– Не согласитесь ли вы – для начала – говорить со мной так, как если бы вы его нашли?
Только сейчас он понял, как она ломала себя; и к этому присоединилось странное чувство: казалось, ее прекрасные глаза, умоляя, смотрят на него откуда-то снизу. Будто он стоит у порога или окна своего дома, а она – на дороге. Секунду-другую он не протягивал ей руку, не окликал; более того, у него словно язык прилип к гортани. И вдруг защемило сердце, пронзило сочувствием – сочувствием, которое, как ледяное дыхание, обжигает лицо.
– Что я могу? – произнес он наконец. – Разве только выслушать вас, как обещал Чэдвику.
– Ах, я прошу вас вовсе не о том, что имел в виду мистер Ньюсем, – быстро обронила она. По ее тону он понял: она решилась идти на все. – У меня самой есть о чем побеседовать с вами, и совсем о другом.
От ее слов – хотя бедному Стрезеру и стало от них не по себе – он почувствовал радостный трепет: его смелые представления о ней подтвердились.
– Да, – согласился он вполне дружески, – я сразу подумал, что у вас возникли свои мысли.
Казалось, она все еще смотрит на него снизу вверх, но теперь уже более спокойным взглядом.
– Я поняла, что вы так подумали… и это помогло им возникнуть. Вот видите, – добавила она, – все же необходим общий язык.
– Но, по-моему, я решительно вас не удовлетворяю. Да и как? Мне не понятно, чего вы от меня ждете.
– Вам и нет нужды понимать – достаточно помнить. Всего лишь ощущать, что я доверяю вам… и не из каких-то особых соображений. Просто, – и она улыбнулась своей чарующей улыбкой, – я рассчитываю на вашу любезность.
Стрезер надолго замолчал, и они по-прежнему сидели лицом к лицу, пожалуй, все такие же настороженные, пока бедная леди не сделала решительный шаг. Для Стрезера она теперь стала "бедная леди"; у нее явно были затруднения, и, судя по той просьбе, какую она ему высказала, затруднения серьезные. Но чем он мог ей помочь? Ее затруднения возникли не по его вине; он тут был ни при чем. Однако по мановению ее руки эта встреча каким-то образом связала их друг с другом. И эта связь усугублялась массой вещей, строго говоря не имевших к ней отношения и из нее не вытекавших, – усугублялась самой атмосферой, царившей в высокой, холодной, изящной гостиной, где они сидели, тем, что происходило вовне: клацаньем, доносившимся из внутреннего дворика, обстановкой эпохи Первой империи и семейными реликвиями в чопорных шкафах – всем, что было столь же далеким, сколь перечисленное выше, и столь же близким, как ее намертво стиснутые кисти рук на коленях, как взгляд, особенно искренний в минуты, когда глаза особенно сосредоточенно глядели в одну точку.
– Вы ждете от меня, разумеется, чего-то куда более значительного.
– О, это тоже весьма значительно звучит! – рассмеялась она в ответ.
Он чуть было не сказал ей, что она, выражаясь словами мисс Бэррес, бесподобна, но удержался и произнес нечто совсем иное:
– Так о чем же, по мысли Чэда, вам нужно со мной потолковать?
– Ах, у него те же мысли, что у всех мужчин, – переложить бремя усилий на женщину.
– На женщину?… – медленно повторил Стрезер.
– Да, на женщину, к которой расположен… и тем тяжелее бремя, чем сильнее расположен. Чтобы, отводя от него беду, она тем сильнее старалась, чем сильнее к нему расположена.
Стрезер следовал за ходом ее мысли, но вдруг резко свернул на свое:
– И насколько сильно вы к нему расположены?
– Ровно настолько, насколько требуется… чтобы взять разговор с вами на себя. – И тут же быстро ушла в сторону: – Знаете, я все эти дни трепещу от страха: словно от того, что вы обо мне подумаете, устоят или рухнут наши добрые с ним отношения. У меня даже и сейчас, – продолжала она в своей пленительной манере, – дух захватывает… и я, право, призываю всю свою храбрость… в надежде, что вы не скажете обо мне: какая несносная особа.
– Во всяком случае, – спустя мгновенье отозвался он, – я, кажется, не произвожу на вас такого впечатления.
– Что ж, – согласилась она, – вы ведь еще не отказали мне в капле терпения, о которой я прошу…
– И вы уже выводите положительные заключения? Прекрасно. Только я их не понимаю, – продолжал Стрезер. – По-моему, вы просите много больше того, что вам нужно. Что, в конце концов, в худшем случае для вас, в лучшем для себя, я способен сделать? Большего давления, чем я уже употребил, я оказать не могу. Ваша просьба опоздала. Все, что в моих силах, мною уже сделано. Я сказал свое слово и вот к чему пришел.
– Слава Богу, вы пришли сюда! – рассмеялась она и уже иным тоном добавила: – Миссис Ньюсем не думала, что вы так мало преуспеете.
Он медлил в нерешительности, но все же вытолкнул из себя:
– Увы, теперь она именно так думает.
– Вы хотите сказать… – И она осеклась.
– Что сказать?
Она все еще колебалась.
– Простите, что я этого касаюсь, но, если и говорю вещи не совсем положенные… думаю, я все же могу себе это позволить. К тому же разве мы не вправе знать?
– Что знать? – уточнил он, когда его собеседница, замявшись, вновь сникла и замолчала.
Мадам де Вионе сделала над собой усилие:
– Она отказалась от вас?
Впоследствии он сам себе удивился, до чего спокойно и просто встретил ее вопрос:
– Нет еще. – Словно был почти разочарован, словно при ее свободе ожидал большей смелости. И тут же не обинуясь спросил: – Это Чэд сказал вам, какому наказанию меня подвергнут?
Его манера и тон пришлись ей, очевидно, по душе.
– Если вы хотите знать, говорили ли мы об этом, – разумеется. И это заняло далеко не последнее место в моем желании встретиться с вами.
– Чтобы увидеть, принадлежу ли я к тому разряду мужчин, с которыми женщина может?…
– Точно так, вы безупречный джентльмен! – воскликнула она. – И теперь вижу… увидела. Нет, женщина не может! Тут вы вне опасности… и с полным правом. Поверьте в это – и вы станете намного счастливее.
Стрезер промолчал, а когда заговорил, то неожиданно для себя с таким обнаженным доверием, источник которого ему и самому был непонятен.
– Я пытаюсь поверить. Но каким чудом, – вырвалось у него, – каким чудом вы до этого дошли?
– О, – отвечала она, – вспомните, сколько еще до знакомства с вами я благодаря мистеру Ньюсему о вас узнала. Мистер Ньюсем восхищен вашей силой духа!
– Да, почти нет того, чего я не способен вынести! – прервал ее наш друг.
Проникновенная, прекрасная улыбка была ему ответом, и потому он услышал то, что сказал, так, как она это услышала. Не требовалось усилий, чтобы почувствовать: он выдал себя с головой. Но, по правде говоря, он только это и делал. Можно было, разумеется, в какие-то минуты уговорить себя, будто он нагнал на нее страху и холоду. Он знал: это не так, и пока он добился лишь того, что она убедилась: он принимает предложенные ею отношения. Более того, эти отношения – при всей их необязательности и краткости – выльются именно в ту форму, в какую ей угодно будет их облечь. Ничто и никто не помешает ей – уж он во всяком случае – сделать их приятными. В глубине сознания, помимо прочего, у него таилась мысль, что перед ним – здесь, сейчас, рядом, в своем неповторимом, живом и властном облике – одна из тех редкостных женщин, о которых он беспрестанно слышал, читал, мечтал, но каких никогда не встречал; женщина, присутствие которой, чей взгляд, голос, сам факт существования наполняли отношения чувством признательности ей.
Она была из совсем иной породы женщин, чем та, к которой принадлежала миссис Ньюсем, – женщина современная, явно не спешившая с окончательным решением; и теперь, столкнувшись с мадам де Вионе, он понял, насколько простым было его первое впечатление от мисс Гостри. Она, несомненно, была из тех, кого можно быстро постичь, но мир широк, и каждый день преподносит все новые уроки. Во всяком случае, есть отношения и отношения, даже среди самых необычных.
– Ну да, конечно, так я подхожу к возвышенному стилю Чэда, – поспешил добавить Стрезер. – Ему легко меня туда вписать.
Она чуть приподняла брови, словно отрицая от имени молодого человека саму возможность подобного намерения с его стороны.
– Знаете, Чэд будет несказанно огорчен, если вы хоть чего-то лишитесь. Но он полагает, что в ваших силах сделать ее терпимее.
– Вот как, – сказал Стрезер, остановив на ней взгляд. – Так вот чего вы от меня ждете. Только как мне этого достичь? Может быть, подскажете?
– Просто скажите ей правду.
– А что вы называете правдой?
– Ну, любую правду: то, что есть, о нас всех; то, что вы сами видите. Я устраняюсь и предоставляю это вам.
– Весьма вам признателен. Мне нравится, – продолжал Стрезер с резковатым смехом, – как вы устраняетесь.
Но она все так же мило и мягко, словно тут не было ничего такого, настаивала на своем:
– Будьте абсолютно честны. Расскажите ей все.
– Все? – странным эхом отозвался он.
– Да, всю чистую правду, – продолжала, не меняя тона, мадам де Вионе.
– Но в чем она – чистая правда? Именно чистую правду я и пытаюсь обнаружить.
На секунду-другую мадам де Вионе отвела взгляд, но тут же вновь остановила его на Стрезере:
– Расскажите ей все, исчерпывающе и ясно, о нас.
– О вас и вашей дочери? – уставился на нее Стрезер.
– Да, о моей Жанне и обо мне. Скажите ей, – голос мадам де Вионе дрогнул, – что мы вам полюбились.
– А что мне это даст? Или вернее, – уточнил он, – что вам это даст?
Она помрачнела.
– Вы думаете, совсем ничего?
– Она ведь не за тем меня сюда послала, – сказал, помявшись, Стрезер, – чтобы я "полюбил" вас.
– О, – отвечала мадам де Вионе в своей чарующей манере, – она послала вас принять то, что есть.
В этом заявлении, согласился про себя Стрезер, было зерно истины.
– Да, пожалуй, – подтвердил он. – Но как мне принять то, чего я не знаю? – И, собравшись с духом, произнес: – Вы хотите, чтобы Чэд женился на вашей дочери?
Она качнула головой – стремительно и гордо.
– О нет… вовсе нет.
– И сам он тоже этого не хочет?
Она повторила движение головой, но на этот раз ее лицо озарилось каким-то необычным светом.
– Она слишком ему дорога.
– Слишком, чтобы захотеть – вы это имеете в виду – отвезти в Америку.
– О нет. Слишком, чтобы желать одного: пестовать ее и лелеять, быть с ней поистине добрым и ласковым. Мы оба печемся о ней, и вы тоже должны нам в этом помочь. Вы непременно должны еще раз встретиться с моей Жанной.
Стрезеру стало не по себе:
– С удовольствием. Она необычайно хороша.
Впоследствии материнское тщеславие, с которым мадам де Вионе откликнулась на его похвалу, вспоминалось ему как нечто особенно прекрасное.
– Так она понравилась вам, мое сокровище! – И, услышав в ответ восторженное "О!", дала себе волю: – Она – само совершенство! Моя радость!
– Да, да. Если бы мне привелось быть с нею рядом и видеть ее чаще, я, несомненно, испытывал бы те же чувства.
– Вот и скажите это миссис Ньюсем! – воскликнула мадам де Вионе.
– Но что это вам даст? – спросил он, еще больше поражаясь ее настойчивости. И пока она мешкала, не находясь с ответом, решился задать еще один вопрос: – И ваша дочь… она влюблена в Чэда?
– Ах, – почти с испугом отвечала она. – Если бы вы могли это выяснить!
– Я? Человек посторонний? – Он не скрывал удивления.
– Вы уже не посторонний. И сможете бывать с ней, уверяю вас, как человек совершенно свой.
Тем не менее такое положение вещей казалось ему странным:
– Но… если вы, ее мать…
– Ох, нынешние дочки-матери! – весьма непоследовательно вставила она, но тут же переключилась на то, что, видимо, полагала более соответственным главному предмету: – Скажите ей, что ему на пользу знакомство со мной. Ведь вы согласны – на пользу?
Ее слова имели для него куда большее значение, чем он способен был в тот момент оценить. Но и тогда они потрясли его до глубины души:
– О, если это все, чего вы…
– Пожалуй, не совсем "все", – перебила она, – но в значительной степени. – Право же, так, – добавила она тоном, который запал ему в душу, оставаясь среди самого памятного, что там хранилось.
– И прекрасно! – Стрезер улыбнулся ей и почувствовал, что напряжение сковывает его лицо, это продолжалось мгновение.
Наконец мадам де Вионе тоже встала:
– Вам не кажется, что ради…
– Мне следует вас спасти? – Итак, его вдруг осенило, каким образом он мог удовлетворить ее – и каким образом одновременно, так сказать, с честью ретироваться. И выспреннее слово, сам звук которого подталкивал Стрезера к бегству, невольно слетело с его языка: – Я спасу вас, если смогу.
XIV
Десять дней спустя, коротая вечер в прелестных апартаментах Чэда, наш друг и сам испытывал такое чувство, будто робкая тайна Жанны де Вионе рушится у него на глазах. Отужинав в обществе этой юной леди и ее матери вкупе с еще несколькими гостями, он перешел в petit salon, чтобы, исполняя просьбу Чэда, побеседовать с его юной приятельницей. Этим разговором, уверял Чэд, Стрезер крайне его обяжет:
– Мне ужасно хочется знать, что вы о ней подумаете. К тому же, – заявил он, для вас это удобный случай познакомиться с настоящей jeune fille – я имею в виду тип – который вам, как наблюдателю нравов, полагаю, грех упускать. Вас ждет впечатление, которое вы увезете в Америку, где, в свою очередь, у вас в изобилии найдется, с чем его сравнить.
Стрезер прекрасно знал, какого сравнения хотелось Чэду и, хотя он полностью согласился со своим юным другом, не преминул отметить в уме, что до сих пор ему еще ни разу так откровенно не напоминали, что его – как он и сам, правда, постоянно про себя, это выражал – используют. С какой, собственно, целью – он и сейчас не вполне улавливал; тем не менее сознание, что он оказывает услугу, ни на минуту его не покидало. Он лишь догадывался, что услуга эта весьма нужна тем, кому играла на руку; сам он, по правде сказать, находился в ожидании того момента, когда она обернется для него бедой, более того, невыносимой бедой. Он не видел выхода из создавшегося положения, разве только в силу какого-то перелома в событиях, который дал бы ему предлог для возмущения. Изо дня в день он рассчитывал набрести на повод возмутиться; меж тем каждый следующий день открывал на его пути новый и более завлекательный поворот. Искомый повод отодвинулся сейчас много дальше, чем в канун его приезда, и он вполне сознавал, что даже если бы такая возможность появилась на его горизонте, то лишь ценою обстоятельств непредсказуемых и сокрушительных. Однако ему представлялось, что он все же несколько приближается к ней, когда спрашивает себя, какую услугу, ведя подобный образ жизни, он в итоге оказывает миссис Ньюсем. И когда ему хотелось убедить себя, что пока все у него идет как должно, он вспоминал – и, скажем прямо, не без удивления, – что частота их переписки не нарушилась; впрочем, разве не было естественно, что обмен письмами между ними даже участился – настолько же, насколько усложнилась волновавшая их обоих проблема.
Во всяком случае, теперь каждый раз, охватывая мыслью полученное накануне письмо, он врачевал свою совесть вопросом: "А что еще я могу сделать… что еще могу я сделать, кроме как все ей рассказать?" Убеждая себя, что он и в самом деле ничего от нее не скрыл, все-все рассказал, Стрезер беспрестанно старался обнаружить отдельные подробности, о которых ей не поведал. Но когда в редкие мгновения или бессонными ночами ему удавалось отыскать в памяти такую частность, всегда оказывалось – при более глубоком рассмотрении, – что она, по сути, не стоит внимания. Когда же возникало новое, по его мнению, обстоятельство или уже доложенное заявляло о себе вновь, он непременно тотчас брался за перо, словно из боязни что-то упустить, а также для того, чтобы с полным правом сказать себе: "Она уже знает – сейчас, пока меня это волнует". Он находил большое облегчение в том, что никогда не откладывал на завтра описание и объяснение происходящих событий, а потому ему не придется предъявлять на более поздней стадии ничего такого, чего бы он вовремя не предъявил или что как-то завуалировал или смягчил в надлежащий момент. "Она уже знает" – успокоил он себя и сейчас, имея в виду свежие новости о знакомстве Чэда с двумя дамами, не говоря уже о совсем свежей относительно своего собственного знакомства с ними. Иными словами, миссис Ньюсем у себя в Вулете знала в тот же вечер о его знакомстве с мадам де Вионе, как знала, что он намеренно отправился к ней с визитом, и знала, что он нашел эту даму необычайно привлекательной и что ему, несомненно, еще предстоит многое сообщить. Далее она узнала, или вскоре должна была узнать, что он, опять-таки намеренно, отказался от повторного визита к графине – Стрезер не без задней мысли произвел мадам де Вионе в графини, – и когда Чэд от ее имени осведомился, в какой день ему желательно у нее отобедать, дал совершенно недвусмысленный ответ:
– Крайне признателен, но… исключено.
Он попросил молодого человека передать мадам де Вионе свои извинения и выразил уверенность, что тот поймет: в его, Стрезера, положении это вряд ли подобает. Миссис Ньюсем он, однако, забыл сообщить, что обещал "спасти" мадам де Вионе; но, если уж касаться этого воспоминания, – он ведь не обещал ей стать завсегдатаем в ее доме. Что понял тут Чэд, можно было заключить из того, как он держался, а держался он в данных обстоятельствах так же легко и свободно, как и во всех других. Чэд всегда держался легко и свободно, когда все понимал, и даже с еще большей легкостью и свободой, – что почти невозможно! – когда ничего не понимал. Он заверил Стрезера, что все уладит к всеобщему удовольствию, и не замедлил исполнить, заменив отвергнутый обед нынешним ужином, – как готов был заменить любой обед или ужин, любые званые вечера, в отношении которых его старинный друг почему-то питал смешное предубеждение.
– Помилуйте, я вовсе не иностранка; напротив, следую всему английскому, насколько могу, – сказала Стрезеру Жанна де Вионе, как только он, порядком робея, опустился возле нее в кресло, из которого при его появлении в petit salon поднялась мадам Глориани. Мадам Глориани – дама в черном бархате и белых кружевах, с напудренными волосами, чье несколько громоздкое величие, с кем бы оно ни соприкасалось, растворялось в милостивом лепете на малопонятном волапюке, – поднялась, уступая место этому нерешительному джентльмену, предварительно одарив его благосклонным приветствием, загадочные модуляции которого, по всей видимости, означали, что даже по прошествии двух воскресений она его узнала. Оставшись с Жанной вдвоем, наш друг позволил себе заявить, – пользуясь привилегией возраста, – что не на шутку напуган перспективой занимать барышню-иностранку. Нет, он боится не всех барышень: с юными американками он в полном ладу. Вот в ответ на это Жанна, защищаясь, и сказала: