Но достаточно было повернуть глаза в сторону Джима, чтобы успокоиться: он не был Пококом; он заявил себя иначе; и, в конце концов, куда выше котировался. Однако он тут же спохватился, вспомнив, что общество там, в Вулете, представленное Сарой и Мэмми – а в более высоких сферах и самой миссис Ньюсем, – было обществом преимущественно женским и что бедняга Джим к нему не принадлежал. Сам он, Ламбер Стрезер, пока еще в некоторой степени к нему принадлежал – странное положение для мужчины; и теперь его преследовала мысль, не будет ли женитьба стоить ему положения в обществе. Впрочем, всему свое время, и эти раздумья, куда бы ни заносило его воображение, не могли служить нашему другу причиной, позволяющей исключить из поля зрения своего спутника, который явно целиком отдался прелестям своего путешествия. Маленький, кругленький, неизменно сияющий, с соломенными волосами и без каких-либо особых отличий, он был совсем неприметен, если бы не пристрастие к светло-серым костюмам, белым панамам, толстым сигарам и анекдотам, что все вместе позволяло как-то его обосновать. Отличительной чертой Джима можно было также считать обыкновение, – вошедшее у него в плоть и кровь, – всегда платить за других, и именно эта его особенность делала его "нетипичным". Именно по этой причине, а вовсе не из-за крайней замороченности или расточительства он первым открывал кошелек, и еще, без сомнения, из-за своих потуг на юмор – правда, никогда не нарушавший условностей и приличий, которые он хорошо затвердил.
Мурлыкая от восторга, пока они катили по нарядным улицам, он заверял Стрезера, что поездка в Европу – свалившееся ему с неба счастье, и спешил заявить, что приехал в Париж не за тем, чтобы предаваться воздержанию. Что погнало сюда Салли, он не знает, но у него одна цель: как следует развлечься. Стрезер поддакивал, думая про себя – неужели Салли нужно вернуть домой брата, чтобы тот стал таким, как ее муж? Видимо, "как следует развлечься" составляло программу всех американцев, и он великодушно дал свое согласие, когда Джим предложил – беспечно и безответственно, поскольку его вещи были отправлены со всеми прочими омнибусом – сделать по улицам еще круг-другой, прежде чем ехать в отель. На Джима не возлагалась обязанность нажать на Чэда, это было делом Салли, а так как, зная ее характер, он предполагал, что она примется за брата немедленно, они, право, не сделают ничего дурного, если немного задержатся, лишь предоставив ей побольше времени. Стрезер, со своей стороны, ничего так не хотел, как предоставить Салли побольше времени, а потому отправился кататься по бульварам и авеню, теша своего спутника и намереваясь заодно извлечь из него толику сведений, чтобы знать, как скоро постигнет его катастрофа. Однако уже через несколько минут ему пришлось убедиться, что Покок упорно уклоняется высказывать какие-либо собственные суждения; он скользил по самому краю затронутого предмета, уступая право разбираться в нем своим дамам, сам же отделывался сарказмами и шуточками. Его саркастическое отношение к цели их путешествия, уже не раз прорывавшееся короткими вспышками, теперь дало о себе знать вновь, когда он, чуть растягивая слова, вдруг заявил:
– Черта с два я бы согласился, будь я Чэдом!
– Вы хотите сказать, будь вы на его месте?…
– Отказаться от всего этого, чтобы, вернувшись домой, засесть за рекламу! – Скрестив руки и свесив из экипажа коротенькие ножки, Джим упивался сверкающим полуденными красками Парижем, переводя глаза с одной стороны открывающейся перспективы на другую. – Я сам сюда перееду и буду здесь жить. И пока тут, буду жить вовсю. Я целиком за вас – вы молодец, дружище, и рассуждаете правильно – нечего трогать Чэда! Я не стану на него наседать, мне это не по душе. Да, что ни говори, а я здесь благодаря вам и уж конечно до гроба признателен. Вы с ним – славная парочка!
Некоторые пассажи из этой речи Стрезер в данный момент счел за лучшее пропустить мимо ушей.
– А вы не думаете, что важно передать рекламу в верные руки? И Чэд – я имею в виду его деловые способности – как раз тот человек, который справится?
– Где это он поднабрался таких способностей? – спросил Джим. – Здесь, что ли?
– Нет, здесь он таких способностей не обрел; напротив, диву даешься, как он их не растерял. У него врожденный дар вести дела, редкостная голова. Свои дела он ведет вполне честно. И ничего удивительного: он сын своего отца, и своей матери тоже, – она ведь по-своему не меньше поражает. Правда, у него иные вкусы и иные намерения, но не в этом суть: миссис Ньюсем и ваша жена совершенно правы. Чэд – незаурядный молодой человек.
– А кто спорит, – словно отводя душу, вздохнул Джим. – Только если таково ваше мнение, с какой стати вы тут завязли? Разве вам невдомек, что мы там переволновались из-за вас?
Вопросы Джима звучали полусерьезно, тем не менее Стрезер решил, что пора ставить точки над i, взять свой курс:
– Да потому, видите ли, что мне здесь понравилось. Очень. Мне понравился мой Париж. Можно сказать, слишком понравился.
– Вот оно что! Ах вы старый негодник! – весело отозвался Джим.
– Впрочем, ничего еще не решено, – продолжал Стрезер. – Все ведь гораздо сложнее, чем это выглядит из Вулета.
– Да уж, из Вулета это куда как скверно выглядит! – заявил Джим.
– Даже после того, что я написал?
Джим поморщил лоб, словно припоминая:
– Так ведь не иначе после того, что вы написали, миссис Ньюсем и послала нас паковать чемоданы. Такой ведь ход событий. А Чэд по-прежнему ни с места.
Стрезер, однако, сделал свои заключения:
– Ну да. Разумеется. Она должна была что-то предпринять. Как же иначе. А ваша жена вышла, так сказать, на арену, чтобы действовать.
– Верно. Чтобы действовать, – согласился Джим. – Только, знаете ли, Салли всегда выходит, чтобы действовать, – весело добавил он, – всякий раз, когда выходит из дома. Не помню случая, чтобы, выйдя, она не стала действовать. Ну а сейчас она действует во имя своей матушки, тут с нее и взятки гладки. – И тотчас, переключившись всеми своими чувствами, закончил новым гимном дорогому Парижу: – Вот это да! У нас, в Вулете, ничего даже похожего нет!
Однако Стрезер не оставлял начатой темы:
– Должен сказать, вы прибыли сюда в исключительно ровном и разумном расположении духа. Признаться, я ждал, когда вы покажете когти. Однако сразу почувствовал: у миссис Покок нет ни малейшего желания их обнажать. Она вовсе не выглядит свирепой, – продолжал он. – А я-то, слабонервный идиот, полагал встретить тигрицу!
– Неужели вы так мало ее знаете, – спросил Покок, – что еще не заметили: миссис Покок никогда не выдает своих чувств – как и миссис Ньюсем. Свирепеть? Никогда. Они подпускают к себе совсем близко. Шкурку носят гладким мехом вверх, теплом внутрь. Разве вы не знаете, кто они? – продолжал Покок, не переставая бросать взгляды по сторонам и награждая Стрезера вопросами, но лишь частично своим вниманием. – Разве вы не знаете, кто они? Да умнее их зверя нет!
– О да, – поспешил, даже чересчур, согласиться Стрезер. – Умнее их зверя нет!
– Они не бросаются в ярости туда-сюда, не сотрясают клетку, – продолжал Джим, очень довольный таким сравнением. – И тише всего ведут себя в часы кормления. Но всегда достигают поставленной цели.
– Верно! Всегда достигают поставленной цели, – повторил Стрезер, посмеиваясь, что лишь подтверждало сделанное им ранее признание: он очень нервничал. Ему стало неприятно, что он пустился с Пококом в искренний разговор о миссис Ньюсем; лучше уж – что меньше бы его покоробило – он пошел бы на неискренность. Но ему нужно было что-то разузнать – необходимость, продиктованная тем, что с самого начала он давал ей так много – больше, чем когда-либо прежде, как ему казалось, – а получал так мало. И сейчас парадоксальная истина, развернутая в метафоре его спутника, словно вихрем пронеслась и осела в его мозгу. Да, она вела себя тихо в часы кормления, кормясь – она и Сара вместе с ней – из огромной миски, которая все это время наполнялась его щедрыми сообщениями, его расторопностью и обходительностью, его изобретательностью и даже красноречием, тогда как ручеек ее ответов все скудел и скудел.
Тем временем Джим перешел к другому предмету и, скажем прямо, выйдя из пределов своего супружеского опыта, тотчас ударился в банальность.
– Да, у Чэда перед ней большая фора: он здесь раньше. И если он не сыграет на этом в полную меру!.. – И Джим вздохнул с подобающей жалостью к своему шурину, у которого на это, скорее всего, не хватит сил. – На вас-то он неплохо сыграл, а?
И в следующую минуту уже расспрашивал, что нового на сцене Варьете, произнося это название на американский лад – Вариете. Поговорили о Варьете. Стрезер признался, что знаком с этим местом, чем вызвал у Покока новый взрыв игривых намеков, туманных, как детские считалочки, и уязвляющих, как удар локтем в бок, и они закончили свою прогулку, хорошо защищенные беседой на легкие темы. До самого конца Стрезер ждал, и ждал напрасно, что Джим так или иначе подтвердит: да, Чэд разительно изменился, и вряд ли мог бы объяснить, почему отсутствие этого свидетельства до такой степени его огорчало. Перемена в Чэде была его козырем, если вообще у него были козыри, и коль скоро Пококи ничего не желали видеть, стало быть, он потратил здесь время зря. Он ждал до последнего момента, пока они не подъехали к отелю, и Покок, продолжавший сыпать свою веселую, завистливую, забавную чушь, теперь вызывал у него чувство неприязни, казался на редкость заурядным. Что, если все они ничего не пожелают увидеть! – мысль эта терзала Стрезера: он знал, что позволяет себе через Покока заключить, чего не пожелает увидеть и миссис Ньюсем. Ему по-прежнему претило говорить с Джимом, человеком таким заурядным, об этой даме, и все же, перед тем как экипаж остановился у дверей отеля, желание услышать последнее слово – приговор – Вулета взяло верх.
– Что, миссис Ньюсем пала духом?…
– Пала духом? – эхом отозвался Джим с иронией делового человека, которому ни к чему прошлогодний снег.
– Под гнетом, я хотел сказать, несбывшихся надежд и разочарований, вдвойне тяжких, когда они постигают вновь.
– А… Вы хотите сказать, не повесила ли она нос? – перевел Джим в привычные для себя обороты речи, которые всегда были у него на кончике языка. – Ну, повесила, если угодно… как и Салли. Только эти дамы, знаете ли, никогда так не задирают нос, когда его вешают.
– Ах, и Сара… повесила? – еле слышно пробормотал Стрезер.
– Да, и потому как никогда бодра и умом и духом. Ни на минуту не смыкает глаз.
– И миссис Ньюсем? Она тоже не смыкает глаз?
– Ночи напролет… из-за вас, милейший, из-за вас!
И, давясь от смеха, Джим удостоил Стрезера тычком, словно нанося на картину последний мазок. Но Стрезер получил от него что хотел – последнее слово, приговор Вулета.
– Так что не вздумайте возвращаться! – добавил Джим, спускаясь из экипажа и щедро вознаграждая возницу, пока его спутник, впавший в минутную задумчивость, предоставил ему это сделать. "Неужели это и есть последнее слово, подлинный приговор Вулета?" – думал он.
XXI
На следующее утро, приостановившись, пока перед ним распахивали двери в гостиную миссис Покок, он услышал чарующие звуки дивного голоса и замер на пороге. Мадам де Вионе была уже на арене действий, и это придавало разворачивающейся драме такой стремительный темп, в каком ему – хотя тревоги его возросли – было не по силам делать собственные ходы. Накануне он провел вечер в кругу своих старых друзей; однако по-прежнему мог бы сказать о себе, что находится в полном неведении, как их приезд отзовется на его положении. Теперь же присутствие мадам де Вионе внесло неожиданную ноту, и он странным образом почувствовал, что эта дама играет в его положении важную роль, какую ей еще не довелось играть. В гостиной она, как ему показалось, была с Сарой вдвоем, и этим тоже определялся поворот в его судьбе, помешать которому он был не властен. Пока же она вела речь о вещах необременительных и приятных – о том, что как добрая приятельница Чэда пришла спросить, не может ли быть полезной.
– Неужели совсем, совсем ничем? Я была бы так рада!
По одному взгляду на обеих дам было более чем ясно, какой прием ей оказали. Стрезер увидел это по чуть раскрасневшемуся, возбужденному лицу Сары Покок, когда та поднялась ему навстречу. Вдобавок он увидел, что дамы в гостиной вовсе не одни, как ему поначалу показалось; ему не составило труда опознать широкую крепкую спину, закрывавшую собой амбразуру самого дальнего от двери окна. Уэймарш, которого он в это утро еще не видел и который, по имеющимся сведениям, ушел из гостиницы до него, а вчера вечером по приглашению миссис Покок, переданному через Чэда, присутствовал на устроенном ею наспех, но удивительно непринужденном и сердечном суаре, – Уэймарш, опередивший не только Стрезера, но и мадам де Вионе, с засунутыми в карманы руками и с видом полной отрешенности – приход Стрезера нисколько его не заинтересовал – глядел на рю де Риволи. Наш друг мгновенно почувствовал, – поразительно, как Уйэмарш умел сгущать атмосферу! – что знаменитый адвокат наглухо отгородился от упомянутых нами выше попыток мадам де Вионе завязать дружеские отношения с хозяйкой гостиной. Он, что и говорить, обладал тактом и вдобавок твердыми устоями и именно поэтому предоставлял миссис Покок сражаться самой. Он был полон решимости пересидеть ее гостью, полон решимости ждать – впрочем, в последнее время он только то и делал – таков, видно, был его удел! – что ждал. Однако миссис Покок не могла не знать, что он у нее в резерве. Какую помощь она могла из этого извлечь, было делом будущего, а пока, при всей живости своего блестящего ума, Сара прибегла к светским условностям, которые можно было толковать и так и сяк. Ей приходилось соображать быстрее, чем она рассчитывала, но прежде всего она стремилась показать, что ее голыми руками не возьмешь. Стрезер вошел в гостиную в тот момент, когда она это как раз демонстрировала.
– О, вы бесконечно добры! Но, право, я вовсе не так беспомощна. У меня здесь брат… и мои американские друзья. И потом, я, знаете ли, бывала в Париже. Я знаю Париж, – говорила Салли тоном, от которого на Стрезера веяло холодом.
– Ах, но в этом умопомрачительном городе, где все беспрестанно меняется, женщина – благожелательная женщина – всегда найдет чем помочь другой. Вы, без сомнения, "знаете" Париж, но, возможно, мы знаем его с разных сторон.
Мадам де Вионе тоже явно боялась сделать ложный шаг, но в ее случае это был страх иного рода, и она умела лучше его скрыть. Она улыбнулась при виде Стрезера, а, здороваясь, повела себя свободнее, чем миссис Покок: протянула ему руку и не двинулась с места, и минуту спустя он поймал себя на мысли, что она, как ни странно, – хотя, несомненно, это так – предает и губит его. Она держала себя с ним как нельзя более непринужденно и мило – и именно этим его предавала. Ее необычайная изысканность немедленно наполнила, в глазах Сары, особым содержанием его уклончивое поведение. Но откуда было мадам де Вионе знать, какой удар она ему наносит. Она старалась быть простой и кроткой – до той степени, какая не лишала ее очарования, и тем самым, по всей очевидности, выставляла его своим сторонником. В ее туалете, прическе, во всем ее облике, как он отметил, выражалась готовность завоевывать доверие, даже самой поэтичностью раннего визита, который, она считала, был в хорошем вкусе. Она изъявила желание помочь с портнихами и покупками, она отдавала себя в полное распоряжение родственников Чэда. Стрезер различил на столике ее визитную карточку с графской короной и "графиней", и его воображение тотчас выстроило ряд смягчающих доводов, которые сейчас вихрем проносились в Сариной голове. Вот уж кто, без сомнения, никогда еще не сидел рядом с "графиней", и общество представительницы титулованного класса должно было льстить ей. Она как-никак пересекла океан, чтобы на нее посмотреть! Однако в глазах мадам де Вионе он читал, что, поскольку Сарино любопытство еще не полностью удовлетворено, она крайне – более чем когда-либо! – в нем нуждается. Она тянулась к нему так же, как в то памятное утро в соборе Нотр-Дам; как и тогда, он отметил скромность и изысканность ее платья. Оно словно давало понять – пожалуй, несколько до времени и излишне тонко, – какую бесценную помощь та, которую оно облачало, способна оказать миссис Покок по части покупок и портних. Недаром миссис Покок не отрывала от гостьи глаз, и наш друг ясно представил себе, чего благодаря их совместной мудрости избежала мисс Гостри. Он даже вздрогнул, воображая, как сам, – если бы благоразумие не взяло верх, – представляет ее Саре, называя замечательным гидом и образцом американки в Европе. Однако, бросив взгляд на Сару и, кажется, схватив, какой линии она намерена держаться, Стрезер несколько успокоился. Сара "знала" Париж. И мадам де Вионе тотчас легко этот мотив подхватила:
– О, стало быть, у вас с братом та же склонность. Семейное сходство! Ваш брат, должна признать, – правда, в отличие от вас, он давно уже в Париже, – ваш брат удивительно вписался в наш круг.
И она обернулась к Стрезеру – женщина, владеющая искусством с удивительной легкостью переводить разговор с одного предмета на другой. Разве его не поразило, как на редкость просто нашел Чэд свое место, и разве ему самому не послужили познания его молодого друга?