Однажды Чэд пригласил его на чашку чаю с немногими избранными, в узком кругу, и на этот раз включавшем мисс Бэррес. С бульвара Мальзерб Стрезер ушел вместе с тем, кого в письмах к миссис Ньюсем обыкновенно именовал милым мазилкой. У нашего друга были все основания видеть в нем, как ни странно, единственного человека, с которым Чэд, по его наблюдениям, поддерживал близкие отношения. Крошке Билхему было в другую сторону, тем не менее он из любезности составил Стрезеру компанию, и отчасти благодаря этой любезности они, когда начал накрапывать дождь, продолжили разговор в приютившем их кафе. Час, только что проведенный у Чэда, оказался для Стрезера весьма насыщенным; он имел беседу с мисс Бэррес, попенявшей ему за то, что он так и не выбрался к ней; к тому же его осенила счастливая идея – как помочь Уэймаршу обрести непринужденность. Тут, пожалуй, многого удалось бы достичь, внушив адвокату, что он пользуется успехом у этой леди, чья быстрая сообразительность по части всего, что казалось ей забавным, развязывала Стрезеру руки. Впрочем, она и сама всячески старалась выяснить, не в ее ли силах облегчить ему задачу относительно его блестящего протеже, и предлагала притушить священный гнев, заронив в мозгу его приятеля мысль, что даже в этом шатком мире существует возможность завязать тесные связи. И какие связи! Которые, можно считать, послужат ему украшением и благодаря которым его будут катать в coupé с оборками и перьями и обивкой, насколько Стрезер успел разглядеть, из синей парчи. Самого Стрезера ни разу не катали – по крайней мере, в подобного рода экипаже, где лакей помещается на переднем сиденье. Ему случалось ездить с мисс Гостри в наемных кебах, с миссис Покок, раз-другой, в ее кабриолете, с миссис Ньюсем в четырехместной коляске, и, естественно, на линейке в горах, но похождения друга намного превосходили его личный опыт. И сейчас он достаточно быстро показал собеседнику, каким несостоятельным в качестве всеобщего ментора и на сей раз скорее всего чувствует себя этот странный индивид.
– В какую игру, черт возьми, он играет? – Стрезер тут же дал понять, что имеет в виду вовсе не толстого господина в кафе, увлеченно стучавшего костяшками домино, а радушного хозяина, принимавшего их час назад, на счет которого он теперь, сидя на бархатной банкетке и окончательно отбросив всякую последовательность, позволил себе роскошь нескромности. – Когда же наконец я схвачу его за руку?
Крошка Билхем в раздумье посмотрел на собеседника почти с отеческим добродушием:
– Неужели вам здесь не нравится?
Стрезер рассмеялся: вопрос и в самом деле звучал забавно, и наш друг продолжал в том же духе:
– Нравится – не нравится тут ни при чем. Единственное, что мне может нравиться – это сознание, что он прислушивается ко мне. Вот я и спрашиваю вас: как, по-вашему, так это или не так? Скажите, эта особа… – Он всячески старался показать, будто просто ищет подтверждения, – порядочна?
Его собеседник сразу принял ответственный вид, но в ответственности этой сквозила уклончивая улыбка:
– О какой особе вы говорите?
За вопросом последовала пауза: оба молча уставились друг на друга.
– Ведь это же неправда, что он свободен. Любопытно, – спросил, недоумевая, Стрезер, – как он все-таки устраивается?
– Так под "особой" вы Чэда имеете в виду? – осведомился Билхем.
На мгновение Стрезер словно ушел в себя: кажется, он вновь обретал надежду.
– Поговорим о каждом из них по порядку, – сказал он, но тотчас сам сорвался: – Так у него есть женщина? Я, естественно, разумею такую, которую он по-настоящему боится, такую, которая делает с ним все что хочет!
– Ну это просто очаровательно! – мгновенно отозвался Билхем. – Почему вы раньше меня об этом не спросили?
– Нет, не гожусь я для такого дела! – вырвалось у нашего друга. Этого непроизвольного восклицания оказалось достаточно, чтобы Крошка Билхем стал осмотрительнее.
– Чэд – недюжинная натура, – заявил он как бы в объяснение и добавил: – Он очень изменился.
– Так вы тоже это видите?
– Насколько он стал лучше? Конечно. Думаю, это каждый видит. Только я не уверен, – вздохнул Крошка Билхем, – что он мне меньше нравился таким, каким был прежде.
– Он, стало быть, теперь совсем другой?
– Как вам сказать, – не сразу приступил к ответу молодой человек. – Я не уверен, что природа предназначила ему быть таким лощеным. Знаете, все равно, как новое издание старой любимой книги, исправленное и дополненное, приведенное в соответствие с сегодняшним днем. Но она уже не такая, какой вы знали ее и любили. Впрочем, вряд ли возможно, – пустился он в рассуждения, – чтобы он – я, во всяком случае, знаете ли, так не думаю – чтобы он вел, как вы изволили выразиться, какую-то игру. Он и вправду, полагаю, хочет вернуться домой и всерьез приняться за дело. Он способен посвятить себя делу, которое еще больше обогатит его и разовьет. Правда, тогда он уже не будет, – продолжал Билхем, – тем изрядно потертым старомодным томом, который так мне мил. Но я, разумеется, человек дурных правил, и, боюсь, если мир станет жить, как мне хочется, очень забавный это будет мир. Мне, если угодно, тоже следует отправиться домой и заняться каким-то делом. Только я, пожалуй, скорее умру – умру, и все. Так что мне нетрудно ответить "нет, не поеду", и я знаю, почему не поеду, и готов защищать свои доводы перед всеми, кто бы сюда ни пожаловал. Но все равно, – закончил он, – можете быть уверены, я и слова против не скажу, – я имею в виду, Чэду, – ни слова против ему не скажу. По-моему, это лучшее, что он может сделать. Ему, как видите, не очень-то тут хорошо.
– Вижу? – уставился на него Стрезер. – Мне кажется, я вижу как раз обратное – редкостный случай душевного равновесия, обретенного и сохраняемого.
– О, за этим еще многое кроется.
– Я так и знал! – воскликнул Стрезер. – Вот за фасад-то я и хочу заглянуть. Вы говорили о старой любимой книге, которую до неузнаваемости отредактировали. Кто же редактор, позвольте узнать?
С минуту Крошка Билхем молчал, глядя перед собой.
– Ему надо жениться, – сказал он наконец. – С женитьбой все уладится. Он ведь и сам хочет.
– Хочет жениться на этой особе?
Билхем и на этот раз долго медлил с ответом, меж тем Стрезер, считая собеседника вполне осведомленным, едва ли мог угадать, что последует.
– Он хочет быть свободным. Он, знаете, не привык, – объяснял молодой человек со свойственной ему ясностью, – быть таким хорошим.
– Стало быть, – сказал, поколебавшись, Стрезер, – вы удостоверяете, что он хорошо себя ведет.
Теперь Билхем, в свою очередь, выдержал паузу, и его молчание было исполнено значения.
– Стало быть, удостоверяю.
– Тогда почему вы говорите, что он несвободен. Мне он клянется, что его ничто не связывает, но при этом ничем – разве только тем, как бесконечно мил со мной, – ничем это не подтверждает. Правда, будь это не так, он вел бы себя иначе. Вот отчего мой вопрос к вам как раз касался странного впечатления, которое производит его дипломатия: словно, вместо того чтобы по-настоящему объясниться, его политика – удерживать меня здесь и подавать мне дурной пример.
Меж тем полчаса истекли; Стрезер расплатился по счету, а когда гарсон отсчитал сдачу, вернул ему часть, и тот, излив восторженную признательность, удалился.
– Вы даете слишком много, – позволил себе доброжелательно заметить Билхем.
– О, я всегда даю слишком много! – обреченно вздохнул Стрезер. – Но вы так и не ответили на мой вопрос, – продолжал он, словно торопясь уйти от размышлений над этим тяготевшим над ним роком. – Почему он несвободен?
Крошка Билхем, однако, успел подняться – как если бы манипуляции с гарсоном служили сигналом освободить пространство между столом и банкеткой. В результате минутой спустя они уже выходили из кафе в услужливо распахнутую перед ними опередившим их гарсоном дверь. В поспешности, с которой поднялся его сотрапезник, Стрезер узрел обещание ответа, как только они останутся среди меньшего числа ушей и глаз. Так оно и произошло, когда, сделав по улице несколько шагов, они свернули за угол.
– Все-таки почему он несвободен, если он, как вы говорите, ведет себя хорошо? – вернулся к затронутому предмету наш друг.
Билхем взглянул ему прямо в лицо.
– У него есть привязанность – чистая.
На некоторое время – то есть на ближайшие несколько дней – ответ Билхема закрыл этот вопрос и даже возродил в Стрезере надежду. Нельзя, однако, не добавить, что в силу укоренившейся в нем привычки непременно встряхивать бутылку, в которой жизнь преподносила ему вино опыта, Стрезер глотнул из нее и на этот раз ощутил привкус поднявшегося со дна осадка. Другими словами, поскольку его воображению уже приходилось иметь дело с утверждениями Крошки Билхема, оно не замедлило сделать кое-какие собственные выводы, в достаточной мере подтвердившиеся, когда, воспользовавшись первым же поводом, наш друг отправился повидать мисс Гостри. Поводом же повидаться с ней, помимо всего прочего, явилось некое обстоятельство – обстоятельство, относительно которого он ни в коем случае не считал возможным оставить ее в неведении.
– Прошлым вечером я сказал ему, – начал Стрезер едва не с порога, – что без его окончательного слова, позволяющего сообщить домой, что мы отплываем – или, по крайней мере, указать дату моего отбытия, – моя ответственность становится тягостной, а положение ужасным. И когда я сказал ему это – что, как вы думаете, я услышал в ответ?
На этот раз она сдалась.
– А вот что: у него есть две приятельницы, две дамы, мать и дочь, которые вот-вот появятся в Париже; и он жаждет, чтобы я познакомился с ними, узнал их и полюбил, так что он будет крайне мне обязан, если я не стану сейчас доводить все до критической точки, не дождавшись, пока он с ними встретится. Уж не пытается ли он таким образом от меня отделаться? Эти две дамы, – пояснял Стрезер, – надо полагать, и есть те друзья, к которым он уехал перед моим приездом. Друзей ближе у него нет в целом свете, и они хотят узнать обо всем, что его касается. А так как в списке дорогих ему людей я занимаю следующее за ними место, он готов назвать тысячу причин, по которым наше свидание будет необыкновенно приятным. А не заговаривал он об этом раньше потому, что сроки их возвращения оставались неясны – по правде говоря, казалось, что оно и вовсе не состоится. К тому же он более чем прозрачно дал понять, что – хотите верьте, хотите нет – их намерение познакомиться со мной потребовало преодоления ряда трудностей.
– И они умирают от желания видеть вас?
– Умирают. Именно, – сказал Стрезер. – Разумеется, эти дамы – его чистая привязанность.
Он уже рассказывал мисс Гостри о "чистой привязанности", – навестив ее назавтра после разговора с Крошкой Билхемом; и они тогда же со всех сторон обсудили значение этого открытия. С ее помощью ему удалось привнести логические связи, которые в рассказе Крошки Билхема кое-где отсутствовали. Стрезер не потребовал указать, которой из двух дам отдается предпочтение: при мысли об этом предмете им, с его крайней щепетильностью, овладевал приступ такой деликатности, от которой при поисках другой пассии он чувствовал бы себя вполне свободным. Он воздержался от вопросов и несомненно из гордости не позволил художнику назвать имя, желая тем самым подчеркнуть, что чистые привязанности Чэда его не касаются. И хотя с самого начала не слишком-то щадил достоинство этого молодого человека, он не видел причины не давать ему поблажки, когда выпадал случай. Нашего друга достаточно часто тревожил вопрос, где тот предел, после которого его вмешательство будет расценено как корыстное, и поэтому всякий раз, когда только мог, не отказывал себе в удовольствии показать, что не вмешивается. Разумеется, это не лишило его удовольствия испытать в душе чувство крайнего удивления, в котором он, однако, постарался навести порядок, прежде чем поделиться с мисс Гостри тем, что узнал. Когда он наконец решился, то не преминул в заключение добавить: как бы вначале ни поразило ее, впрочем, как и его, это известие, она, поразмыслив, вероятно, согласится с ним, что подобное изложение событий соответствует наличествующей картине. Ничто, очевидно, не могло, судя по всему, произвести в Чэде столь разительной перемены, как чистая привязанность, а поскольку они все еще ищут, по выражению французов, "слово", которое ее вызвало, сведения, сообщенные Крошкой Билхемом – хотя он долго и непонятно почему это откладывал – устроят не хуже других. Помолчав немного, мисс Гостри, по сути, заверила Стрезера, что, да, чем больше она об этом думает, тем больше это ее устраивает. Тем не менее он не настолько поверил ее заверениям, чтобы, прежде чем проститься, не осмелиться подвергнуть ее искренность проверке. Действительно ли она полагает, что это чистая привязанность? – вот тот оселок, на котором он желал вновь увериться в мисс Гостри. Новость, которую он сообщил во второй раз, еще более тому содействовала. Правда, сначала она лишь ее позабавила.
– Так, вы говорите, их две? Привязанность к двум сразу, полагаю, по необходимости не может быть иной, как невинной.
Наш друг принял этот довод, но предложил и свое объяснение:
– А не может быть, что он как раз на той стадии, когда еще не знает, кто – мать или дочь – ему больше нравится?
Она на секунду задумалась:
– Скорее, все-таки дочь – в его возрасте.
– Возможно, хотя что мы о ней знаем? – возразил Стрезер. – Может статься, она уже стара.
– Стара? В каком смысле?
– Чтобы выйти за Чэда. Они, скорее всего, этого хотят. А если и Чэд этого хочет, и Крошка Билхем, и даже мы в крайности на это пойдем, – разумеется, если она не станет противиться его возвращению, – что ж, путь свободен.
Он уже привык, что во всех их совещаниях ее суждения, когда она их роняла, проникали, как ему казалось, на большую, чем его, глубину. И теперь Стрезеру не терпелось узнать ее мнение, но прошла томительная минута, прежде чем до него донесся этот легкий всплеск:
– Не вижу причины, почему мистер Ньюсем, коль скоро он хочет жениться на этой юной леди, уже с нею не обвенчался или не подготовил для этого почвы, объявив вам о своем намерении. А если он хочет на ней жениться и у него добрые отношения с обеими дамами, то почему же он "несвободен"?
"И впрямь, почему?" – соглашаясь, подумал про себя Стрезер.
– Может быть, он дочери не нравится, – отбился он.
– Тогда почему он так говорит с вами о них?
Вопрос сочувственно аукнулся в уме Стрезера, но он снова его парировал:
– Может быть, у него добрые отношения с матерью?
– В союзе против дочери?
– Но если она пытается уговорить дочь не отвергать предложение, – что больше может его к ней расположить? Не понимаю только, – выжал из себя Стрезер, – с чего бы дочери его отвергать?
– О, – сказала мисс Гостри. – Возможно, не все вокруг очарованы им так, как вы.
– То есть, вы хотите сказать, они не считают его "партией"? Неужели я так неловко выражаю свои мысли? – спросил он, не скрывая удивления. – Впрочем, – продолжал он, – его матушка ничего так не желает, как видеть его женатым – разумеется, если это будет ему во благо. Какая женитьба не во благо? А эти дамы, без сомнения, не прочь заполучить его, – он уже выстроил свою версию, – ради большего благосостояния, и любая девица – на ком бы он ни женился – будет заинтересована в том, чтобы он использовал свои возможности. Ей будет вряд ли с руки, если он их упустит.
– Бесспорно, – отозвалась мисс Гостри. – Вы рассуждаете лучше некуда! Но, разумеется, с другой стороны, есть еще добрый старый Вулет.
– О да, – раздумчиво сказал он, – есть еще добрый старый Вулет.
Она помедлила.
– Да, пожалуй, ей этого не проглотить. Она, возможно, сочтет, что это ей слишком дорого обойдется. И возможно, прикинет, стоит ли одно другого.
Стрезер, которому во время их совещаний не сиделось на месте, сделал по комнате еще один круг.
– Все зависит от того, что она собой представляет. Разумеется, сто раз проверенное умение ладить с добрым старым Вулетом, – а она, даю голову на отсечение, это превосходно умеет! – вот что с такой силой говорит за Мэмми.
– Мэмми?
От такого тона он остановился перед ней как вкопанный; однако, уразумев, что эта реплика выражает не колебания, но смутившее ее полное понимание, позволил себе напомнить:
– Надеюсь, вы не забыли, кто такая Мэмми!
– Нет, я не забыла, кто такая Мэмми, – улыбнулась мисс Гостри. – И у меня нет никаких сомнений, что в ее пользу можно очень многое сказать. Я целиком за Мэмми! – искренне заявила она.
Стрезер вновь прошелся по комнате.
– Она, знаете, и вправду на редкость мила; куда лучше любой из тех девиц, каких я пока здесь видел.
– Именно на это я, пожалуй, больше всего и рассчитываю. – И она на секунду – совсем в духе своего гостя – задумалась. – Мне положительно хочется заполучить ее в свои руки.
Ему эта мысль пришлась по душе, хотя в итоге он все-таки ее отверг:
– О, только не бросайтесь к ней с таким азартом! Мне вы больше нужны, и вы не смеете меня покидать.
Но она не хотела сдаваться.
– Если бы только они согласились прислать ее сюда: ведь я принесу ей огромную пользу.
– Если бы они знали вас, – сказал он, – они бы ее прислали.
– Как? Разве они не знают? После всего, что вы, насколько я вас поняла, им обо мне нарассказали?
Он снова на мгновение остановился перед ней и тут же снова принялся шагать.
– Они и пришлют – прежде чем, – как вы изволили выразиться? – я им о вас нарасскажу. – И тут же перешел на то, что ему казалось главным: – Сейчас он, видимо, сворачивает свою игру. Он ведь все время придерживал меня. Ждал, когда прибудут эти дамы.
– Ого, как вы научились видеть! – поджала губы мисс Гостри.
– Ну, до вас мне далеко. Или вам угодно делать вид, – продолжал он, – что вы не видите?…
– Не вижу? Чего? – требовательно спросила она, пока он переводил дыхание.
– Да того, что между ними много чего происходит – и завязалось это задолго до моего приезда.
Прошла минута, прежде чем она сказала:
– Кто же они… раз все это так серьезно?
– Может быть, серьезно, а может быть, курьезно. Но вот что очевидно – так это без сомнения. Только я о них ничего не знаю, – признался Стрезер. – Например, даже как их зовут, и, выслушав Крошку Билхема, к величайшему моему облегчению, не счел себя обязанным спросить.
– Ну, – рассмеялась она, – если вы думаете, что уже отделались!..
Ее смех мгновенно вверг его в мрачное расположение духа.
– Я вовсе так не думаю. Думаю лишь, что получил на пять минут передышку. Мне, хочешь не хочешь, придется в лучшем случае продолжать. – Они обменялись понимающими взглядами, и минуту спустя к нему вернулось добродушное настроение. – При всем том меня не интересует, как их зовут.
– Ни какой они национальности? Американки? Француженки? Англичанки? Польки?
– Вот уж что мне решительно все равно. Меня ни в малейшей мере не заботит, какой они национальности. – И тотчас добавил: – Дай Бог, польки. Вот было бы славно!
– Куда как славно! – Этот переход ее очень развеселил. – Как видите, вас это все же заботит!