещение… а в четверть четвертого повесилась.
- Что говорить, много трагедий несет с собой эта война, - вставил владелец писчебумажного магазина. - Кузнец из Метцингена потерял уже троих сыновей!
Да хватит наконец, заладили все об одном и том же! - вскричал вдруг д-р Бимзен. - Не желаю я больше про это слушать!
- Оно, конечно… - в некотором замешательстве проговорил торговец. - Это не для чувствительных ушей.
А портной заметил:
- Ваша правда! Я и сам бы рад вовек про это больше не слышать.
Затем оба умолкли. А погребальный колокол продолжал звонить.
Государственный советник влил себе в глотку полный стакан рюдесгеймера. Не помогло: зловредный трезвон проник в него вместе с вином, разлился по жилам и отравил настроение. Государственный советник вдруг замахал руками и взвизгнул:
- Прекратить! Прекратить!
Портной и торговец молча поглядели друг на друга и обменялись кивком. Это не укрылось от д-ра Бимзена; он сделал над собой усилие и взял себя в руки. Черт возьми, что подумают о нем эти люди! Он сказал:
- Говорите, что хотите, а только этот погребальный трезвон - гнусный обычай!
Портной и торговец снова переглянулись.
- Да, да! - вскипел д-р Бимзен. - И я позабочусь, чтобы с этим безобразием было покончено! Пусть черные рясы не воображают, что им позволено делать все, что вздумается!
Еще раз безмолвно обменявшись взглядом, портной и торговец почти одновременно встали и покинули буфет. Портной что-то пробормотал себе под нос. Звучало это примерно так: "Слышал ты, что сказала эта поганая прусская свинья?"
Час был поздний, не то д-р Бимзен тут же собрался бы и покинул этот город. Он выпил еще стакан вина и тупо уставился в одну точку. Слава тебе господи, трезвон кончился! Ясно, однако, что спасенья от этого нет нигде. Каждую минуту может снова начаться. Как в Донауверте, как в Тапфгейме - лишь бы кладбище было! Д-р Бимзен твердо решил, что больше он этого терпеть не намерен. Он проведет остаток отпуска в нейтральной Швейцарии. Визу министерство, конечно, добудет ему без труда. Он тут же набросал телеграмму: "Здесь невыносимо тчк оформите визу Швейцарию тчк доктор Бимзен", вручил ее хозяйке гостиницы и попросил незамедлительно отнести на почту. После чего вышел из буфета и направился к себе в номер.
Ах да, тут эта смазливая девчонка!
- Ну-с, фрейлейн Мирци, - приступил государственный советник, - нравится вам в Лауингене?
Мирци поглядела на него и ответила:
- Нет.
Славная девчонка, девчонка что надо, подумал д-р Бимзен. Так ведь напрямик и сказала: "Нет!" Смотри-ка!
- А почему же нет?
- Да скука-то здесь теперь какая. Всех парней забрали на фронт. А моего-то в первый же день!
Доктор Бимзен опять вышел из равновесия и разнервничался. Ну, с кем ни заговори, о чем ни заговори - все одно и то же.
А Мирци, не замечая взвинченного состояния господина доктора, продолжала:
- Тут давеча ужас что было!
Государственный советник насторожился:
- Что же именно?
- Представляете: сын Мерзернов откусил себе палец.
- Откусил палец?
- Да, ну что вы скажете?
- Кто он такой, этот Мерзерн?
- Ах да, вы же не знаете… Горемыка он. Воевал во Франции и что-то там с ним стряслось. С головой у него теперь неладно.
- И он палец себе откусил? - снова спросил д-р Бимзен.
- Да, понимаете, как только зазвонит погребальный колокол, он места себе не находит. Раз как-то начал крушить направо и налево и все как есть переломал. А теперь вот палец откусил. Какой - в точности не знаю, но только думаю…
- Вон! Вон отсюда!.. Убирайся прочь!..
Девушка взвизгнула и выскочила из комнаты.
Доктор Бимзен запер дверь и забегал из угла в угол.
Сон его был беспокоен. Колокол трезвонил, не умолкая. Доктор очутился в городе, где в каждом доме был погребальный колокол, И все они звонили. Доктор увидел знакомого, и тот заговорил с ним, но вместо слов раздался пронзительный трезвон. К его постели подошла жена, и заунывный погребальный звон полился из ее уст. Д-р Бимзен вскрикнул. Вбежала Мирци. "Только молчи! - взмолился доктор. - Бога ради, не раскрывай рта!" Мирци покачала головой. Голова качалась с тоскливым звоном погребального колокола…
Доктора Бимзена выволокли из кровати. Уже лежа на полу, он все еще думал: "Какой дикий сон!" Но это уже был не сон, а суровая действительность.
- Он самый! - услышал доктор голос портного. - "Безобразие", говорит… "Черные рясы", говорит.
А торговец добавил:
- "Гнусный обычай", говорит… Ну, прусская свинья, погоди, мы тебе покажем!
Да, это была уже вполне ощутимая реальность. Д-р Бимзен мог в этом больше не сомневаться: удары так и сыпались на него.
- А меня-то он как напугал! И ведь только со зла! - вскричала Мирци и съездила его веником по лицу. Д-р Бимзен завопил, призывая на помощь полицию. В ответ он опять получил по физиономии - раз, другой, третий… Он вскочил, зашатался и снова растянулся на полу. Кто-то крикнул с угрозой:
- Вон из моей гостиницы, прусская свинья, сволочь!
Сильно ныло в боку; опухшее, изукрашенное синяками лицо горело и саднило; д-р Бимзен, весь в жару, пылая гневом, ехал глухой ночью на своей машине по шоссе в Ульм. Планы мщения проносились у него в мозгу. Всю эту банду надо проучить! В концлагерь их! И Мирци, эту дрянь, туда же…
На рассвете государственный советник добрался до Ульма. Боль в левом боку стала нестерпимой. "Скажу, что попал в аварию", - думал советник. А душа требовала - донеси на них! Государственный советник подъехал к больнице. С трудом вылез из машины. Но у подъезда силы его покинули.
У д-ра Бимзена обнаружили перелом трех ребер, и вдобавок он лишился своего последнего здорового коренного зуба.
Спустя несколько дней государственному советнику принесли почту. Его супруга уже находилась на пути к нему. Коллеги выражали соболезнование и желали скорейшего выздоровления. К письму была приложена газетная вырезка, и д-р Бимзен прочел нижеследующее: "Тяжелая авария. Самоотверженный, неутомимый член нашей партии, государственный советник д-р Бимзен во время служебной поездки стал жертвой несчастного случая. По сообщению городской больницы в Ульме, жизнь пострадавшего, к счастью, вне опасности".
"Вот ведь как они все это изобразили, - думал растроганный д-р Бимзен, - Самоотверженный, неутомимый член партии… Ну да, собственно говоря, если правильно рассудить, то это и был несчастный случай, а я… я жертва…"
Он понял, что при сложившихся обстоятельствах донос был бы политической ошибкой. Кое-кто из его злоязычных коллег начнет, пожалуй, упражняться в остроумии по поводу его "весенней поездки". Но от какого бы то ни было общения с народом надо будет впредь воздержаться, решил он.
Молчащая деревня
На первой же лекции Андреас Маркус, студент факультета общественных наук Ростокского университета, привлек к себе внимание д-ра Бернера: живое, одухотворенное лицо студента было обращено к лектору, как настежь распахнутое окно. Именно этот студент однажды, после лекции, выступил против изложенных профессором основных принципов диалектики. Не раз бывало, что за одобрением, высказанным вслух тем или иным слушателем, чувствовалось внутреннее несогласие; в возражениях же Андреаса Маркуса звучала нотка какого-то радостного изумления перед раскрывающимися его духовному взору новыми горизонтами.
Студент и профессор шли по аллеям парка и говорили о мудрости древних греков и ограниченности многих своих современников. Еще не совсем стемнело и не все скамейки были заняты влюбленными парочками, так что они уселись под гостеприимной сенью старого раскидистого каштана, окутавшего их уютным сумраком.
Доктор Бернер спросил своего нового знакомого, откуда он родом и как ему удалось уцелеть во время войны. Его интерес к молодому человеку возрос, когда он узнал, что тот родился и жил в Гамбурге, всего лишь год назад вернулся из Канады, где был в английском плену, и теперь хочет стать архитектором.
- Архитектором? - удивился д-р Бернер.
- Да. И вы, конечно, в недоумении, почему я решил сначала пойти на факультет общественных наук? - сказал студент. - Сейчас объясню. Раньше чем строить для людей дома или мосты, я хочу узнать, как построено всё общество. Меня давно интересует история архитектуры, орнаментика и главным образом архитектоника. Однако я хотел бы изучить, историю архитектуры в более широком объеме, чем это делается обычно. Что толку от того, что я буду знать зодчество восточных народов, древних греков или христианскую архитектуру раннего средневековья, не имея представления о социальной структуре тех эпох, на почве которых они выросли? И что меня больше всего увлекает, - продолжал он с ясной улыбкой, словно уже видел свое будущее, - так это идея обновления современного зодчества силой духа обновленного общества.
- Большая и прекрасная задача, - согласился профессор. - На мой взгляд, как ни странно это может показаться ученым специалистам, ваш подход к изучению архитектуры вполне логичен. Но как вы пришли к такой идее? Кто-либо из великих зодчих рекомендовал подобный метод?
- Не знаю, - задумчиво ответил Андреас. - Мне кажется, что старые мастера не нуждались в нем, они жили в самом тесном единении со своим веком. В наше время это не так. В наши дни архитектура стала ремеслом, и большинство изучающих ее приобретают чисто ремесленные знания. Потому у нас так много архитекторов и так мало истинных зодчих.
Этот студент, обладавший всеми качествами, которые можно требовать от здоровой молодости - свежестью, прямодушием, общительностью, тягой к знаниям, был д-ру Бернару очень симпатичен. Сочетание таких качеств особенно удивило и обрадовало его, когда он узнал, что жизненный опыт Андреаса не раз был омрачен тяжелыми разочарованиями в людях, с которыми он сталкивался в канадском лагере для военнопленных, да и у себя на родине. Его вера в пресловутое товарищество потерпела в лагере полный крах. Эгоизм, подлость, раболепие, ложь процветали там вовсю; ради какой-нибудь ничтожной привилегии сосед предавал соседа, напарник - напарника.
- А на родине?.. Но это особая статья… Трагедия, скажу я вам. Не знаю даже, следует ли об этом распространяться.
- Вы имеете в виду разрушенную Германию? Разбомбленный Гамбург? Могу себе представить, как потрясло вас все увиденное…
- Нет… Нет… Это было еще не самое страшное. Я видел, нечто гораздо более ужасное, видел, если угодно, разрушенных людей. Но и это не точное слово - я видел людей, отягченных бременем собственной вины, людей, которые из трусости, из страха не отваживались признать эту свою чудовищную вину и потому стали послушными орудиями позорного преступления. Это, да, это было самое страшное. С подобным кошмаром я столкнулся в маленькой деревушке, расположенной между Людвигслустом и Шверином. Судьба Долльхагена - так называется эта деревня - у нас на родине не исключение, но поведение ее жителей, по крайней, мере я надеюсь, не характерно для всего нашего народа, иначе… и представить себе не могу, что было бы иначе.
- Расскажите же, Андреас, что там произошло, в этом Долльхагене? - настойчиво попросил профессор. - Как вы вообще туда попали?
- Там жила Эрика, моя невеста. Ее родители - крестьяне. У них там свой дом, свое хозяйство… Долльхаген? Мне очень хотелось бы рассказать вам о нем, но это длинная история, а ведь у вас на счету каждая минута.
- Вы и до войны там бывали?
- До войны нет, но до того, как я попал в плен. Мы с Эрикой познакомились во время войны, в Любеке. А потом… Да, я часто бывал в Долльхагене, хорошо знал тамошних жителей.
- А что же вас так разочаровало, когда вы вернулись?
- Ну, как вам сказать? Там все было по-другому. Люди изменились до неузнаваемости. Раньше это были крестьяне как крестьяне, да еще мекленбургские: неразговорчивые, чудаковатые, корыстолюбивые, но не лишенные добродушия, сердечности, склонные к юмору, в общем, что называется, люди порядочные. А в сорок седьмом, когда я вернулся, я не узнал долльхагенцев. Странная перемена произошла с ними, они стали какими-то резкими, злыми, замкнутыми. Деревня замкнулась в молчании. Затерянная среди дремучих бескрайних лесов, в стороне от больших дорог, она всегда казалась тихой и сонной, но теперь это была молчащая деревня. Люди ходили с мертвыми лицами, не глядя друг на друга. Даже милое лицо Эрики трудно было узнать… И ее крик, когда она меня увидела… Только позднее мне все стало понятно. Вот видите, незаметно я уже начал рассказывать…
- Рассказывайте, Андреас, рассказывайте! Мне уж не терпится услышать, что за история произошла в этой молчащей деревне.
- Если вам не жаль вашего времени: как я уже сказал, история длинная и отнюдь не веселая, - медленно произнес Андреас, видимо все еще колеблясь.
Некоторое время оба сидели молча, старший и младший, учитель и ученик. Над ними в листве каштана шумел поднявшийся вечерний ветерок. Со стороны реки, вдоль берега которой тянулся парк, без устали куковала кукушка. Через Кределинские ворота прогромыхал трамвай.
- Я уже сказал, что, увидев меня, Эрика издала отчаянный крик. - повторил Андреас. - Одно это могло бы натолкнуть меня на мысль, что тут что-то неладно. Но я истолковал ее крик, ее искаженное испугом лицо совсем по-другому. Иной раз девушки ведут себя странно, они могут рыдать от радости и смеяться, когда бы следовало плакать.
Эрика работала с отцом на свекольном поле; я увидел их уже издали. Три года я пробыл в плену, срок немалый, особенно если эти годы прожиты тобою в Канаде и если при этом не было часа, когда бы ты не думал о Германии, не мечтал о ней. Первая мучительно-радостная встреча с родиной произошла в Бремене, куда нас привезли на английском транспортном судне. Поверьте, не у меня одного по лицу катились слезы, слезы, которые все мы хотели бы скрыть, но которые выступали, как капли крови из незажившей раны. Однако радостные возгласы застряли в горле, когда на нас глянули страшные руины да остатки некогда гордых башен. Скрюченные и расплющенные, лежали громадные железные конструкции верфей, точно скелеты давно вымерших гигантов. Разгромленные, опустошенные стояли машинные залы. А перед входом в гавань лежало потопленное торговое судно; из воды торчали только мачты и кусок трубы. Такой была наша первая встреча с родиной…