– Помилуйте, я почти американка: маме очень хотелось, чтобы я была такой – то есть как американка. Ей очень хотелось, чтобы я пользовалась всякими свободами. Она убедилась на опыте, что это дает прекрасные результаты.
Она, на взгляд нашего друга, обладала редкостной красотой – нежная пастель в овальной раме; его воображение тотчас поместило ее пленительный образ в длинную галерею: портрет маленькой принцессы, о которой известно только то, что она умерла молодой. Жанне, без сомнения, не было суждено умереть молодой, но все равно к ней нельзя было отнестись легко. Ему приходилось туго – туго, потому что он ни в коем случае не желал касаться вопроса ее отношений с неким молодым человеком. Ужасный этот вопрос – о молодом человеке, и нельзя же, в самом деле, обращаться с такой девушкой словно со служанкой, заподозренной в амурных шашнях. И потом, молодые люди, молодые люди… в сущности, это их дело или, во всяком случае, ее… Она выглядела взволнованной, даже слегка возбужденной – до той степени, когда в глазах то появляется, то исчезает блеск, а на щечках рдеют два пятна – возбужденной из-за великого события, каким был в ее жизни обед в чужом доме, и еще более великого – разговора с джентльменом, который представлялся ей очень, очень старым; в очках, морщинах и с вислыми, седоватыми усами. По-английски она изъяснялась божественно, пленительнее всех, кого, как решил наш друг, ему довелось слышать; то же самое он сказал себе несколько минут назад, когда она говорила по-французски. Интересно, думал он, в какой мере столь широкий диапазон ее лиры влияет на ее духовный мир? И его воображение, само того не замечая, тут же принялось усердно развивать и украшать эту мысль, пока он не поймал себя на том, что с отсутствующим, странным видом сидит возле Жанны в дружеском молчании. Только теперь он почувствовал, что ее волнение, слава Богу, улеглось, и она овладела собой. Она прониклась к нему доверием, расположилась к нему и, как он впоследствии, оглядываясь назад, заключил, многое ему высказала. Окунувшись наконец в наэлектризованную ожиданием среду, она не ощутила ни разряда, ни холода – ничего, кроме тихого всплеска, который сама и произвела в ласкающей теплоте, ничего, кроме уверенности, что может, не опасаясь, окунаться вновь и вновь. К концу десяти минут, которые он провел в ее обществе, у него сложилось полное – со всем, что он воспринял и отбросил, – впечатление. Она держалась свободно, потому что привыкла быть свободной, но еще и с целью показать ему, что, в отличие от других знакомых ей сверстниц, усвоила идеал свободы. О себе она говорила милые несуразности, но усвоенное ею крайне его заинтересовало. Оно сводилось – как он вскоре понял – к одной важной частности: Жанна де Вионе была до мозга костей – тут ему пришлось поискать нужное слово, но оно тотчас нашлось – хорошо воспитана. Разумеется, при столь кратком знакомстве он не мог определить, какой у нее нрав, но мысль о воспитанности крепко засела у него в мозгу. Он еще ни разу не встречал никого, в ком воспитанность проявлялась бы так разительно. Несомненно, это качество привила ей мать; но несомненно, что, желая сделать его менее ощутимым, мать привила ей и многое другое, и ни к одной из двух предшествующих встреч не готовила дочь – удивительная эта женщина! – так, как к нынешней. Жанна являла собой пример, изысканный пример воспитанности, а графиня – Стрезеру доставляло удовольствие вспоминать о мадам де Вионе с этим титулом – пример тоже изысканный… только он не знал – чего.
– У него отменный вкус, у нашего юного друга, – вот что сказал Стрезеру Глориани, – поворачиваясь к нему от приковавшей его внимание картины, которая висела у двери. Названная знаменитость только-только вошла в petit salon – очевидно, в поисках мадемуазель де Вионе, и, пока Стрезер подымался из кресла рядом с занимаемым ею, прославленный скульптор, зацепившись взглядом за картину, остановился, чтобы ее рассмотреть. Это был ландшафт, небольшой по размеру, но французской школы, – что, как с радостью отметил про себя Стрезер, он знал, – и мастерски написанный, о чем, ему приятно было думать, он мог бы догадаться; рама была много шире полотна, и, наблюдая, как Глориани обозревает этот экземпляр из коллекции Чэда – чуть ли не водя по холсту носом и быстро двигая головой из стороны в сторону и сверху вниз, – он подумал, что никогда не видел, чтобы так смотрели на картину. Мгновение спустя художник и произнес те слова, произнес, любезно улыбаясь, протирая пенсне и поглядывая вокруг, – короче, всем своим видом и еще чем-то, что, Стрезеру казалось, он улавливал в его особенном взгляде, отдавая вкусу Чэда такую дань, которая многое раз и навсегда расставила по своим местам. Стрезером сейчас, как никогда прежде, владела уверенность, что все вокруг него, но совершенно помимо него, постепенно обретает свое место. Еще за ужином, за которым они сидели отнюдь не рядом, в улыбке Глориани – итальянской и совершенно непроницаемой – ему мнился своего рода привет: правда, нечто важное, что так поразило его на приеме в саду, теперь из нее ушло; словно мгновенная связь, завязавшаяся благодаря скептическому интересу друг к другу, распалась. Теперь он осознал то, что было на самом деле: не скептический интерес, а полное различие; и, невзирая на это различие, знаменитый скульптор как бы подавал ему сигнал – почти соболезнующе, но – о! до чего же равнодушно! – словно сквозь толщу водяного пласта. Он наводил для него мост очаровательной пустой вежливости, на который Стрезер не решился бы ступить полной ступней. Эта мысль, пусть мимолетная и запоздалая, сослужила свою службу: он обрел спокойствие, и наваждение рассеялось – рассеялось при звуке произносимых слов, и, обернувшись, он увидел, как Глориани, расположившись в кресле, беседует с Жанной де Вионе, и в ушах Стрезера вновь возникло фамильярно-дружеское и уклончивое: "Ой! Ой! Ой!", которое две недели назад побудило его безуспешно атаковать мисс Бэррес. У нее, этой живописной и оригинальной леди, был вид, неизменно поражавший его соединением архаичного и современного – вид человека, подхватывающего остроту, которой они уже обменивались. Архаичным тут, без сомнения, оказывался смысл, а современной – манера, в которой его использовали. Как раз сейчас Стрезеру пришло на мысль, что добродушная ирония мисс Бэррес не иначе, как имела под собой какое-то основание, и его несколько беспокоил тот факт, что она не пожелала высказаться яснее, а, напротив, довольная собственной наблюдательностью, весьма в ней очевидной, заявила, что никакие силы не заставят ее сказать ему больше, чем уже сказано.
Стрезеру ничего не оставалось, как, уклонившись от темы, осведомиться, куда она дела Уэймарша, хотя и сам уже владел ключом к этой тайне, в чем и удостоверился, услышав в ответ, что тот находится в соседней гостиной, где беседует с мадам де Вионе. Мысленно полюбовавшись этим сочетанием, Стрезер, в угоду мисс Бэррес, спросил:
– Как, она тоже подпала под чары?…
– Нет, отнюдь… – мгновенно отозвалась мисс Бэррес. – Она его ни во что не ставит, ей с ним скучно; она вам тут не помощник.
– О, – рассмеялся Стрезер, – не может же она во всем преуспеть.
– Несомненно, какой бы бесподобной ни была. Впрочем, и он ее ни во что не ставит. Нет, ей не отнять его у меня – да она и не стала бы, даже если бы могла: у нее своих поклонников не счесть. Я не знаю случая, когда она потерпела бы поражение. А нынче, когда она так ослепительна, было бы странно… Только ей и самой он ни к чему. А потому ваш друг останется при мне. Je suis tranquille.
Стрезер понял, что она хотела выразить, но не преминул подвести собеседницу туда, куда ему было нужно:
– Она и в самом деле кажется вам нынче ослепительной?
– Конечно. Такой я, пожалуй, ее еще не видела. А вам разве нет? А ведь это ради вас.
– Ради меня? – удивился Стрезер, демонстрируя полную искренность.
– Ой! Ой! Ой! – воскликнула мадам Бэррес, демонстрируя как раз обратное.
– Что ж, – тотчас сдался он, – она и вправду нынче иная – веселая.
– Веселая! – рассмеялась мисс Бэррес. – А какие у нее плечи! Хотя плечи остались те же.
– Плечи у нее вне всяких сомнений, – подтвердил Стрезер. – Но дело не в плечах.
Его собеседница еще больше оживилась и, проявляя – между двумя затяжками – тончайшее чувство смешного, видимо, получала огромное удовольствие от их разговора.
– Да, не в плечах.
– А в чем же? – уже серьезным тоном осведомился Стрезер.
– Да в ней самой. В ее расположении духа. В ее обаянии.
– Да, несомненно, в ее обаянии… Но мы говорим о том, что составляет главное отличие.
– Ну, – принялась объяснять мисс Бэррес, – она то, что называется блестящая женщина. Вот и все. В ней добрых полсотни женщин.
– Но в каждом случае, – уточнил Стрезер, – одна.
– Пожалуй. Но в пятидесяти…
– О, столько нам не перебрать, – заявил наш друг и тотчас перевел разговор в другое русло. – Не соблаговолите ли ответить мне на дурацкий вопрос? Она собирается разводиться?
Мисс Бэррес уставилась на него сквозь стекла своего черепахового лорнета:
– Зачем ей это?
Он вовсе не того от нее ждал, но принял вполне благодушно:
– Чтобы выйти замуж за Чэда.
– Зачем ей выходить за Чэда?
– Затем, что он, без сомнения, ей очень нравится. Она свернула для него горы, сотворила чудеса.
– Так куда же больше? Выйти замуж или жениться, – пустилась в рассуждения мисс Бэррес, – вовсе не чудо: это кто только не умеет, вот уж что доступно всем и каждому. Чудо, когда сворачивают горы, не будучи в браке.
Стрезер помолчал, взвешивая это соображение:
– Вы полагаете, ваших друзей только красят подобного рода отношения?
– Красят! – Что бы он ни сказал, все вызывало у нее смех.
Тем не менее он не сдавался:
– Потому что тогда они бескорыстны?
Но на этом вопросе она почему-то выдохлась:
– Пожалуй. Назовем это так. К тому же она не станет разводиться. И вообще, – добавила мисс Бэррес, – не верьте всему, что говорят о ее муже.
– Стало быть, он не такой уж негодяй? – спросил Стрезер.
– Негодяй, негодяй. Но… обаятелен.
– Вы знакомы?
– Да, встречались. Он bien aimable.
– С кем угодно, кроме жены?
– С нею тоже, насколько мне известно… как с любой, как со всеми женщинами. Надеюсь, вы, по крайней мере, оценили, – круто переменила она разговор, – каким вниманием я окружила мистера Уэймарша?
– О, безусловно. – Но углубляться в эту тему Стрезер пока не стал. – Во всяком случае, – сказал он, решаясь идти напролом, – эти отношения совершенно невинные.
– Мои с ним? Ах, – засмеялась мисс Бэррес, – зачем же лишать их всякой романтичности!
– Я имею в виду наших друзей – ту леди, о которой мы говорили. – Таков был побочный, но вместе с тем органичный вывод, к которому привели его впечатления от Жанны. И на том ему хотелось стоять. – Совершенно невинные, – повторил он. – Я превосходно вижу, что тут происходит.
Сбитая с толку этим внезапным заявлением, мисс Бэррес обратила взгляд на Глориани, считая его неназванным героем стрезеровского намека, но тут же спохватилась, меж тем как Стрезер, заметив ее ошибку, стал ломать себе голову, соображая, что, скорее всего, могло за этим стоять. Для него не было тайной, что скульптор восхищен мадам де Вионе; но являло ли его восхищение чувство, невинность которого не подлежала сомнению? Да, вокруг него и в самом деле была странная атмосфера, а почва под ногами не самой твердой. Он остановил на мисс Бэррес пронзительно-жесткий взгляд, но она уже продолжала:
– А как насчет мистера Ньюсема? Тут все в порядке? Ну, разумеется – иначе и быть не может! – И в присущей ей беспечной манере мисс Бэррес вернулась к вопросу о своем добром друге. – Смею сказать, вы должны только диву даваться, как я еще не выдохлась, без конца встречаясь – чаще некуда! – с вашим Букой. Но вот, знаете, ничего: меня он не тяготит; я держусь, и мы с ним прекрасно ладим. Я не такая, как все; мне трудно это объяснить. Со многими, кого считают интересными или необыкновенными или какими-то там еще, мне смертельно скучно, а вот с другими, о ком все говорят: не понимаю, что тут можно найти! – я чего только не нахожу. – И, затянувшись сигаретой: – Он, знаете ли, трогательное существо.
– Знаю ли? – отозвался Стрезер. – Кому, как не мне, это знать. Вам, должно быть, жаль нас до слез.
– Ну вас-то я не имею в виду! – рассмеялась она.
– А следовало бы. Ведь наихудший симптом – в моем случае – то, что вы ничем не можете мне помочь. Это вы – женщина, исполненная жалости.
– Я как раз помогаю вам! – весело возразила она.
Он снова бросил на нее жесткий взгляд и, выдержав паузу, сказал:
– Увы, нисколько!
Черепаховый лорнет, звякнув длинной цепочкой, опустился на грудь:
– Я помогаю вам с Букой. А это немало.
– О, с ним, да. – И, несколько замявшись, спросил: – Вы хотите сказать, он болтает обо мне?
– Так, чтобы мне приходилось вас защищать? Никогда.
– Да, да, – в раздумье сказал Стрезер. – Это слишком глубоко.
– У него все слишком глубоко, – отозвалась она. – Единственный его недостаток. Он может часами хранить глубокое молчание – которое если и нарушает замечаниями, то через долгие перерывы. И каждое такое замечание о чем-то, что сам увидел или почувствовал, – отнюдь не banal. Что вполне можно было от него ожидать и что меня убило бы. Но нет, никогда. – Она снова, очень довольная, затянулась сигаретой, всем своим видом выражая, как высоко ценит это свое приобретение. – А о вас – ни полслова. Мы держимся от вас в почтительном отдалении. Мы ведем себя лучше некуда. Но, так и быть, я скажу вам, в чем он действительно грешен, – продолжала она. – Он пытается делать мне подарки.
– Подарки? – повторил за нею бедняжка Стрезер, мысленно ставя себе в укор, что сам еще ни разу никому ничего не преподнес.
– Видите ли, – пояснила она, – в моем фаэтоне он сидит паинька паинькой, а когда я оставляю его, порою на долгие часы, у дверей магазинов – он очень это любит, – то, выходя, я по его фигуре легко нахожу мой экипаж в ряду других. Но, бывает, я для разнообразия беру его с собой, и тогда мне стоит неимоверных усилий не дать ему накупить мне всяких ненужностей.
– Он жаждет "одаривать" вас? – невольно вырвалось у Стрезера. Самому ему ничего подобного и в голову не приходило. Ай да Уэймарш! Молодец. – Он следует доброй традиции. Не то что я. Да, – повторил он в раздумье. – Им движет священный гнев.
– Священный гнев? Вот-вот! – И мисс Бэррес, которая впервые услышала этот термин в применении к Уэймаршу, признала его соответствие, зааплодировав своими унизанными драгоценностями руками. – Теперь мне ясно, почему он не может быть banal. Но все равно, я рада, что, как могу, удерживаю его от покупок, – видели бы вы, что он иногда выбирает! Право, я уже не одну сотню ему спасла. А принимаю от него только цветы.
– Цветы! – снова эхом отозвался Стрезер, с грустью подумав про себя: а много ли букетов преподнес ты, кавалер?
– Невинные цветы, – продолжала она, – пусть посылает сколько угодно. И надо сказать, он посылает такие роскошные! Ведь все лучшие лавки знает наперечет – и все сам отыскал. Нет, он бесподобен!
– И ни словом не обмолвился мне, – улыбнулся наш друг. – У него собственная жизнь. – И тотчас вернулся к мысли, что ему подобный образ поведения заказан. У Уэймарша не было миссис Уэймарш, и ему ни с кем не приходилось считаться, а ему, Ламберу Стрезеру, постоянно приходилось – пусть даже в тайниках души – считаться с миссис Ньюсем. Более того, ему нравилось думать, будто его друг – хранитель подлинных традиций. И все же он позволил себе заключить так: – Да, им движет священный гнев. И какой гнев! – Стрезер поискал нужное слово. – Он выражает неодобрение.
Мисс Бэррес слушала – правда, несколько отстраненно – и пыталась понять:
– Да, мне тоже так кажется. Только чему?
– Как чему? Он, знаете ли, уверен, что это я живу своей жизнью. Хотя на самом деле ничего подобного.
– Ничего подобного? – спросила она и, как бы уличая его, рассмеялась: – Ой! Ой! Ой!
– Нет, я живу не своей жизнью. А, пожалуй, жизнью для других.
– Ну да – для других и с другими. Теперь, например, с…
– С кем же? – остановил он ее, не давая договорить.
Его тон заставил ее помолчать и даже, как ему подумалось, сказать нечто иное, чем она хотела:
– Ну, скажем, с мисс Гостри. Какие подвиги вы для нее совершаете?
Вот уж что окончательно поставило его в тупик:
– Никаких. Решительно никаких.