– Стало быть, он теперь будет действовать en dessous, стараясь убаюкать Чэда.
– О нет! Он не будет "действовать" и вообще ничего не будет делать en dessous. Он очень порядочный человек, и роль предателя в собственном лагере не для него. Но ему доставляет удовольствие иметь какое-никакое, а собственное мнение о нашем с Чэдом двуличии; он готов с утра до ночи вбирать в себя то, что, по его неистовому убеждению, является Парижем, и во всем остальном он будет за Чэда – уж таким, каков есть.
Она призадумалась:
– Серьезным предостережением?
– Вы чудо! – не смог он удержаться от восторга. – Недаром все это говорят. – И тут же стал пояснять, что имел в виду: – Я сопровождал его в первый же день по приезде, и знаете, что совершенно непроизвольно он мне выложил? Вот что у них на уме: не что иное, как исправление нынешних обстоятельств нашего друга, практически полное отречение и искупление, что, по их мысли, ему еще не поздно сделать. – И после паузы – пока она, обдумывая услышанное и борясь с вновь нахлынувшей тревогой, казалось, мужественно взвешивала такую возможность – заключил: – Но уже поздно. Благодаря вам!
На это его заявление она снова откликнулась несколько неопределенно:
– Мне? Помилуйте.
Он стоял перед ней как в чаду. Он высказался – теперь можно позволить себе и шутку:
– Все относительно! Вы – лучше, чем такое.
– А вы лучше всего на свете! – только и нашлась она, и тут же ей пришла в голову совсем другая мысль: – Как вы думаете, миссис Покок приедет ко мне?
– О да, непременно. Как только мой друг Уэймарш – теперь уже ее друг – даст ей передышку.
– Они такие неразлучные друзья? – заинтересовалась она.
– Разве вы не заметили все это сами там, в отеле?
– О, – рассмеялась она, – "все это"! Не слишком ли сильно сказано? Впрочем, не знаю… не помню. Я целиком была поглощена ею.
– Вы были неповторимы! – откликнулся Стрезер. – Только совсем не сильно сказано; напротив, очень мало сказано. Ну да, пусть тешатся. Ей нужно кого-то возле себя иметь.
– А вы?
– Вы полагаете, она рассчитывала на меня – или даже на вас, – как на тех, кого будет иметь? – Стрезер без труда отсек такое удовольствие. – Видите ли, в ее представлении у каждого непременно кто-то есть. У вас есть Чэд – у Чэда вы.
– Вот как. – И она сделала свои выводы: – А у вас Мария.
Пусть! Он, со своей стороны, это принял.
– Да, у меня Мария. А у Марии – я. И так далее.
– А мистер Джим – у него кто?
– В его распоряжении – или словно так – весь Париж.
– А разве мистер Уэймарш, – вспомнила она, – не предпочитает всем мисс Бэррес?
– Мисс Бэррес – дама raffinée, и миссис Покок не наносит ущерба ее удовольствиям. Напротив, скорее, к ним прибавит, в особенности если, одержав победу, предоставит мисс Бэррес возможность ее созерцать.
– Как хорошо вы нас знаете! – Мадам де Вионе даже вздохнула.
– Отнюдь нет. Это нас, мне думается, я знаю. Знаю Сару – вот почва, на которой я, пожалуй, стою твердой ногой. Уэймарш будет вывозить Сару, а Чэд – Джима, и я, смею вас заверить, буду только рад за них обоих. Сара получит желаемое: принесет свою дань идеалу, и Джим также принесет свою. В Париже все это разлито в воздухе – иначе просто нельзя. К тому же Саре прежде всего хочется, в числе прочего, особенно подчеркнуть, что она не для того отправилась в Европу, чтобы проявлять ограниченность. Это, по крайней мере, она даст нам "почувствовать".
– Ох, – вздохнула мадам де Вионе, – сколько всего, надо думать, нам предстоит "почувствовать"? Но при таком раскладе что будет с милой крошкой?
– С Мэмми – если мы все заняты? Ну тут, – сказал Стрезер, – можно положиться на Чэда.
– Вы хотите сказать: он займется ею?
– Он окажет ей всевозможное внимание, как только сбросит с себя Джима. Ему нужно взять от Джима, что тот может дать… и даже то, что не может… впрочем, он и так уже все получил, и даже больше того, от меня. Короче, Чэду хочется составить собственное впечатление, и он его обретет – и весьма сильное. И как только насытится, Мэмми уже не будет в тени: она не пострадает.
– Мэмми не должна пострадать! – с особым, поощряющим ударением сказала мадам де Вионе.
– Не бойтесь, – поспешил заверить ее Стрезер. – Как только Чэд покончит с Джимом, тот перейдет ко мне. И тогда вы увидите.
Она словно уже "видела", но все же еще чего-то ждала. И вдруг:
– Она и в самом деле так прелестна?
Стрезер, который после последней фразы взялся за шляпу и перчатки, замешкался.
– Не знаю. Я присматриваюсь. Изучаю, так сказать, это редкое явление и, смею думать, смогу вам кое-что доложить.
– А она – явление? – спросила мадам де Вионе.
– Да, по-моему. Во всяком случае, я разберусь.
– Разве вы не знали ее прежде?
– Знал. – Он улыбнулся. – Но почему-то дома она не была явлением. Но вот с тех пор стала. – Он словно выводил это для себя. – Здесь стала.
– Так быстро?
– Не быстрее, чем я.
– А вы тоже стали?…
– Молниеносно. В тот же день, когда прибыл.
В ее проницательных глазах отразилась мелькнувшая по этому поводу мысль.
– Да, но в день, когда вы прибыли, вам повстречалась Мария. А кто повстречался мисс Покок?
Он не сразу ответил, но все же решился:
– Разве она не встретилась с Чэдом?
– Разумеется… но ведь не впервые. Они давно знают друг друга. – Стрезер только согласно кивнул, медленно, значительно, а она продолжала: – Вы хотите сказать, ей, по крайней мере, он показался новым лицом, представился иным.
– Да, иным.
– А каким? Каким она его видит?
Этого Стрезер не знал.
– Кто же в силах сказать, каким глубокая умная девушка видит молодого человека, глубокого и умного?
– Они все такие глубокие? Она тоже?
– Такое у меня впечатление – она глубже, чем я полагал. Повремените немного, и мы вместе все для себя выясним. Вы составите о ней собственное мнение.
Такая возможность, казалось, удовлетворяла мадам де Вионе.
– Стало быть, Сара приедет с ней? То есть Мэмми с миссис Покок?
– Без сомнения. Любопытство, – если уж ничто другое, – сделает свое дело. Впрочем, предоставьте все это Чэду.
– Ах, – вздохнула мадам де Вионе и отвернулась, словно скрывая усталость: – Чего только я не предоставляю Чэду!
Тон, которым это было сказано, вызвал у него сочувственный взгляд, выражавший, что он видит, как она напряжена. Но он снова пустил в ход призыв к доверию:
– Верьте ему! Верьте до конца!
Не успел Стрезер произнести эти слова, как сам их звук показался ему фальшивым – отступничеством от собственной точки зрения, и у него невольно вырвался смешок, который он мгновенно подавил. И тут же еще настойчивее посоветовал:
– Когда они приедут, угостите их мисс Жанной. И как можно обильнее. Пусть Мэмми на нее посмотрит.
Она бросила на него быстрый взгляд, словно уже видела обеих лицом к лицу.
– Чтобы Мэмми ее возненавидела?
Он снова опровергающе качнул головой.
– Мэмми на это не способна. Доверьтесь им.
Она окинула его жестким взглядом и вдруг, словно заклинание, которое должна была повторять и повторять, проронила:
– Это вам я верю. Но тогда, в отеле, – добавила она, – я не кривила душой: я искренне хотела, я хочу, чтобы моя Жанна…
– Да… – Стрезер почтительно ждал, пока она искала нужные слова.
– Чтобы Жанна сделала для меня, что может.
На секунду глаза их встретились, и она услышала от него то, что меньше всего ожидала:
– Бедная пташка!
Но и для него не менее неожиданно прозвучало повторенное эхом:
– Бедная пташка! Правда, ей самой ужасно хочется познакомиться с кузиной нашего Чэда.
– Она считает ее кузиной?
– Мы так ее называем.
Он снова помедлил, затем заверил, смеясь:
– Ваша дочь поможет вам.
Теперь он – уже минут пять как собираясь – наконец откланялся. Она прошла с ним часть пути, сопровождая из дальней гостиной в следующую и затем в следующую. Ее старинные аристократические покои располагались анфиладой из трех комнат, первые две из которых, от входа, были меньше последней, но каждая своим поблекшим и чинным видом как бы расширяла функции прихожей и усиливала чувство приближения к цели. Стрезер был в восторге от этих комнат, очарован ими, и теперь, медленно проходя по ним вместе с нею, был заново охвачен первоначальным своим впечатлением. Он останавливался, оборачивался, любовался перспективой, которая виделась ему высокой, печальной и сладостной – наполненной, как и в прошлый раз, смутными тенями прошлого, глухой далекой канонадой великой Империи. Все это наполовину было плодом его фантазии, но среди старых навощенных паркетов, блеклых розовых и голубых тонов, псевдоклассических канделябров с фантазией этой хочешь не хочешь приходилось считаться. Им ничего не стоило отторгнуть его как нечто неуместное. Необычность, своеобразие, поэтичность – он не находил нужного слова – дружбы Чэда подтверждали в его глазах ее романтическую сторону.
– Им надо это увидеть. Непременно надо.
– Пококам? – Она оглядела свои владения и осталась недовольна – словно ей видны были изъяны, которых не видел он.
– Да, Мэмми и Саре. В особенности Мэмми.
– Мое запущенное старое жилище? По сравнению с их вещами!..
– О, с их вещами! Вы говорили о том, что могло бы сослужить вам службу…
– И вы подумали, что мое убогое старое жилище меня выручит? О, – горестно вздохнула она, – на это нет надежды!
– Знаете, о чем я мечтаю? – продолжал он. – Я мечтаю, чтобы миссис Ньюсем сама взглянула на вашу обитель хоть раз.
Она уставилась на него, не улавливая связи:
– Это что-нибудь изменит?
Ее голос звучал настолько серьезно, что он, продолжая любоваться антуражем, рассмеялся:
– Вполне возможно.
– Но вы же рассказали ей, вы говорили…
– Все о вас? Да, замечательную повесть. Но есть вещи, которые не выразишь пером. Многое познается только на месте.
– Благодарю! – Она улыбнулась своей пленительной и грустной улыбкой.
– Мои писания обо мне в Париже, – уже совсем свободно продолжал он. – Правда, миссис Ньюсем видит насквозь.
Но она, кажется, была навсегда обречена все подвергать сомнению.
– Если кто и видит насквозь, так это вы. Вы, и никто другой.
– Тем хуже для других. Это же проще простого.
Они уже вступили в прихожую, где находились вдвоем: она не позвонила, вызывая слугу. Прихожая была высокой квадратной залой, мрачноватой и в то же время будоражащей воображение, где даже летом тянуло холодом, а ноги скользили, как по льду; стены украшали старинные гравюры – по разумению Стрезера, весьма ценные. Он прошел на середину, где замешкался, поправляя очки, а она остановилась в дверном проеме и, прислонившись к косяку, слегка касалась его внутренней стороны щекой.
– Вы были бы истинным другом.
– Я? – Он даже вздрогнул.
– По тому, что вы говорите. Вы, в отличие от очень многих, умны. – И вдруг, словно то, что она сообщала, вытекало из этого факта, заключила: – Мы выдаем замуж Жанну.
Это известие подействовало на него как неожиданный ход в игре, и первой мыслью было, что не таким путем следует Жанне выходить замуж. Но он поспешил выразить интерес – хотя, как позже подумал, выказал нелепое смятение чувств.
– Вы? Вы и… э… Чэд?
Разумеется, в "мы" входил отец Жанны; но назвать отца Жанны стоило бы ему больших усилий. Однако в следующую минуту выяснилось, что месье де Вионе, очевидно, не подразумевался, так как, продолжая, она сказала, что именно Чэда имела в виду и что Чэд был для них сущим ангелом в этом деле.
– Если уж говорить до конца, именно Чэд нас и навел. Я хочу сказать, навел на возможность, о какой, насколько могу судить, мне не дано было даже мечтать. Ведь месье де Вионе вряд ли пошевелил бы и пальцем!
Впервые она заговорила с ним о своем муже, и он даже не сумел бы выразить, как сразу почувствовал, насколько стал ей ближе. По сути, это не так уж много значило; в том, что она говорила, были вещи куда поважнее; но ему мнилось, словно этот штрих, внесенный ею, пока им так легко было вдвоем в этих прохладных, дышавших прошлым покоях, свидетельствовал о глубине ее доверия.
– Разве наш друг ничего вам не сказал? – спросила она.
– Нет, ничего.
– Все произошло очень быстро – за несколько дней, и к тому же пока еще не приняло той формы, которая позволяет огласить помолвку. Только вам – вам одному я о ней говорю. Мне хотелось, чтобы вы знали.
Сознание, так часто посещавшее его с первого же дня прибытия, что он все больше и больше "втянут", сейчас снова отдалось душевной болью; да и в чарующей манере, в которой она "втягивала" его, было для него что-то изощренно-безжалостное.
– Месье де Вионе примет то, что должен принять. Он предлагал с полдюжины вариантов – один неприемлемее другого, а такого не нашел бы, проживи он даже "мафусаилов век". А вот Чэд нашел, – продолжала она, повернув к Стрезеру сияющее, чуть разрумянившееся лицо, выражавшее гордость и доверие, – без шума и гама. Вернее, его нашли – как все нужное само его находит. Вы, наверное, считаете, что так устраивать браки дико, но в мои годы, – она улыбнулась, – должно сообразоваться с обстоятельствами. Семья нашего молодого человека ее высмотрела; вернее, одна из его сестер, милейшая дама – мы все о них знаем – видела ее со мной. Она поговорила с братом – указала ему на Жанну, и тогда они выследили меня и Жанну, чтобы присмотреться к нам, а мы ничего и не знали. Так продолжалось некоторое время, пока мы не уехали, а когда вернулись, все началось сначала и, слава Богу, надо думать, завершается к всеобщему удовольствию. Молодой человек познакомился с Чэдом и через общего приятеля передал ему, что имеет относительно Жанны серьезные намерения. Мистер Ньюсем семь раз примерил, прежде чем резать; он помалкивал и, лишь полностью удовлетворившись насчет молодого человека, нам о нем сказал. Вот такие хлопоты нас последнее время занимали. Кажется, он нам подходит – право, лучшего трудно пожелать. Остается решить всего два-три пункта в брачном договоре – они зависят от ее отца. Но тут, я думаю, нам ничто не грозит.
Стрезер, почти не скрывавший своего изумления, буквально смотрел ей в рот:
– От души желаю, чтобы было так. – И затем позволил себе спросить: – А от нее ничего не зависит?
– Естественно, все. Но она совершенно довольна. Она всегда пользовалась полной свободой. А он – наш молодой человек – поистине букет. Я просто его обожаю.
– Вашего будущего зятя? – уточнил он.
– Будущего, если, дай Бог, дойдет до счастливого конца.
– Дай Бог. От души вам этого желаю, – сказал, как и приличествовало, Стрезер.
Кажется, больше от него ничего не требовалось сказать, хотя новость подействовала на него весьма неожиданным образом: как-то неопределенно и тревожно его взволновала; он чувствовал, будто сам коснулся чего-то глубокого и случайного. Он никогда не упускал из виду, что тут существуют бездны, но эти были глубже, чем он предполагал, и на него словно легла ответственность, тяжкая, нелепая, за то, что изверглось из них на поверхность. То, что – отдававшее чем-то древним и холодным – он назвал бы подлинным аристократизмом. Короче, известие, преподнесенное хозяйкой дома, было для него – хотя он и не мог объяснить почему – чувствительным ударом, вызвавшим подавленность – бремя, от которого, сознавал Стрезер, ему надо немедленно избавиться. Слишком многих звеньев недоставало в этой цепи, чтобы он мог что-либо предпринять. Он был готов страдать – предстать пред собственным внутренним судом – ради Чэда, даже ради мадам де Вионе. Но он не был готов страдать ради ее дочери. И потому, сказав приличествующие случаю слова, хотел уйти. Однако она задержала его.
– Я кажусь вам чудовищем, да? – почти взмолилась она.
– Чудовищем? Почему?
Хотя в душе, еще не договорив, он уже корил себя за самую большую в своей жизни неискренность.
– Наши правила так непохожи на ваши.
– Мои? – Вот уж от чего он с легкостью мог отказаться! – У меня нет никаких правил.
– В таком случае, примите мои. Тем паче что они отменно хороши. В их основе vieille sagesse. Вы еще многое, если все пойдет как надо, услышите и узнаете и, поверьте, полюбите. Не бойтесь, вам понравится. – Она говорила ему, что из ее сокровенной жизни – ведь речь о самом заветном! – он должен "принять"; она говорила странно: словно в таком деле имело значение, нравилось ли это ему или нет. Поразительно! Но от этого все происходящее приобретало более широкий смысл. Тогда, в отеле, он, на глазах у Сары и Уэймарша, шагнул в ее лодку. Где же, Бог мой, он очутился сейчас? Этот вопрос еще висел в воздухе, когда другой, слетевший с ее губ, его поглотил: – Неужели вы думаете, что он – он, не чающий в ней души, – способен поступить безрассудно и жестоко?
– Вы имеете в виду вашего молодого человека? – спросил Стрезер, не уверенный, кто "он".
– Нет, вашего. Я имею в виду мистера Ньюсема. – Мгновенно все осветилось для Стрезера живительным светом, и свет этот засиял еще ярче, когда она добавила: – Он, слава Богу, проявляет к ней искреннейший, нежнейший интерес.
Да, засиял еще ярче!
– О, я в этом уверен.
– Вы говорили, – продолжала она, – мне надо ему верить. Видите, до какой степени я верю ему.
Он помолчал – всего мгновение, – и ответ пришел как бы сам собой:
– Вижу, вижу! – И ему казалось, будто он и в самом деле видит.
– Он не причинит ей ни малейшей боли. Ни за что на свете. И не станет – ведь ей нужно выйти замуж! – рисковать ее счастьем. И не станет – по крайней мере, по собственной воле – причинять боль мне.
Ее глаза – из того, что он сумел в них прочесть, – говорили ему больше, чем ее слова; то ли в них появилось что-то новое, то ли он лучше вчитался, только вся ее история – или, по крайней мере, его представление о ней, – теперь смотрела на него из этих глаз. Инициатива, которую она приписывала Чэду, всему придавала смысл, и этот смысл, свет, путеводная нить внезапно открылись ему. Он снова решил идти, чтобы ничего не растерять; теперь наконец это стало возможным, потому что слуга, услышав голоса в прихожей, явился исполнить свои обязанности. И пока он распахивал дверь и с бесстрастным видом ждал, Стрезер, собрав воедино что мог вывести из их с мадам де Вионе разговора, вложил это в последние слова:
– Знаете, не думаю, что Чэд мне что-нибудь скажет.
– Пожалуй… до времени.
– И я тоже до времени не стану ничего ему говорить.
– Делайте, как считаете лучше. Вам судить.
Она протянула ему руку, и он на мгновение задержал ее в своей.
– Ах, о сколь многом я должен судить!