– Мы, разумеется, до нашего отъезда еще увидимся с вами, а пока я крайне признателен вам за то, что вы с таким тактом меня обо всем предупредили. Я погуляю здесь во дворике – милом дворике, который каждый из нас исходил вдоль и поперек, мысленно проходя через наши полеты и падения, наши колебания и порывы. Я никуда отсюда не уйду и буду с нетерпением и волнением – пожалуйста, передайте ей это – ждать Сару, пока она не соизволит сюда пожаловать. Можете без боязни оставить меня с нею один на один, – рассмеялся он. – Уверяю вас: я не обижу ее. И не думаю, что она обидит меня. Я достиг того состояния, когда убытки уже сняты со счетов. К тому же это вряд ли вас беспокоит, – нет, нет, не надо объяснений! С нами, право, все хорошо так, как есть: и в этом путешествии мы оба достигли успеха – каждый в той степени, какая была ему уготована. То, чем мы были, нас не устраивало, и нам удалось, принимая во внимание все обстоятельства, превозмочь себя очень быстро. Надеюсь, вы получите бездну удовольствия.
Уэймарш устремил на него взгляд как-то снизу вверх, словно уже стоял у подножия Альп:
– Не знаю, стоит ли мне ехать.
Это говорила совесть Милроза, и говорила голосом Милроза, но как слабо, как тускло он прозвучал! Стрезеру вдруг стало жалко Уэймарша, и он подумал, что надо поднять ему дух.
– Напротив, непременно поезжайте… поезжайте туда, куда сможете. Это бесценное время, и в нашем возрасте оно может уже не повториться. Не дай вам Бог потом в Милрозе сказать себе, что у вас недостало решимости. – И, так как Уэймарш с удивлением воззрился на него, добавил: – Берите пример с миссис Покок. Не подводите ее.
– Не подводить ее?
– Вы очень ей помогаете.
Уэймарш воспринял это как констатацию факта – несомненного, но чем-то не слишком приятного, а потому допускающего иронию.
– Да, все-таки больше, чем вы.
– Что ж, вам тут и карты в руки. К тому же, – сказал Стрезер, – я тоже по-своему вношу кой-какую лепту. Я знаю, что делаю.
Уэймарш, уже стоя в дверях, бросил на приятеля из-под полей своей умопомрачительной шляпы, которую так и не снял, последний взгляд, мрачный, предостерегающий:
– Я тоже, Стрезер! Не промахнитесь, Стрезер!
– Знаю, вы хотите сказать: "Бросьте все это!"
– Бросьте все это!
Но призыв его утратил былую силу – от нее ничего не осталось, она вся вышла – вышла, как вышел из комнаты он сам.
XXVII
Чуть ли не первое, чем, как ни странно, час спустя принимая Сару, поделился с гостьей Стрезер, была четко сформулированная мысль, что их друг утратил качество, в высшей степени его отличавшее. Стрезер имел в виду его благородные манеры. Казалось, их дорогой соотечественник пожертвовал ими ради иных достоинств, преимущество которых, естественно, было дано оценить лишь ему самому. Возможно, он попросту находился в лучшем физическом состоянии, чем во время первой поездки в Европу. Объяснение крайне прозаичное, несколько курьезное и даже вульгарное. И, к счастью, если уж касаться этого пункта – здоровье само по себе важнее любых манер, какими, можно подозревать, Уэймарш за него заплатил.
– Три недели вашего присутствия здесь, дорогая Сара, – набрался решимости Стрезер, – послужили ему во благо больше, чем все его долгие годы, вместе взятые.
Тут, что и говорить, требовалась решимость, потому что в данных обстоятельствах такого рода высказывание звучало комично, а то, как Сара приняла его, всерьез считая, что ее появление многое изменило, было еще комичнее. Ее появление выглядело и впрямь весьма комично – настроение, в котором она сюда явилась, раз уж явилась, налет таинственности, постепенно рассеивающийся за то время, что они сидели в salon de lecture, где он не раз вел с Уэймаршем жаркие споры, утратившие за последние недели прежний пыл. Своим приходом сюда она совершила поступок, чуть ли не подвиг, и эта истина теперь в полной мере открылась нашему другу, хотя он уже до того, живо во все вникая, сам до нее дошел. Время в ожидании Сары он провел, как и обещал Уэймаршу, во дворике, прохаживаясь взад и вперед и обретая в этом движении ясность в мыслях, которая, как ему казалось в тот момент, помогала осветить всю картину. Сара решилась на этот шаг, чтобы за неимением прямых улик показать, будто не сомневается в нем, и затем сообщить своей матери, как она ценою унижения облегчала ему путь. Правда, сомнение все же было – сомнение, не воспримет ли он ее усилия в обратном смысле, о чем, возможно, предостерегал Уэймарш, весьма сдержанно отнесшийся к ее намерению. Во всяком случае, он, безусловно, оказал на нее сильное воздействие, разъяснив, насколько важно не давать их общему другу повода к недовольству. Сара прислушалась к этим аргументам и теперь сидела перед Стрезером, стараясь соответствовать высоким идеалам. Свою верность им она выражала тем, с какой неподвижностью – прямо и на расстоянии вытянутой руки – держала за длинную ручку зонтик, словно отмечая место, куда водрузит свой стяг; выражала рядом предосторожностей, которые приняла, чтобы не казаться нервной, выражала агрессивной паузой, заполненной молчаливым ожиданием того, что предпримет Стрезер. Впрочем, сомнения исчезли с того момента, когда он убедился, что Сара явилась не для того, чтобы что-то предлагать, а с тем, чтобы показать, чего от него ждет. Она явилась принять его капитуляцию, Уэймаршу же предлагалось разъяснить ему, что иного и не предполагается. Уже на этой предварительной стадии Стрезер многое увидел, но одно видел особенно ясно: их заботливый друг не сумел оказать всей помощи, которая на него возлагалась. Правда, он призвал Стрезера быть с миссис Покок очень мягким, даже благодушным, и, расхаживая по дворику до прибытия гостьи, Стрезер старательно обдумывал различные способы использовать этот совет. Трудность заключалась в том, что благодушие никак не вязалось с истинным проникновением в положение вещей. Если она желала, чтобы он им проникся – а все кричало в голос, что такова ее цель, – ей нужно было добиваться этого любой ценой. Проникнуться он проникся – только по-своему и слишком многим сразу. Стало быть, ей нужно было выбрать что-то одно, необходимое ей.
Наконец она определилась, и, когда это произошло, оба сразу почувствовали, что попали в самую точку. Теперь годилась любая тема; Стрезер упомянул, что Уэймарш его бросает, тогда миссис Покок объявила: она имеет такое же намерение – и скачок к полной ясности свершился мгновенно. Свет стал таким ярким, что в его ослепительном сиянии было уже, пожалуй, не различить, кто из них двоих первый ускорил ход событий. Выпорхнувшее слово было равным образом на языке у обоих, но, сорвавшись, прозвучало полной неожиданностью – словно что-то разбилось и разлилось, со звоном и плеском упав на пол. От Стрезера требовалась капитуляция в форме обязательства оправдаться в двадцать четыре часа.
– Он поедет немедленно, если вы ему скажете. Он заверил меня честью, что поедет.
Это было сказано в порядке – или в нарушение порядка – обсуждения хода вещей, касавшихся Чэда, после того как они совершили помянутый скачок. И потом повторялось неоднократно в течение всего времени, которое понадобилось Стрезеру, чтобы почувствовать, насколько он тверже в своих убеждениях, чем ему самому казалось, – времени, в течение которого он с трудом сдерживался, чтобы не сказать: подобное заявление со стороны ее брата его, мягко говоря, крайне удивляет. Она уже вовсе не была смешной – она была поистине стальной, и он тотчас почувствовал, в чем ее сила – в силе блюсти свою выгоду. Он не сразу понял, как благородно и подчеркнуто дружески она действует. Исключительно из интересов более высоких и чистых, чем желание сохранить свое ничтожное парижское благополучие. О нет! И это лишний раз подтверждало то, о чем он и без того догадывался – она действовала под нравственным давлением своей матери и его подкрепляющей цели. Оно поддерживало Сару, укрепляло ее, и ему вовсе не было нужды ей сострадать. И еще одно ему стало бы ясно, если только он того захотел бы: коль скоро миссис Ньюсем оказывала на события столь стойкое нравственное влияние, наличие этого влияния было почти равнозначно ее присутствию здесь. Не то чтобы он чувствовал, будто имеет дело непосредственно с самой миссис Ньюсем, но она – несомненно – словно была тут, рядом. Словно так или иначе доставала его духовно, и ему приходилось все время на нее оглядываться. Он же никак ее не доставал, она оставалась для него недосягаемой, он имел дело только с Сарой, которая, по всей очевидности, не слишком с ним считалась.
– Что-то явно произошло между вами и Чэдом, – вдруг сказал он, – и, думается, я вправе об этом знать. Неужели, – улыбнулся он, – Чэд сваливает все на меня?
– А вы отправились в Париж, – парировала она, – чтобы свалить все на него? Ответ на это обвинение занял у него всего секунду.
– Да-да, именно так. Касательно Чэда, я имею в виду. Все так, как он сказал… что бы он ни сказал. Я приму все… все, что он свалит на меня. Только прежде я должен еще раз увидеться с ним.
Она было замялась, но тут же справилась с собой.
– Вот как? И вам совершенно необходимо еще раз свидеться со мной?
– Разумеется. Если мне необходимо дать вам свои заверения – по какому бы ни было делу.
– И вы полагаете, – возразила она, – я буду приходить к вам вновь и вновь, чтобы подвергаться унижению?
Он остановил на ней долгий взгляд:
– Вы получили указание от миссис Ньюсем полностью и окончательно порвать со мной?
– Какие указания дала мне миссис Ньюсем, с вашего позволения, мое дело. Вы превосходно знаете, какие она дала вам и что последует для вас из того, как вы их выполняли. Во всяком случае, вы превосходно понимаете – возьму на себя смелость заявить, – что если я не стану выдавать себя, тем паче не стану выдавать и миссис Ньюсем.
У нее вырвалось больше, чем ей хотелось; правда, она вовремя спохватилась, но, судя по цвету ее лица, с минуты на минуту Стрезеру предстояло услышать все до конца. И он вполне осознавал, насколько ему важно услышать все до конца.
– Как прикажете назвать ваше поведение, – разразилась она, словно поясняя, – как назвать ваше поведение иначе, чем оскорбительным для таких женщин, как мы? Я имею в виду, что вы поступаете так, словно сомневаетесь, перед кем – нами или некой иной особой – должно быть у него чувство долга.
Он задумался. Слишком многое требовалось от него одолеть сразу – не только сам вопрос, но и глубины, пропасти, которые за ним открывались.
– Разумеется, речь о долге различного рода.
– То есть вам угодно сказать, что у него перед этой особой какой-то долг?
– Вы имеете в виду мадам де Вионе?
Он произнес это имя вовсе не в пику Саре, а с единственной целью выиграть время – время, необходимое, чтобы придумать нечто иное и большее, чем требования, которые она только что ему предъявила. Он не сразу сумел охватить все, что содержал ее, по сути, вызов, но когда это ему наконец удалось, поймал себя на том, что с трудом сдерживает в горле низкий глухой звук – звук, похожий на рычание, который его голосовые связки, кажется, издавали впервые. Все, что выявляло упорное нежелание миссис Покок хотя бы знаком признать происшедшие в Чэде перемены, все, что выявляло преднамеренное непризнание этих перемен, казалось, было собрано ею в огромный рыхлый тюк, который она словно запустила ему в лицо. От удара у него перехватило дыхание, но он тут же обрел его вновь.
– Помилуйте, но если женщина так обаятельна и вместе с тем так благодетельна…
– То можно, не краснея, жертвовать ради нее собственной матерью и сестрой? Можно даже вынудить их пересечь океан, чтобы они сильнее почувствовали и воочию насмотрелись, как вы их предаете?
Вот так – цепко и крепко – она приперла его к стенке, но он попытался вырваться из ее хватки.
– Вряд ли я учинил нечто подобное, да еще с заранее обдуманным намерением, которое вы мне приписьшаете. Тут все некоторым образом вытекает одно из другого. Ваша поездка явилась следствием моей, ей предшествовавшей, а моя – результатом нашего общего умонастроения. В свою очередь, нашим общим умонастроением мы обязаны нашему смешному невежеству, нашим смешным заблуждениям и аберрациям, из которых необоримый поток света вынес нас теперь к еще более достойной смеха осведомленности. Неужели вам не нравится, каким стал ваш брат? – продолжал он. – Неужели вы не поспешили описать его вашей матушке во всех подробностях?
Одного его тона было, несомненно, достаточно, чтобы подвести ее к чересчур многим вещам; как, скорее всего, и произошло бы, если бы своей последней вызывающей фразой он прямо ее не подтолкнул. На этой достигнутой ими стадии все прямо ее подталкивало, потому что все обнаруживало в основе его крайнюю заинтересованность. Он понимал – до чего же нелепо все оборачивалось! – что не ходил бы в чудовищах, если бы повел себя менее цивилизованно. Ничто так не разоблачало его, как манера – его добрая старая манера – держаться с непроницаемым внутренним спокойствием; ничто так не разоблачало его, как то, что он мыслил оскорбительно. На самом деле он вовсе не хотел – а именно это вменяла ему Сара – вызывать ее раздражение и в конце концов сумел бы на данный момент стерпеть ее разгневанный взгляд. Она и впрямь раздражилась сильнее, чем он ожидал, и, надо полагать, уловил бы лучше причину ее гнева, если бы знал, что произошло между нею и Чэдом. Но этого он не знал, а потому ее обвинение в черной неблагодарности, ее явное изумление тем, что он не хватает протянутый ему шест, казались ему чрезмерными.
– Вольно вам льстить себе, – возразила она, – что все названное вами вы выполнили замечательно. Когда произносят такие красивые слова!.. – Тут она осеклась, хотя ее комментарий на сказанное им прозвучал достаточно внятно. – И вы считаете, что ее даже можно причислить к порядочным женщинам?
Вот так! Наконец она высказалась! Она выразила суть проблемы грубее, чем ему, в силу собственных смешанных целей, до сих пор приходилось это делать; но, в сущности, тут ничего не менялось. Только вопрос этот значил так много… так бесконечно много, а она, бедняжка, обходится с ним как с чем-то малым. Он поймал себя на улыбке и в следующую минуту, сам того не ожидая, заговорил в духе мисс Бэррес:
– Я с первого знакомства был поражен ею: она бесподобна! И, кстати сказать, подумал, что, пожалуй, даже вам она будет интересна как явление совершенно новое и совершенно замечательное.
Лучшей возможности поиздеваться над собой он дать миссис Покок не мог:
– Ах, совершенно новое? О да! От души надеюсь, что это именно так!
– Я имею в виду, – принялся пояснять он, – что своей исключительной мягкостью она будет для вас, как в свое время для меня, подлинным откровением – редкостное существо, сочетание всех и всяких достоинств.
Он намеренно говорил о мадам де Вионе в несколько "претенциозных" выражениях; но ему приходилось прибегать к ним – без них он не мог бы нарисовать ее подлинный портрет, и, более того, сейчас ему казалось, что он нисколько не пристрастен. Однако слова его только испортили дело, так как Сара мгновенно ухватилась за внешнюю форму.
– "Откровение" – для меня? И я приехала в Париж, чтобы подобная женщина была для меня откровением? Вы толкуете о "достоинствах" – вы, вы, пользовавшийся неповторимой возможностью… когда достойнейшая из женщин, каких когда-либо знал свет, сидит в одиночестве, оскорбленная вашим неслыханным сравнением.
Стрезер с трудом удержался, чтобы не свернуть с правильного пути; но, все взвесив, спросил:
– Это ваша матушка так считает… считает себя оскорбленной?
Ответ прозвучал с такой прямотой, настолько, как говорится, в "точку", что наш друг мгновенно почувствовал его истоки:
– Она доверила мне – моему разуму и моей любви – выражать ее отношение к любому предмету и блюсти ее достоинство.
Слова, которые могли принадлежать только леди из Вулета – он узнал бы их из тысячи: ее прощальный наказ дочери. В этих пределах миссис Покок почти цитировала авторитетный источник – факт, который весьма его растревожил.
– Если, как вы говорите, ваша матушка и вправду страдает, это, слов нет, ужасно, совершенно ужасно! Но, мне кажется, я принес достаточные доказательства своего глубочайшего преклонения перед миссис Ньюсем.
– А нельзя, простите, узнать, какие доказательства вы называете достаточными? Уж не то ли, что ставите эту здешнюю особу выше миссис Ньюсем?
Он в недоумении уставился на нее; он подождал.
– Ох, дорогая Сара, предоставьте эту здешнюю особу мне.
Желая во что бы то ни стало избежать грубости, стремясь показать, что все же держится за клочок своих доводов, как они ни шатки, он почти молил ее. И тем не менее знал: ничего решительнее за всю свою жизнь он ни разу не произнес, и то, как его гостья отнеслась к его заявлению, говорило само за себя: она поняла значение этих слов.
– Вот уж что я с удовольствием сделаю. Видит Бог, нам она нисколько не нужна! И, пожалуйста, прошу вас, – бросила она, переходя на еще более высокие ноты, – ни слова о том, какую жизнь они ведут. Если вы вообще полагаете возможным говорить о подобных вещах… С чем я вас и поздравляю!
Под жизнью, которую "они ведут", Сара, безусловно, подразумевала жизнь Чэда и мадам де Вионе, объединяя их таким образом, и Стрезера это покоробило, так как у него не могло быть сомнений в том, какой смысл она в это вкладывала. Тем не менее, и тут проявилась его непоследовательность, хотя сам он неделями был свидетелем не совсем обычного поведения блистательной графини, слышать подобное суждение о ней из чужих уст было для него нестерпимо:
– Я высочайшего мнения о ней и, полагаю, ее "жизнь" меня ни с какой стороны не касается. Разве только с одной – с той, с которой она воздействует на жизнь Чэда. А тут – неужто вы не видите? – все прекрасно. Ведь мы судим по результату!
Он пытался – правда, без большого успеха – сдобрить свою декларацию оттенком шутливости, меж тем как Сара не мешала ему продолжать, предоставляя возможность увязать все глубже и глубже, и он продолжал в том же духе, насколько это было возможно в отсутствии новых советов; ему и впрямь – он чувствовал – не стоило держаться с непоколебимой твердостью, не восстановив сношения с Чэдом. Однако пока ничто не мешало ему вступаться за женщину, которую он столь категорически обещал "спасти". Правда, атмосфера, которой он сейчас дышал, не вполне тому способствовала; его все сильнее и сильнее обдавало холодом, напоминая, что за ним на худой конец всегда оставалась возможность погибнуть вместе с ней. Все было очень просто; все было элементарно; нет-нет, он ее не выдаст.
– Я нахожу в ней больше достоинств, чем у вас хватит терпения выслушать. А знаете, какое складывается у меня впечатление, когда вы говорите о ней в подобных выражениях? – спросил он. – Мне, право, кажется, что вами движет желание не признавать того, что она сделала для вашего брата, закрыть глаза на обе стороны так, чтобы, какой бы стороной он к вам ни повернулся, полностью исключить другую. А я не представляю себе, уж извините, как можно, притязая на справедливый взгляд, не видеть того, что лежит к вам всего ближе.
– Ближе? Ко мне? Дела такого рода? – И Сара резко вскинула голову, словно уже пресекла любую попытку их приблизить.
Наш друг и сам предпочел держаться на расстоянии; он выдержал минутный интервал, после чего рискнул употребить последнее усилие:
– И вы, по чести говоря, ни во что не ставите счастливую перемену в Чэде?
– Счастливую? – эхом откликнулась она. Ответ был уже готов: – Убийственную – вот как я называю эту перемену.