Герой "Переписки", так же как автор и герои его последних романов, родом из аристократической семьи. Так же, как автор, он провел свои студенческие годы в Коимбре, захаживая в тот же погребок теток Камела. Фрадике Мендес, как Эса де Кейрош, вел войну против романтической лирики и ее стремлений укрыться в "келье сердца" от всех звуков вселенной, "кроме шороха Эльвириных юбок". Как Эса, испытывал интерес к жизни "обыденной и повседневной". Двадцатилетии герой немногим отличался от двадцатилетнего писателя и в своих поэтических пристрастиях. Откровением стала и для него встреча с Леконтом де Лилем и Бодлером.
Вслед за Эсой де Кейрошем и осуществляя его несбывшиеся мечты, Фрадике Мендес путешествует по Европе, Африке, обеим Америкам, добирается до запретной для всех чужестранцев святыни тибетских лам - Лхассы; исколесив Сибирь, земли по Волге и Днепру, получает от "шефа Четвертого отделения императорской полиции" предложение - в собственных Фрадике Мендеса интересах - изучать Россию, оставаясь в своем парижском особняке. Именно там, в Париже, предпочтя его остальным городам мира. Фрадико Мендес, точно так же как Эса, обретает свою вторую родину. И там же - умирает.
Подобно "Фаусту", "Переписка" содержит в себе не только историю жизни ее создателя, но также историю его творчества. Если сцены первой и второй части "Фауста" отражают каждый этап шестидесятилетие литературного пути Гете, начиная от юношеского, штюрмерского, то по обеим частям "Переписки" словно разбросаны зерна характеров и сюжетов, разработанных в "Падре Амаро", в "Семействе Майя", в публицистике Эсы.
Путь Фрадике Мендеса - это не только история жизни и творчества Эсы, это одновременно история его поколения и логика эстетического развития португальского общества. В какой-то мере и здесь вновь правомерна ассоциация с "Фаустом" - это история европейской буржуазной культуры от либеральных порывов и надежд к скептическому безверию в свою социальную правоту, в свои силы; это логика литературного развития Европы прошлого века - от великого романа к распаду эпически мощных повествовательных форм.
Как же судьбы европейской культуры преломились в образе Фрадике Мендеса? И как, какие черты столетия запечатлелись в этом портрете?
Сначала о портрете - в прямом смысле слова. Атлетические пропорции, лицо того орлиного склада, какое называют обычно цезарским, но без дряблой пухлости, характерной для скульптурных портретов властителей Древнего Рима… Так начинает повествователь, которого нельзя отождествлять с самим Эсой де Кейрошем. Повествователь тоже горой "Переписки", строго соотнесенный с Фрадике Мендесом.
Повествователь настойчиво подчеркивает одухотворенность излучаемой Фрадике силы: в его глазах угадывалось редкостное сочетание энергии и утонченности, в фигуре - спокойное изящество, в улыбке - двадцать веков истории литературы. Биограф не жалеет ни слов, ни красок, создавая облик мыслителя, какого не знал еще, кажется, ни древний, ни новый мир. Фрадике обладает новейшими познаниями в физике, астрономии, филологии, мифологии, антропологии, лингвистике, истории и проч. Бог словно взял частицу Генриха Гейне, частицу Шатобриана, щепотку праха "бессмертных" из Французской Академии и т. д., налил в эту смесь шампанского и типографской краски, слепил Фрадике Мендеса и отправил на землю, одарив его к тому же отвагой и способностями: фехтовать, как кавалер ордена Свитого Георгия, опережать в гонках лучших гребцов Оксфорда, в одиночку охотиться на тигра, с хлыстом в руках побеждать отряды абиссинских копейщиков! Фрадике, таким образом, отнюдь не кабинетный мыслитель. Апартаменты его напоминают одновременно и гарем и академию. Целых два года он был возлюбленным Анны де Леон - самой изысканной куртизанки Парижа. Но и это еще не все.
Фрадике посещал Виктора Гюго в его убежище на острове Гернсее, переписывался с Мадзини, сохранял дружбу с Гарибальди, вместе с которым завоевывал Королевство обеих Сицилии; участвовал в религиозных движениях на Востоке, сближался с теософами, вступал в члены клубов Парижа и Лондона.
Подводя итог этой бурной жизни, пожалуй, и в самом деле можно сказать, что светский денди, один из последних язычников, сохранивших верность Олимпу, был "последователем всех религий, членом всех партий, учеником всех философов". Он вобрал в себя, подобно Фаусту, всю эпоху, постиг всю историю человечества - и даже без помощи Мефистофеля. Но тем явственней отличие идеи образа Фрадике от идеи фаустианской.
Познание для Фауста - как ни безгранична была его жажда - не было самоцелью. Лишь в деянии обретало оно свой смысл, свою исходную силу и конечную цель. В "Переписке" же устами повествователя и самого героя, ссылками на их друзей не раз подчеркивается, что Фрадике Мендесу недостает высшей цели, что его энциклопедичность бесплодна и познание для него существует ради познания. "Голова Фрадике отлично устроена и оборудована. Не хватает только идеи, которая взяла бы в аренду это помещение, поселилась в нем и стала хозяйкой. Фрадике - гений, на лбу которого висит объявление: "Сдается внаем".
"Ларусс, разведенный в одеколоне". - вот отзыв одного из друзей; "Декарт, который оставит после себя не "Рассуждения о методе", а разве что водевиль", - вот отзыв другого. Приходится допустить, что была в этих отзывах сила пророчества и заклинания: иначе старинный испанский сундук резного железа, где Фрадике хранил рукописи, не стал бы для них "братской могилой", навеки скрывшей от человечества свои тайны.
Случайность его смерти - по сути, лишь выражение бессмысленности его жизни. Грустной, печальной жизни "лишнего человека". "Лишнего" - ибо человек, оказавшийся нужным родине, вызывавший у нее преклонение и восторг, - это Пашеко.
Письмо Фрадике Мендеса о нем - пародийно. Это памфлет в форме традиционно-хвалебного некролога, издевка над Португалией, над португальской прессой, огласившей страну горестными пространными воплями по поводу смерти государственного мужа, который "не дал своей стране ни трудов, ни дел, ни книг, ни мыслей". Как правило, стремясь не выходить из своего полновесного молчания, Пашеко предпочитает сосредоточенно подымать палец, а к концу жизни, по мере того как лоб его становится обширней, - улыбаться.
Таков портрет человека, нужного родине. Универсального директора всех компании и банков, члена кабинета. Не побежденного, а победителя.
В отличие от этого государственного мужа, Фрадике Мендос всего лишь интеллектуальный гурман, дегустатор наук и действительности, пожалуй, эстетствующий дилетант, схожий с персонажами Оскара Уайльда, а не только с гетевским "Фаустом". Диагноз, поставленный себе самому Фрадике Мендесом, верен: "По темпераменту и складу ума я не что иное, как турист".
Эса де Кейрош развенчивает своего героя порою сильнее, чем идеализирует. Но сколько бы деталей, брошенных Эсой иронически и всерьез, ни довершали развенчания Фрадике Мендеса, было бы, конечно, ошибкой свести его образ к отсутствию высокой идеи или ограничиться выводом, что в "Переписке" сорваны последние листья с лаврового венка героя. Знаменательное отсутствие программно-социальной, цементирующей характер и убеждения идеи не означает отсутствия идей вообще, а равно и характера и убеждений. Универсальность Фрадике не означает также его неопределенности. Польше того, даже отсутствие плодов творческой деятельности нельзя признать творческой бесплодностью. Ибо у Фрадике Мендеса есть свой кодекс морали, свои политические пристрастия и эстетические симпатии. А главное, его пафос познания был тоже рожден высокой целью - сформировать самобытную и самоценную личность, которая воплотила бы в себе духовные силы Португалии и явилась бы венцом европейской культуры.
Недаром в конце первой части, заканчивая биографию Фрадике, Эса приводит слова Мишле об Антеро де Кинтале: "Если в Португалии есть еще четыре или пять таких личностей, то страна по-прежнему остается великой…" Для "Переписки" очень важны эти слова Мишле, но еще важнее выстраданный комментарий Эсы: "Пока в нашей стране живет мысль, пусть способность действовать в ней умерла, - все равно, страна эта еще не вся обратилась в труп, который позволительно попирать ногами и разрывать на части". В смутное и горькое время, продолжает Эса, талант вроде Фрадике - это знак утешения и надежды, залог того, что душа его народа живет "пусть в менее грандиозных, но не менее ценных проявлениях мысли: в остроумии, в даре непринужденной импровизации, высокой иронии, фантазии, хорошем вкусе".
Весь облик Фрадике Мендеса, с его жаждою все увидеть и все познать, был обвинением нравственно-апатичному интеллектуально-ленивому португальскому обществу, призывом избавиться от умственной лени - главной причины, приведшей, как считал теперь Эса, к упадку Португалии.
По замыслу автора, Фрадике Мендес - это истинно народный и национальный талант, что в глазах Эсы, так же как в наших, определяет ценность героя. Но между трактовкой Эсы и нашим истолкованием этих понятий есть отличие, выяснить которое необходимо.
Народность, так же как остальные понятия, идейно окрашивающие образ Фрадике, - производное от его отношения к прогрессу.
У истоков XIX столетия, видя тяжкие издержки прогресса, Гете в трагедии о Фаусте оценивал его все-таки как благо. На исходе века, в творении совсем ином, но тоже итоговом, чаша весов колеблется. Фрадике Мендес, дитя современной культуры, с презрением отзывается о настоящем. Его, потомственного фидалго, постоянно влечет прошлое, он искренне тоскует о прошлом и создает его нарочитый, демонстративный культ: поселяется в старинном герцогском особняке, в аристократически клерикальном квартале Парижа, держит слугу-шотландца, сохраняющего - впрочем, лишь внешне, в расцветке костюма - верность традициям клана Мак-Дуфов. Именно в прошлом видит Фрадике эпоху расцвета личности, вырождающейся вместе с успехами цивилизации. Фотоснимок мумии Рамзеса II Фрадике сопровождает элегическим сравнением лица мужественно-великолепного, величественного фараона с вялой, хитрой, усатой физиономией какого-нибудь Наполеона III, с мордой бульдога, заменяющей лицо Бисмарку, с неподвижно-угодливыми чертами русского царя, которые лучше подошли бы его собственному камер-лакею… Рамзес II ощущал себя владыкою мира, рассуждал Фрадике, и сознание своего величия придало лицу его горделивую мощь. Сознание своего ничтожества отразилось на физиономии нынешних властителей, деланной, искаженной, вымученной.
Фрадике Мендес потому и одаривает своей симпатией "простой народ", что видит в нем первозданную чистоту и свободу от ядовитых плодов цивилизации. Запоздалый романтик и руссоист, Фрадике Мендес выступает как критик буржуазной цивилизации - и зачастую как критик довольно острый. Одно из свидетельств тому - яростное письмо "дорогому Бенто" о затеянной им новой газете - рассаднике трех смертных грехов, которые губят общество: легкомыслия, тщеславия и нетерпимости. Газета источает нетерпимость, "как перегонный аппарат выделяет алкоголь"; остывшие, как пепел в очаге, распри она раздувает в новое, бешеное пламя ненависти.
Другое свидетельство чуткости этой романтической критики - письмо инженеру Бертрану Б. по поводу строительства железной дороги из Яффы в Иерусалим. Фрадике Мендес не сомневается в торжестве "ощетинившегося Прогресса" над древними поверьями, угля и железа - над поэзией: "Ты соорудишь вокзал среди апельсинных рощ, воспетых в Евангелии", через кожаную кишку паровоз накачает в резервуар воду из священного колодца, сделает остановку в древней Аримафее: "Аримафея! Стоянка пятнадцать минут!" - наконец, весь в масле, копоти и поту, доберется до долины Эниома: "Иерусалим!"
"Простой паломник", Фрадике Мендес полагает, что загрязнять дымом прогресса воздух, "где еще веет благоухание, оставленное полетом ангелов", - это не цивилизация, а профанация. Конечно. Фрадике не сомневается, что отдых Девы с младенцем по дороге в Египет в тени сикомор - это басни. "Но эти басни уже 2000 лет дарят трети человечества очарование, надежду, утешение, силу жить". И он убежден, что фантазия, легенда не менее полезны, чем знание "положительное": "В формирование каждой души - если мы хотим, чтобы оно было полноценным, - должны входить не только теоремы Эвклида, но и волшебные сказки".
Фрадике Мендес вовсе не против, скажем, таких положительных заведений, как рестораны, - но устраивать ресторан в соборе Парижской богоматери? В письме инженеру Бертрану Б. речь идет уже не только о том, что ненавистно фидалго из Португалии. Сквозь романтическую критику здесь ясно проступают контуры идеала Фрадике Мендеса, его понимание истинных ценностей жизни. Как прежде в "Преступлении падре Амаро", так и теперь они связаны с гуманными и поэтическими началами, которые находят свое воплощение в любви, понятой философски, религиозно, нравственно - в любви к ближнему.
Тема эта нарастает в письмах постепенно. Поначалу она словно таится за салонными признаниями светского льва о женщинах "внешней жизни", которых можно перелистывать, как страницы книги, делая любые пометки на атласных полях, обсуждать, не стесняясь в выборе выражений, рекомендовать друзьям, бросить, когда прочитаны лучшие страницы, и о женщинах "внутренней жизни", исключающих исследовательские эксперименты и достойных глубокого уважения. Лишь после такого рода увертюры страстная и почтительная любовь Фрадике Мендеса обнаруживает себя и раскрывает свой смысл. В последнем письме (его итоговое для всей вещи значение подчеркнуто, так же как в "Падре Амаро", композицией) чувство к женщине "внутренней жизни", становясь поклонением, подсказывает сначала сюжет из старинной хроники о короле "Красивом", принесшем великой любви поистине королевские жертвы, а затем - раздумье о тех, в ком отделить человеческое от божественного куда труднее, чем даже в страстно любимой.
Для Эсы де Кейроша и Христос и Будда - не боги, а люди. Единомышленник не случайно упомянутого в последнем письме "Переписки" Эрнеста Ренана, Эса воспринимает христианство и буддизм как учения этические, дающие единственное спасение от "издержек прогресса", освобождает здесь Будду и Христа от "мифологии", пытаясь представить их жизнь в "исторической наготе".
Несметно богатый, могущественный азиатский властитель Будда до своего отречения был любящим мужем, счастливым отцом. Принеся в жертву власть и богатство, покинув семью, Будда становится нищим монахом, который просит милостыню на краю каменистой дороги. Накапливая добро, живущее в любой душе, он творит новое человечество, Будда исполнен веры, что с поколениями оно становится лучше и когда-нибудь придет к совершенству.
VI
Итак, долгий путь познания завершен. После блужданий среди всех наук и скитаний по всему свету Фрадике Мендес приходит к отказу от суеты, к проповеди добра. Эса де Кейрош сохраняет, следовательно, в своей книге итогов верность этическим идеалам, утверждавшимся еще в первом зрелом романе. Прекрасная, но и грустная верность. Потому что ирония "Падре Амаро" была иронией борьбы и надежды, в "Переписке" же - это ирония усталая: вечерняя исповедь Эсы заканчивается упованием, что когда-нибудь, в бесконечной дали времен, прибавляясь песчинка за песчинкой, добро, быть может, и победит.
У надгробья классиков зачастую слышатся слова запоздало-проницательного осуждения: не увидел выхода, ограничился сферой искусства, иронией, предпочел теорию "малых дел", не понимая бессилие мелкой благотворительности преодолеть большое зло мира…
Нужда в таких речах сомнительна.
Не увидел выхода? Но разве нашла, пробилась к выходу Португалия на протяжении XX столетия? Разве не протерпела она сорок лет фашистский режим Салазара?
Предпочел "теорию малых дел"? Но разве сегодня, когда атомно-водородной угрозой поставлены на карты жизни всего человечества, когда беспомощность политической теории малых дел очевидна, потеряла ли свою ценность гуманная мораль, убеждающая, что надо протягивать руку тому, кто споткнулся?
Ограничился сферой искусства, иронией? Но иной художник иной страны, иного, еще более близкого к нам времени, на вопрос, какова ваша вера, ответил: "Если проэкзаменовать себя, результат получается в высшей степени тривиальный: я верю в доброту и духовность, в правдивость, в свободу и смелость, красоту и праведность, одним словом - в самостоятельную веселость искусства, великого растворителя ненависти и глупости". Слова эти написаны 21 декабря 1953 года ироничным и добрым пером классика, которого, кажется, трудно обвинять в непонимании своей эпохи, - пером Томаса Манна.
И все же: Эса де Кейрош ведь сам писал о себе - побежденный жизнью.
Побежденный ли?
Жизнь большого художника не обрывается его физической смертью. "Книги имеют свою судьбу". Когда в 1903 году в Лиссабоне состоялось открытие сооруженного на средства друзей памятника Эсы - памятника с эпиграфом из "Реликвии": "Под легким покровом вымысла - могучее нагое тело истины", - народу собралось совсем немного.
Но шло время, и традиционным свидетельством нарастающего влияния Эсы стали попытки все более часто и грубо фальсифицировать его творчество. Саркастического, непочтительного остроумца начали приспосабливать к политическому климату Португалии.
В 1945 году на режим Салазара надвинулся столетний юбилей уже всемирно признанного классика. Джосир Менезес, автор вышедшей двумя изданиями книги "Социальная критика Эсы де Кейроша" (1951, 1962 гг.), прослеживает логику борьбы этих лет вокруг творчества юбиляра.
Заставить умолкнуть? Поздновато. Отменить юбилеи? Отложить? Обойти молчанием? Допустить, чтобы враги режима оставили Эсу у себя на вооружении? Невозможно. Более того - невыгодно.
Пришлось торжествовать. Торжествовать, приспосабливаясь и приспосабливая. Так в статьях и речах началась "дезэсафикация" Эсы де Кейроша.
Правда, дружной ее не назовешь. Крайне правая, средневеково-яростная газета "Новидадес" не удержалась и расстроила игру. Она негодовала против романиста, против торжеств и правительства, проявившего непозволительную терпимость. "Новидадес" настаивала, что Эса непримиримо враждебен принципам, на которых государство основывает ныне "политику национального восстановления".
И дальше: "Распространять его писания, делать его доступным для широких масс… значит способствовать моральному и социальному разложению классов, которые так сильно нуждаются в том, чтобы их оберегали от соблазнительных ловушек и сладкого яда".
И в заключение: "Если бы Эса был жив, ему пришлось бы либо отречься от всего написанного в самую активную пору творчества, либо открыто встать в авангарде врагов Португалии!"
Так каким же предстает сегодня перед нами Эса де Кейрош? Побежденным? Нет, сражающимся. В его таланте - победа жизни.
М. КОРАЛЛОВ
Преступление падре Амаро
(Сцены благочестивой жизни)
Перевод Н. Поляк
Перевод стихов И. Чежеговой.