Вот он уже всунул в когти одного птицеподобиого страшилища гравировальную иглу. Теперь призраки будут служить ему, будут сами подавать то орудие, вернее - оружие, которым он их укротит, прикует к бумаге и тем обезвредит.
Теперь он больше не боялся привидений. Ему хотелось потягаться с ними, окончательно усмирить их. Он позвал их, и что же - они покорно приплелись на зов. Они являлись ему повсюду. Переменчивые формы облаков, когда он был в пути, ветви деревьев, когда он гулял по саду, пробившиеся сквозь песок струйки воды, когда он бродил по берегу Мансанареса, пятна на стенах эрмиты и солнечные зайчики - все принимало облик и очертания того, что гнездилось у него в душе.
С юных лет изучал он природу демонов и знал больше их разновидностей, чем остальные испанские художники и поэты, больше даже, чем демонологи, знатоки этого вопроса, состоящие при инквизиции. Теперь, преодолевая страх, он призывал и тех из них, которые раньше держались в стороне, и вскоре узнал всех до одного. Узнал ведьм, домовых, кикимор, лемуров, обменышей, оборотней, эльфов, фей и гномов, упырей и выходцев с того света, великанов-людоедов и василисков. Узнал также "шептунов и наушников", самых гнусных из всех призраков, не зря носящих те же прозвища, что и шпионы при полиции и священном судилище. Правда, узнал он и duendes и duendecitos - проказников кобольдов, которые из благодарности спешат услужить тем, кто, неведомо для себя, приютил их, и за ночь исполняют всю домашнюю работу.
У многих призраков были человеческие лица, в которых странно смешивались черты друзей и врагов. Одна и та же ведьма напоминала ему то Каэтану, то Пепу, то Лусию; в одном и том же дураковатом и грубоватом бесе он видел то дона Мануэля, то дона Карлоса.
Привидения любили являться в виде монахов или судей священного трибунала и прелатов. Любили они также подражать церковным обрядам - причастию, миропомазанию, соборованию. Одна ведьма появилась перед ним, сидя на закорках у сатира в давая обет послушания; души праведных, в епископском облачении витавшие в горных высях, протягивали ей книгу, на которой она клялась, а со дна озера смотрели на это зрелище послушницы, распевая псалмы. У него не осталось ни капли страха перед привидениями. Он испытывал теперь глубокую, презрительно-злобную жалость к тем, кто всю жизнь дрожит перед нечистой силой, перед наваждением. Он изобразил толпу тех, кто благоговейно поклоняется эль коко, чучелу, которое портной нарядил привидением. Он изобразил народ, показал обездоленных, нищих духом, которые с неиссякаемым слепым терпением кормят и холят своих угнетателей - грызунов, гигантских крыс, грандов и попов, безмозглых ленивцев, чьи глаза заклеены, уши заперты на замок, а сами они обряжены в старинные драгоценные негнущиеся, не в меру длинные наряды, не позволяющие им пошевелиться. Он изобразил безропотную, безликую массу подневольных, простых людей, застывших в тупой, тяжкой неподвижности, меж тем как еле живой от истощения человек из последних сил удерживает гигантскую каменную глыбу, а та вот-вот рухнет и раздавит его и всю толпу.
Все дерзостнее, все многозначительнее становились порождения его фантазии. Он уже не называл рисунки "сатирами", он назвал их: "Выдумки, причуды - Caprichos".
Он настигал призраков за самыми интимными занятиями: когда они напивались, когда совершали свой туалет, подстригая друг другу шерсть и когти. Он заставил их показать ему, как они летят на шабаш, как при помощи ветров, испускаемых младенцем, поддерживают огонь под котелков с варевом, заставил посвятить его в ритуал besamano - целования руки у сатаны в образе козла, заставил открыть ему тайные средства и заклинания, какими они пользуются, чтобы обратить человека в животное - в козла или кошку.
Часто он обедал здесь же,
В мастерской. Вина и хлеба
С сыром приносил и духов
Приглашал к столу: "Садитесь,
Ешьте, черти!" Называл он
"Mi amigo" козлонога.
К черту дюжему любезно
Обращался: "Chico, маленький
мой". Он болтал, судачил,
И шутил, и забавлялся
Со страшилищами. Щупал
Их рога и когти, дергал
За хвосты. С большим вниманьем
Он рассматривал тупые,
Грубые и злые рожи,
Дикие, смешные лица.
И раскатисто, и глухо
В тишине смеялся…
Гойя
Их высмеивал.
21
Гойя позволил приходить в эрмиту только в самых крайних случаях. Исключение было сделано для одной Каэтаны.
Она никогда не спрашивала о его работе. Но как-то раз она сказала:
- Вечно ты сидишь здесь. Чем ты, собственно, занимаешься?
- Набрасываю на бумагу кое-какие выдумки, безделки. Для них как раз подходит новый способ акватинты. Но, повторяю, это все шутки, фантазии, капричос. - Он злился на себя, что так пренебрежительно отзывается о своих произведениях. Надеялся, что Каэтана не попросит показать ей рисунки, и ждал этого.
Она не попросила. Тогда у него, помимо воли, вырвалось:
- Хочешь, я покажу тебе что-нибудь.
Он протянул ей, не выбирая, первые попавшиеся листы, только отложил те, где был намек на нее или сходство с ней. По своему обыкновению, она просмотрела их молча и быстро. Глядя на дряхлую старуху, которая наряжается перед зеркалом, она заметила с довольным видом:
- Только смотри, чтобы она этого не увидела, твоя донья Мария-Луиза.
Об остальных рисунках Каэтана не сказала ни слова.
Франсиско был разочарован. И протянул ей листы, на которых фигурировала она сама. Каэтана и их просмотрела с тем же доброжелательным, спокойным вниманием. О чете, ведущей игривый, любовный разговор, в котором он изобразил ее и себя, и о собачках, затеявших любовную возню у их ног, она сказала:
- Вряд ли Пепа и дон Мануэль поблагодарят тебя за это.
На мгновение он опешил. Но недаром же сам он показал на одном из рисунков, что никто себя не знает.
В офорты с привидениями она вглядывалась дольше, чем обычно смотрела на его картины.
- Бригида тебе удалась, - заметила она. Но к большинству рисунков" она отнеслась холодно и даже неприязненно и в заключение сказала: - Непонятно. Ты назвал это шутками. Откровенно говоря, я ожидала от твоих шуток больше остроумия. "Nous ne sommes pas amusees, - процитировала она с чуть заметной, злой усмешечкой. Потом взяла лежащую наготове тетрадь и написала ему: "Откровенно говоря, на мой взгляд, многое слишком резко и грубо". - А многое даже безвкусно, - добавила она, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.
Он был потрясен. Он ожидал, что она в ужасе отшатнется от этих рисунков; его не удивило бы, если бы она возмутилась, но сказать, что это грубо, безвкусно… Перед ней лежал итог и плод познания всех этих блаженных и горьких пяти лет. После чреватого грозными опасностями плавания он открыл свою Америку. А она на это говорит: безвкусица. Оценка грандессы. Ей можно отплясывать десмайо. Ей можно убрать мужа, который в чем-то стал помехой. А когда он, Франсиско, вызвал и победил духов, стремившихся погубить его, так это называется безвкусицей.
Спустя мгновение он уже совладал с охватившей его досадой. Следовало предвидеть, что ей это будет чуждо, и не показывать рисунков. "Всеобщий язык", - вспомнилось ему. Молодой Кинтана ошибся. Он засмеялся.
- Над чем ты смеешься?
- Над тем, что я тут натворил, - ответил он, сложил Капричос и спрятал в ларь.
На следующий день у него был готов новый рисунок. Он нарисовал мужчину и женщину, связанных вместе и привязанных к дереву, они делают отчаянные попытки освободиться друг от друга, а над их головами распростер крылья огромный сыч в очках: одной лапой он вцепился в ствол дерева, другой - в волосы женщины. Ховельянос и Кинтана, несомненно, скажут, что огромный сыч в очках - это церковь, своими законами утверждающая нерасторжимость священных брачных уз; Мануэль скажет, что сова - это рок, соединивший Мигеля с Лусией; Мигель решит, что сова изображает путы, приковывающие Мануэля к Пепе; он же знает, что на рисунке изображено и все это и вдобавок его собственная неразрывная связь с Каэтаной.
Через несколько дней в Кинта дель Сордо неожиданно появился Пераль. Гойя, недоверчивый от природы и ставший еще недоверчивее из-за глухоты, сразу же решил, что Пераля прислала Каэтана. Вот каково впечатление от его нового искусства! На короткий миг он почувствовал, что волна ярости опять готова захлестнуть его. Но тут же поведение Каэтаны предстало перед ним в комическом свете; она ведь не утаила своего мнения о рисунках, и если себя самое она приняла за Пепу, почему ей было не принять его за сумасшедшего?
- Признайтесь, доктор, - с насильственной веселостью сказал он, - вы пришли по поручению доньи Каэтаны посмотреть, каково мое самочувствие.
- И да, и нет, дон Франсиско, - таким же наигранно веселым толом ответил Пераль. - Не скрою, донья Каэтана побудила меня посетить вас, но пришел я не к своему прежнему пациенту, а к художнику Гойе. Вы столько времени не дарили нас новыми произведениями. И вдруг ее светлость говорит мне, что за последнее время вы создали целую уйму рисунков и офортов. Вы знаете, как глубоко я ценю вас. Я был бы счастлив и горд, если бы вы показали мне что-нибудь из своих новых творений.
- Не кривите душой, дон Хоакин, - ответил Франсиско. - Каэтана сказала вам, что я сижу взаперти и малюю какую-то нелепицу. Она сказала вам, - продолжал он, начиная раздражаться, - что я опять сошел с ума, спятил, рехнулся, свихнулся, - раздражение его все нарастало, - что я слабоумный, душевнобольной, помешанный, умалишенный, бешеный, буйный! - он перешел на крик. - У вас на это хватит ученых наименований, обозначений, подразделений и рубрик. "Надо сдержаться, - подумал он, - а то и впрямь немудрено счесть меня сумасшедшим".
- Донья Каэтана нашла ваши рисунки весьма любопытными, - спокойно ответил Пераль. - Однако во время нашего путешествия по Италии, да и раньше, я убедился, что суждения ее светлости об искусстве крайне произвольны.
- Да, у ведьм свои взгляды на искусство, - сказал Франсиско.
Пропустив его замечание мимо ушей, Пераль продолжал:
- Впрочем, вам лучше знать, с какими предубеждениями сталкивается художник, создающий нечто новое. Мне неприятно настаивать. Но прошу вас, не сочтите мое горячее желание видеть то, что вы сделали, пошлым любопытством или же интересом медика.
После глупой болтовни Каэтаны и ее не менее глупого поведения Франсиско очень соблазняло услышать отзыв этого сдержанного, умного ценителя.
- Приходите завтра днем в мою мастерскую в городе, - сказал он. - Вы ведь знаете куда - на калье Сан-Бернардино. Или нет, не завтра, - спохватился он, - завтра вторник, несчастливый день. Приходите в среду после обеда. Но не могу обещать наверняка; что вы меня там застанете.
Пераль пришел в среду. Гойя был в мастерской. Он показал доктору некоторые рисунки из цикла "Сатиры". Увидев, что дон Хоакин разглядывает листы жадными глазами знатока, он показал ему другие рисунки и кое-что из "Капричос". Почувствовав, с каким наслаждением впивает Пераль поднимающийся от них запах ладана и серы, Франсиско показал ему также Каэтану, несущуюся на шабаш на головах трех мужчин. С удовольствием заметил, что глаза Пераля загорелись злым торжеством.
И спросил: "Ну что вы, доктор,
Скажете? Я - сумасшедший?
Все, что я изобразил здесь, -
Помешательство?" С глубоким
Уваженьем тот ответил:
"Если в этих зарисовках
Мне еще не все понятно,
То, поверьте, оттого лишь,
Что я знаю жизнь гораздо
Хуже вас… Вы показали
Ад с такою страшной силой,
Будто сами побывали
Там. И жутко мне от этой
Правды". Гойя усмехнулся:
"Верно, доктор. Побывал я
Там. Мне тоже было жутко.
И хотел я, чтоб глядящим
На мои рисунки тоже
Было жутко. Вы все точно
Поняли!" - И дон Франсиско
С юношеским пылом обнял
Доктора.
22
Он забросил работу над портретами. Заказчики стали выражать нетерпение. Агустин напомнил ему, что портрет графа Миранды надо было сдать три недели назад; герцог де Монтильяно тоже уже беспокоится. Сколько было в его, Агустина, силах, он подготовил оба портрета; а теперь дело за Франсиско, он должен их закончить.
- Да кончай ты сам, - досадливо отмахнулся Гойя.
- Ты серьезно говоришь? - Агустин жадно ухватился за эту мысль.
- Ну, конечно, - ответил Гойя. После того как Каэтана посмотрела "Капричос", мнение его высокородных заказчиков стало ему совсем безразлично.
Агустин усердно работал, и через десять дней обе картины были готовы. Граф Миранда остался очень доволен, герцог де Монтильяно тоже.
В дальнейшем Гойя все чаще предоставлял своему верному Агустину дописывать портреты, для которых сам он делал разве что первые наброски. Никто этого не замечал. А Франсиско смеялся над невежеством ценителей.
Однажды он сказал Агустину:
- Донье Каэтане хочется иметь еще один свой портрет. Если я начну ее писать, то неизбежно вложу в картину слишком много личного. Ты же превосходно изучил мою манеру. Возьмись-ка за это Дело! Этюдов и портретов у тебя больше, чем требуется. А я сделаю под конец несколько мазков, поставлю подпись - и все будет честь честью.
Агустин посмотрел на него с изумлением и недоверием.
- Боишься, не осилишь? - поддразнил его Франсиско.
Про себя Агустин подумал, что это опасная шутка и, если она плохо кончится, расплачиваться придется ему, Агустину.
- Ты лучше меня знаешь, насколько герцогиня сведуща в живописи, - нерешительно заметил он.
- Не больше, чем все остальные, - сказал Франсиско.
Агустин принялся писать. Получилось удачно. Дама на портрете была бесспорно герцогини Альба; это было ее светлое, ясное, безупречно красивое продолговатое лицо, ее огромные глаза, надменные брови и волнующе черные кудри. Но за этим чистым челом не чувствовалось колдовских чар мертвой Бригиды. Никто бы не поверил, что она из каприза, высокомерия, из-за своей бесовской сущности обрекает на адские муки тех, кого любит. Франсиско тщательно осмотрел картину. Добавил несколько мазков и подписал ее. Затем бросил на нее последний взгляд. Картина как была, так и осталась произведением Агустина Эстеве.
- Лучше некуда, - заметил он, - вот увидишь, Каэтана придет в восторг.
Так и вышло. Каэтана
Радовалась тихой, чистой,
Гордой красоте портрета.
И сказала: "Может, прежде
Ты меня писал гораздо
Лучше, только, знаешь, этот
Мой портрет мне больше прежних
Нравится. Не так ли, доктор?"
Тот стоял, весьма смущенный,
Понимая, что за шутку
С ней сыграл Франсиско. Молвил:
"Я не сомневаюсь в том, что
Эта новая работа
Будет ценным пополненьем
Вашей галереи…" Гойя
Видел все, и слышал, и не
Улыбнулся. Он отныне
С Каэтаной был в расчете.
23
В тот вечер, когда друзья собрались на проводы Ховельяноса, Агустин мрачно и уверенно предсказал, что дон Мануэль отменит изданный Уркихо смелый эдикт о независимости испанской церкви. Однако негодующий возглас дона Гаспара: "На это никто не отважится!" - произвел впечатление даже на Агустина и, наперекор разуму, вселил в него надежду.
Но теперь дон Мануэль и в самом деле добился высочайшего повеления, восстанавливавшего прежнюю тяжкую и разорительную зависимость испанской церкви от Рима, и это событие как громом поразило Агустина, хотя он и предвидел его.
У него была потребность излить душу перед Франсиско. После того как Франсиско оказал ему такое доверие, ставя свою подпись под картинами, почти целиком написанными им, Агустин решил, что дружба их стала еще крепче и теснее. Но радовался он недолго. Шли недели, а случая для откровенной беседы все не представлялось, и даже теперь, когда Агустин особенно нуждался в друге" Гойя был неуловим. Злоба, медленно накипавшая в Агустине, целиком обрушилась на Франсиско.
Агустин знал, что Франсиско пуще всего раздражается, когда приходят ему мешать в эрмиту, и побежал туда.
При виде Агустина Гойя с досадой отодвинул доску, над которой работал, так, чтобы Агустин ничего не заметил.
- Я тебе помешал? - спросил тот очень громко.
- Что ты говоришь? - сердито переспросил Гойя и протянул ему тетрадь.
"Я тебе помешал?" - с нарастающей злостью написал Агустин.
- Да! - громовым голосом ответил Франсиско и спросил: - Что случилось?
- Мануэль отменил эдикт! - возмущенно и очень внятно произнес Агустин.
- Какой эдикт? - переспросил Гойя.
Тут Агустина прорвало.
- Ты отлично знаешь - какой! - закричал он. - И в этом немало твоей вины!
- Ах ты дурак, болван, осел в квадрате! - угрожающе тихим голосом начал Франсиско. И тут же сам перешел на крик. - Как ты смел оторвать меня от дела? Не мог подождать до вечера? Ты что думаешь, я сию минуту побегу и заколю дона Мануэля? Да?
- Не кричи! - сердито прервал его Агустин. - Несешь такой несуразный и опасный вздор да еще орешь благим матом. - И написал в тетрадь: "В этом доме стены тонкие. Незачем давать повод к лишним доносам". Затем приглушенно, скорбно и внятно продолжал говорить:
- Ты тут копаешься в своих личных пустяковых делишках. А когда к тебе прибегает друг излить то, что у него накипело, ты кричишь - не мешай! Позволь тебя спросить, что ты делал все время, пока Испанию тащили назад в зловонную тьму? Писал портреты с Мануэля, с главаря преступной шайки, изображал его Цезарем, Александром и Фридрихом в одном лице. Вот каков твой отклик, Франсиско! Друг! Неужто ты окончательно заплесневел и прогнил?
- Не кричи так, - невозмутимо ответил Гойя. - Ты же сам только что говорил, какие в этом доме тонкие стены. - Он совсем успокоился. Его даже забавляло, что Агустин так надрывается. Кто еще в это тяжкое время с такой беспощадной ясностью видел гибельное положение Испании, как не он, Франсиско Гойя? Кто еще так наглядно показал это? И вот теперь чудак Агустин стоит, окруженный Капричос, и укоряет его в слепоте, говорит, что он толстокожий лентяй.
- У меня до сих пор сердце переворачивается, когда вспомню, как Ховельянос взывал к тебе: "Испания, Испания! Трудитесь во имя Испании! Творите для Испании!" - рычал и хрипел Агустин. - Хотя бы ради своего искусства ты не смеешь жить с закрытыми глазами. Но ты думаешь только о себе! Господин первый живописец должен соблюдать осторожность. Его превосходительству не следует предпринимать ничего, что придется не по нутру расфуфыренной сволочи. Дойти до такого пресмыкательства, до такого раболепства! Que verguenza!
Франсиско был невозмутим и даже улыбался. Это окончательно вывело Агустина из себя.
- Конечно, всему виной эта женщина, - заявил он. - Ради нее ты на многое пошел и в свое время показал, что ты не трус, а теперь разнежился возле нее. Только знаешь, что пожимать плечами да посмеиваться на слова Ховельяноса и заниматься всякой чушью, когда Испания катится в пропасть.
В обвинениях Агустина Гойе слышалась бессильная ярость против доньи Лусии.
- Ах ты дурень, несчастный, вечный студент! - сказал он почти что с жалостью. - В искусстве ты хоть что-нибудь понимаешь, зато в жизни, в людях и во мне не смыслишь ни черта. Ты воображаешь, что все эти месяцы я лодырничал и самодовольно носился со своими сердечными переживаниями. Нет, великий мудрец и знаток человеческой души! Я занимался совсем иными делами. - Он отпер ларь и достал кипу рисунков и такую же кипу офортов и нагромоздил их перед Агустином.