VII
Ибо всякая обувь воина и одежда, обагренная кровью, будут отданы на сожжение, в пищу огню. Ибо Младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на раменах Его, и нарекут имя Ему: Князь мира, - уж не знаю, может быть, я скажу чудовищную вещь - с вами ведь, друзья мои, никогда не знаешь, что можно сказать и чего нельзя, - но только я божественно провела войну, зачем кривить душой? Были демонстрации, много ребят, всюду страшный беспорядок, а меня не пугали сирены и все это, ну а другие - вот бы ты посмотрел на них! - как сумасшедшие бросались в убежище, когда начинали выть сирены, а мне это нравилось. Помню, мама заставляла нас с Хулией надевать чулки и причесываться перед тем, как спуститься в подвал к донье Касильде, и - подумай только! - иногда взрывы бомб и обстрелы заставали нас на лестнице, вот уж мы спотыкались - прямо смех один. А там, в убежище, было очень весело, представь себе: там ведь собирались все соседи, и была там такая Эспе из чердачной каморки, вдова одного железнодорожника, она была из самых оголтелых красных - достаточно сказать тебе, что ее обрили наголо в первые же дни, - так вот она все повторяла: "Это конец", - и крестилась - подумать надо! - но, должно быть, по привычке, и, помню, папа говорил ей очень ехидно: "Чего вы боитесь, Эсперанса? Это ваши передают вам привет". Надо было тебе видеть ее, Марио, - вот смех-то! - на голове омерзительная черная накидка, сама скрючилась от страха: "Ах, помолчите, ради бога, дон Рамон, ужасная вещь война!", - а папа, в насмешку, конечно: "Что-то вы часто стали поминать бога, Эсперанса", - ты подумай: в обычное время она и к обедне-то не ходила - куда там! - социалистка, да еще из очень видных, - а папа давай рассказывать ей об оборонительных войнах, прямо целую лекцию закатил, так что в конце концов бедняжка Эспе сказала: "Ах, дон Рамон, раз уж вы, такой ученый, это говорите, стало быть, так оно и есть". И тут же дети Тереситы Абриль - тогда-то они были совсем сопляками, а теперь, представь себе, уже взрослые мужчины, все женатые - как время-то бежит! - у Мигеля, самого молодого из них, уже семеро детей, подумать только, это кажется просто невероятным, - ну, а тогда посмотрел бы ты, какой жуткий беспорядок устроили они между бутылками и ящиками, а милейший Тимотео Сетиен, муж доньи Касильды, все ходил взад и вперед в сером фартуке и, схватившись за голову, говорил: "Осторожно, осторожно, здесь легковоспламеняющиеся материалы" - как бы не так! - это он говорил, чтобы не трогали ветчину, шоколад, сушеные каштаны и все такое прочее, можешь себе представить? Милейший Тимотео был из породы жадюг - матушки мои, ну и скупердяй же он был! Помню, всякий раз, как мама платила по счету - а мы с Хулией были еще маленькие, - донья Касильда давала нам конфеты потихоньку: "Спрячь, чтобы он не видел", - прямо ужас какой-то, ничто не вызывает у меня такого отвращения, как скупость, скупцы меня просто пугают, даю тебе слово, так что, когда Транси мне сказала, что твой отец - ростовщик и все такое, я прямо задрожала, Марио, поверь мне. Но по правде сказать, это было не очень заметно - уж не знаю, может быть, из-за происшествий с Эльвиро и Хосе Марией, но о деньгах он и не думал, только тут-то он сам был виноват, потому что это он не пустил его на службу: безумием было, видите ли, выходить на улицу в такой день, чушь какая-то, глупости, так и знай - твой брат был на подозрении уже давно, Марио, не отрицай. Ойарсун, который в курсе всех дел - уж не знаю, откуда он берет на это время, - сказал мне, что служба - это еще не все, что есть свидетели, которые видели Хосе Марию на митинге Асаньи на Пласа де Торос, а в апреле 31 года он кричал: "Да здравствует Республика!" - и махал трехцветным знаменем как сумасшедший, Марио, а это уж хуже некуда. Жизнь есть жизнь, как я говорю, но 14 апреля у нас как будто вынесли из дома покойника, один только папа не плакал, да и то я до сих пор в этом не уверена, - весь день он ходил взад и вперед, от кресла к бюро и от бюро к креслу, в полной растерянности. В этот день бедный папа постарел на десять лет, ведь король был для него все на свете, больше, чем кто-нибудь из нас, представь себе, - больше, чем вся наша семья, вместе взятая: папа глубоко чтил монархию, это был его культ. И как только была провозглашена Республика, он очень торжественно встал, бледный как полотно - не знаю, как тебе это описать, - пошел в ванную и вернулся оттуда в черном галстуке. "Я не сниму этот галстук до тех пор, пока король не вернется в Мадрид", - сказал он, а мы все молчали, точно у нас кто-то умер. А ты потом думал, что этот галстук он носит по маме, царство ей небесное; очень мило, только ты ошибся, Марио, - это он носил по королю, и люди, преданные чистой идее, очень трогательны, Марио, потому что монархия прекрасна, что бы ты там ни говорил; я, конечно, совсем не такая ярая монархистка, как папа, но ты только представь себе: король во дворце, красивая королева, белокурые принцы, парадные кареты, этикет, фраки и все такое прочее! Ты говорил, что монархия и республика сами по себе ничего не значат, важно, чтó за ними стоит; уж не знаю, что ты хотел этим сказать, но прямо тебе говорю, что их и сравнивать невозможно. Монархия - это совсем другое дело, а Республика - как бы это сказать? - что-то будничное, не спорь со мной; я помню, когда она была установлена, всюду шатались оборванцы и пьяницы - такая мерзость, дружок, - и я с каждым днем все больше и больше понимала папу, его слепую приверженность королю, уверяю тебя, Марио. Уж если что мне и кажется абсурдным, так это то, что он бранился с дядей Эдуардо, тоже убежденным монархистом, - ну зачем же им было так страшно браниться? - ты не поверишь, однажды он довел папу до обморока, так что нам пришлось срочно вызывать врача, и когда папа очнулся, то закричал: "Уж разумеется, если к власти придет твой король, Эдуардо, я не сниму галстука!" - ну, это уж не дело, мне кажется, - целых два короля, как будто королей может быть несколько, я этого понять не могу. А на другой день, на вечере у Валентины, Ихинио Ойарсун открыл мне глаза, уверяю тебя, не успела я рассказать ему эту историю, он объяснил, что папа может снять черный галстук, принимая во внимание, что Испания фактически осталась монархической страной - подумай только, ведь это неслыханно; а я прямо как с луны свалилась, честное слово, - я ведь была совсем молоденькой, да и времени у меня не было читать газеты, ты же знаешь, - и я так и сказала ему, а сама решила черкнуть папе несколько слов, но все-таки не написала: папа ведь ясно сказал - когда король вернется в Мадрид, а это совсем другое дело. Подумай только, как я была бы рада видеть папу в цветном галстуке! Он на себя похож не будет, конечно, - ведь это продолжается уже столько лет! Это верность идее, не спорь со мной, а все прочее - глупости; помнишь, как быстро ты снял траур после смерти своего отца - торопился ты, что ли? - но, правду сказать, и на том спасибо: ведь для матери ты и этого не сделал, и хотя я, в конце концов, не имела прямого отношения к вашей семье, а все же мне стыдно и подумать об этом, - за полтора года ты об отце ни разу не вспомнил. Ты такой чудак, что с тобой не знаешь, смеяться или плакать, - сперва все шло хорошо, но как только ты клал ногу на ногу и видел свои носки и ботинки - господи помилуй! - "Мне тяжело смотреть на мои черные ноги - достаточно того, что у меня тяжело на сердце". И сказано - сделано, траур кончился. Уж вы, мужчины, такие чудаки, Марио; все это делается отнюдь не затем, чтобы ты огорчался, глядя на свои черные ноги, - траур существует для того, тупица ты этакая, чтобы напомнить тебе, что ты должен быть грустным, что, если ты запоешь, ты должен замолчать, если начнешь аплодировать, должен успокоиться и сдержать свой порыв. Вот для этого и существует траур, а также для того, чтобы его видели другие, - а ты что думал, интересно знать? - другие должны видеть, что у тебя в семье случилось большое несчастье - понимаешь? - и я теперь даже креп закажу, дорогой, как же иначе? - и не то, чтобы мне это нравилось, пойми меня правильно, черное на черном - это, конечно, жутко выглядит, - но надо соблюдать приличия, а главное - ты мой муж, ведь так? Ну, ясное дело, твой сын тоже как будто этого не понимает, и теперь твоя очередь пожинать то, что ты посеял; славный был у нас с ним скандал, этот мальчик выводит меня из равновесия, он совершенно не умеет себя вести: полюбуйтесь только - у него умер отец, а он ходит в своем голубом свитере, как ни в чем не бывало. Надо было видеть, что с ним стало, когда я заговорила с ним о черном галстуке! "Это условности, мама, я в этом участия принимать не буду", - так и сказал, да еще и злобно сказал - каково? - ты не хочешь думать так о Марио, об этом тихоне, но пойми - я полтора часа просидела в ванной и ужасно волновалась; да нет, ты этого понять не можешь.
Вот и имей детей после этого! Ты же сам слышал: "Оставь меня в покое", - и то же я услышала, когда заговорила о похоронах по первому разряду, а ведь это самое меньшее, что можно сделать для отца! "Это тщеславие" - как тебе нравится? И при этом так спокоен - подумай только! - все мы хотели бы быть спокойными, но какой ужас, господи! - ведь этот мальчик с детства - твой живой портрет, с тех самых пор, как ты устроил ему сиденье на велосипеде, Марио, и он тоже употребляет странные слова: "условности", например, - подумай только! - для того, чтобы позлить меня. Я не хочу больше огорчаться - я и без того огорчена, Марио, дорогой мой, но только молодежь погубили: кого твистом, кого книгами - правил никаких ни у кого нет, и я вот вспоминаю прежнее время - ну какое же сравнение? - сегодня и не говори этим мальчишкам о войне - они назовут тебя сумасшедшим; ну хорошо, война ужасна и все что хочешь, но, в конце концов, это ремесло храбрецов, и, кроме того, не так уж все это страшно: что бы ты там ни говорил, а я прекрасно, просто прекрасно жила во время войны; я не отрицаю, что, быть может, я ничего тогда не понимала, но уж не спорь со мной, это был бесконечный праздник, каждый день - что-нибудь новое: то легионеры, то итальянцы, - они занимали то один город, то другой, и весь народ, даже старики пели "Добровольцев", где такие изумительные слова, или "Жениха смерти", а это просто прелесть. И ничего для меня не было страшного ни в бомбежках, ни в Дне Одного Блюда, когда мама с искусством, присущим ей одной, подавала все на одном блюде, и мы были сыты, клянусь тебе, так же, как и в День Без Десерта, когда мы с Транси покупали карамель, и все это для нас ничего не значило. Были, конечно, люди так себе, довольно наглые - теперь я это понимаю, - но это ведь были деревенские, невоспитанный народ, и я помню, когда мы прикалывали им "Остановись", да еще чуть не к самому телу - подумай только! - они все нас трогали - "на счастье", - а мы с Транси и не сердились, ни-ни, они ведь были такие храбрые! Ты знаешь, что я, когда мы с тобой уже стали женихом и невестой, была "крестной" одного из них? Кажется, его звали Пабло, да, Пабло Аса, - он писал мне очень смешные письма, в них было полно ошибок, деревенщина он был с головы до ног, но ты не ревнуй - ведь должна же я была что-то сделать для этих несчастных, - вот я ему и писала, и однажды он явился с увольнительной - он приехал на побывку - и хотел со мной погулять, - подумай только! - а я сказала, что об этом нечего и помышлять, и тогда он предложил пойти в кино, а я, конечно, опять отказалась, и тут он давай канючить, что завтра его могут убить, да что же я могла сделать? - в душе-то я его жалела, конечно; и тут он сунул в рот палец с черным ногтем и положил мне в руку золотой зуб, так что я пришла в ужас: "Зачем вы это делаете?" - ну да, Марио, он ведь тоже обращался ко мне на "вы", хочешь верь, хочешь нет, но мама была совершенно права: "Помогать этим людям - благое дело, но надо соблюдать дистанцию; солдаты - люди низкого происхождения"; а он рассказал, что мавры разбивали головы мертвым, чтобы выбить у них золотые зубы, - подумай, какой ужас! - и велел, чтобы я берегла этот зуб до конца войны, и, верно, у него было какое-то предчувствие, потому что об этом славном Пабло Аса я больше никогда не слыхала, так что в один прекрасный день нам с мамой пришлось сдать зуб в Государственную казну. К несчастью, таких случаев много было во время войны; вот взять хоть Хуана Игнасио Куэваса, чтобы далеко не ходить за примером - кажется, я тебе уже рассказывала о нем, это брат Транси, - он был какой-то недоразвитый, не вполне нормальный, но его мобилизовали и отправили в казарму на подсобные работы и все такое - во время войны ведь всякое бывает, видно, не хватало людей, уж не знаю; словом, однажды утром родители Транси нашли под дверью бумажку, где было полным-полно ошибок: "Меня увозют - через "ю" - на вайну - через "а". Мне очень страшно, досвидания - вместе - Хуанито". Ну что ж поделаешь, такое было время, и ты не поверишь: с тех пор много воды утекло, все переменилось, а о нем, как говорится, ни слуху, ни духу. Конечно, в таком положении лучше бы его бог прибрал - я всегда это говорила, - жизнь для него была только в тягость, ты представь себе, что его ожидало: стал бы он чернорабочим или кем-нибудь в этом роде - лучше уж умереть, но Транси, дружок, расчувствовалась: "Ах нет, душечка, брат есть брат", - ну, это зависит от того, с какой точки зрения посмотреть, но уж она такая; ведь это чудовищно, что она связалась с Эваристо, - он же удрал потом, да и рисовал ее голой или уж черт знает как он там ее рисовал, - нет уж, Марио, дорогой мой, в этом смысле ты можешь быть совершенно спокоен - я в этих делах… да что и говорить, ты сам знаешь, и вовсе не оттого, что у меня не было возможностей, Марио: мужчины, да будет тебе известно, до сих пор смотрят на меня на улице - взгляды ведь разные бывают, - а Элисео Сан-Хуан каждый раз как посмотрит на меня, ты бы послушал, что он говорит, - это пламя, которое и целый океан не зальет: "Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь", - уж не знаю, что было бы, если бы я подала ему повод, только я и не гляжу на него, иду себе как ни в чем не бывало, пока он не устанет, - уверяю тебя, как будто это ко мне и не относятся; ну а вот если бы я подала ему повод…