Она уже несколько минут как порывалась уйти и сейчас, стоя в распахнутых в гостиничный дворик дверях, бросила свой приговор с порога. Он прозвучал громоподобно, заглушив на время все остальное. Под его ударом Стрезер сразу сник; он мог истолковать его лишь в одном смысле.
– О, если вы думаете, что…
– Всему конец? И прекрасно. Я именно так и думаю.
С этими словами она направилась к выходу, проходя прямо через дворик, за которым, отделенный от него глубоким проемом porte-cochère, стоял фаэтон, доставивший ее сюда из отеля рю де Риволи. Она шла к нему решительным шагом, и ее отъезд, вместе с брошенной почти на ходу репликой, были исполнены такой гневной энергии, что в первый момент Стрезер словно окаменел. Она пустила в него стрелу с туго натянутой тетивы, и понадобилось не меньше минуты, чтобы он перестал чувствовать себя пронзенным. Его сразила не неожиданность, а скорее уверенность: Сара излагала ему ситуацию так, как до сих пор он только сам себе излагал. Но, так или иначе, Сара отбыла; и отсекла его – отсекла величественным жестом, с чувством гордости и независимости. Она уселась в экипаж и, прежде чем он успел добежать до нее, уже катила прочь. Он остановился на полпути; он стоял во дворике и, наблюдая, как она удаляется, отметил, что ему было отказано даже во взгляде. И он сказал себе, что, вероятно, это конец. Каждое движение, которым был отмечен этот решительный разрыв, подтверждало, удостоверяло эту мысль. Сара скрылась из виду, свернув на залитую солнцем улицу, а он все стоял посреди довольно сумрачного серого дворика и смотрел перед собой. Да, скорее всего это был конец.
XXVIII
Поздно вечером он отправился на бульвар Мальзерб: идти туда раньше, по его впечатлению, было бесполезно, благо он в течение дня неоднократно наводил справки у консьержа. Чэд не появлялся и не давал о себе знать; у него, очевидно, накопилось много дел, – что Стрезер считал вполне возможным, – которые допоздна задерживали его в городе. Наш друг послал осведомиться на рю де Риволи, откуда его удовлетворили ответом: "Никого нет дома". И, принимая в рассуждение, что спать Чэд все же явится домой, Стрезер прибыл в его апартаменты, но все равно его там не застал и, выйдя на балкон, услышал, как часы бьют одиннадцать. Слуга Чэда уже успел доложить, что хозяин квартиры побывал в ней днем: он, как выяснилось, заезжал переодеться к обеду и снова уехал. Стрезеру пришлось ждать добрый час – час, который он впоследствии, завершив свою миссию, вспоминал как исполненный чего-то особого, если не самого важного, оставившего в его душе заметный след. Спокойнейший из светильников и удобнейшее из кресел были предоставлены гостю Батистом, деликатнейшим из слуг; роман, наполовину разрезанный, роман в лимонно-желтой обложке и в меру чувствительный, заложенный ножом из слоновой кости посередине, словно клинок, воткнутый в прическу итальянской contadina, лежал на столике в кругу мягкого света – в кругу, показавшемся Стрезеру почему-то еще мягче, когда помянутый выше Батист попросил разрешения, – если ничем больше не может быть полезен месье, – удалиться спать. Ночь стояла жаркая и душная; одной лампы было вполне достаточно; огни большого города, высоко поднимаясь и широко расходясь, взмывали с бульвара и, пробегая по размытым сумраком комнатам, выхватывали то один предмет, то другой, добавляя им великолепия. Стрезер, как никогда прежде, чувствовал себя хозяином; он не раз бывал здесь один, листая книги и эстампы, но никогда еще не попадал сюда в такой колдовской час и не испытывал наслаждения, равного боли.
Он долго простоял у перил на балконе, как, помнится, стоял Крошка Билхем в знаменательный день, когда наш друг впервые пришел на бульвар Мальзерб, как стояла в свой час Мэмми, когда сам Билхем мог наблюдать ее снизу; потом вернулся в комнаты – в те три, что занимали фасад и сообщались широкими дверями, и, то расхаживая, то посиживая, пытался оживить в памяти впечатление, которое произвела на него эта анфилада три месяца назад, услышать голос, каким тогда, казалось, она с ним говорила. Голоса этого он, приходилось признать, сейчас не слышал, и это служило ему свидетельством перемены, происшедшей в нем самом. В ту пору он слышал только то, что мог тогда слышать, теперь же о том визите три месяца назад оставалось лишь вспоминать как о чем-то в далеком прошлом. Все голоса стали глубже и значительнее; они теснились вокруг него, где бы он ни проходил, – и этот хор не давал ему остановиться. Ему почему-то было грустно, словно он пришел с чем-то дурным, и в то же время радостно, словно пришел обрести свободу. И место и время в высшей степени располагали к свободе, и именно чувство свободы повернуло его мысли вспять – к собственной молодости, которую когда-то – давно – он прозевал. Сегодня он уже не мог объяснить, почему прозевал или почему после стольких лет затосковал о том, что прозевал. Главное, чем окружающее волновало ему кровь, – все это олицетворяло суть его утраты, делало ее досягаемой, ощутимой всеми чувствами в такой степени, в какой он прежде никогда не ощущал. Вот такой она предстала здесь перед ним в этот неповторимый час, его молодость, которую он давно утратил: необыкновенной, полной тайны, полной действительно сущего, так что он мог потрогать ее, попробовать на вкус, ощутить аромат, услышать ее глубокое дыхание. Она была в воздухе, снаружи и внутри, она была в его долгом ожидании на балконе, в летней истоме вольной ночной жизни Парижа, в непрерывном, ровном, быстром гуле от катящейся внизу лавины освещенных экипажей, напоминавших ему толпу проталкивающихся к рулетке игроков, которую он видел в Монте-Карло. Он все еще смаковал это сравнение, когда вдруг почувствовал, что Чэд стоит у него за спиной.
– Она говорит, вы все сваливаете на меня.
Чэд очень быстро добрался до этого пункта, который, однако, выражал суть проблемы именно так, как ему, видимо, в данный момент угодно было ее представить. При том преимуществе, что у собеседников в запасе была целая ночь, они коснулись и других тем, и их обилие, как ни странно, не сделало разговор поспешным и лихорадочным, а, напротив, одним из самых содержательных, сокровенных и душевных, какими миссия Стрезера его одарила. Он гонялся за Чэдом чуть ли не с утра, заполучив только сейчас, зато его затянувшиеся поиски были вознаграждены свиданием наедине. Они, разумеется, виделись достаточно часто и в самое различное время; и с того первого вечера в театре перед ними вновь и вновь вставал все тот же вопрос, но они еще ни разу не сходились вот так, как сейчас, с глазу на глаз – с глазу на глаз в полном смысле этого выражения, и поговорить между собой о главном им пока еще так и не довелось. Многое уже открылось обоим, а Стрезеру – яснее ясного та истина, которую он все чаще про себя отмечал, – та истина, что его молодому другу все дается на редкость легко, потому что он умеет жить. Это таилось в его приятной улыбке – приятной в должной мере, – когда дожидавшийся на балконе гость повернулся, чтобы его приветствовать, и сразу почувствовал, что их встреча ничего не прибавит – разве только засвидетельствует это отрадное свойство. Стрезер сразу сложил перед ним – этим благословенным даром – оружие, ибо он в том и заключался, чтобы заставить сложить оружие. Впрочем, к счастью, наш друг вовсе не хотел мешать Чэду жить, прекрасно понимая, что, если бы и захотел, первый был бы сокрушен. По правде сказать, он только тем и держался, что превратил свою личную жизнь в некую вспомогательную функцию в жизни Чэда. А самым главным, знаком полного владения этим даром было то, как не только охотно, но с самым необузданным естественным порывом каждый превращался в источник, питающий его реку. И хотя разговор между ними длился минуты три, Стрезер уже почувствовал, что у него было достаточно оснований волноваться. Волнение охватывало его все шире, все глубже, по мере того как он убеждался, что молодой человек ничего похожего не испытывает. Его счастливый нрав "сбрасывал" волнение или любые иные чувства, как сбрасывают с себя грязное белье, и ничто не могло лучше содействовать идеальному порядку в доме. Короче говоря, Стрезеру оставалось только сравнить себя с прачкой, доставившей клиенту успехи своей скалки.
Рассказав – причем в мельчайших подробностях – о визите Сары, Стрезер задал вопрос и получил от Чэда ответ на свой недоуменный вопрос.
– Я прямо адресовал ее к вам, – заявил с полной откровенностью молодой человек. – Сказал, что она непременно должна вас повидать. Разговор происходил вчера вечером и занял от силы десять минут. Мы впервые в открытую с ней поговорили – вернее, она впервые за меня принялась. Она знала, что я также знаю, как она относится к вам; более того, знаю, какие усилия вы прилагаете, идя ей навстречу. Поэтому я искренне вас защищал – убеждал ее, что вы рады быть ей полезным. И я, кстати, тоже. Я особенно подчеркнул, – продолжал молодой человек, – что она в любое время может располагать мною. Беда ее в том, что она просто не сумела выбрать нужный момент.
– Беда ее в том, – возразил Стрезер, – что она где-то в душе боится тебя. Меня она, Сара, не боится. Ничуть. Не боится, потому что поняла, в какой меня бросает трепет при мысли о некоем предмете, и это, как она чувствует – и совершенно справедливо, – дает ей великолепную возможность вгонять меня в краску. По-моему, она, что и говорить, была бы в восторге, если ты свалил бы на меня все, что только можно свалить.
– Что же я такого сделал, – спросил Чэд, вторгаясь в эту ясно очерченную схему, – чтобы Салли меня боялась?
– Ты был "бесподобен", "бесподобен" по нашему излюбленному выражению – тех, кто смотрит спектакль с галерки, – и это ее довело. Довело тем сильнее, что она убедилась: ты не ведешь никакой игры, не преследуешь ту цель, какую преследует она. Я имею в виду – цель нагнать страх.
Чэд не без удовольствия мысленно обозрел прошедшую неделю в поисках возможностей такого толкования.
– Я только старался быть с ней ласковым и приветливым, – приятным и внимательным, да и сейчас стараюсь.
Стрезер улыбнулся: как спокойно и ясно у Чэда на душе!
– Право, не вижу иного пути, как взять всю ответственность на себя. Тогда твои личные разногласия с ней и твоя личная вина сведутся к нулю.
Но как раз этого Чэд с его возвышенными представлениями о дружбе принять не мог. Ни за что!
Они оставались на балконе, где после дня невыносимой и ранней – не по сезону – жары ночной воздух особенно посвежел; оба поочередно стояли, прислонившись спиной к перилам, и все вокруг – стулья, цветочные горшки, сигареты, свет далеких звезд – гармонировало с настроением души.
– Отвечать вам одному? Ну нет! Мы согласились ждать вместе и решать вместе. Я так и сказал Салли: мы все решали и решаем вместе, – заявил Чэд.
– Я не боюсь взять на себя ношу, – отвечал Стрезер. – И не для того сюда, по крайней мере, пришел, чтобы ты снял ее с меня. Я, пожалуй, пришел для того, чтобы, образно говоря, на минуту-другую присесть на корточки – в том смысле, как опускается передними ногами на колени верблюд, чтобы легче стало спине. Впрочем, по-моему, все это время ты сам за себя решал. Я тебя не трогал. И сейчас хотел бы только сперва знать, к какому заключению ты пришел. Большего я не прошу и готов принять твой вердикт.
Чэд запрокинул голову к звездам и медленно выдохнул колечко дыма:
– Все так, я же видел…
Стрезер помолчал.
– Да, я предоставил тебя самому себе. И, кажется, вправе сказать, что с того первого часа или двух, когда призывал тебя к терпению, ничем тебе не досаждал.
– О, вы были сущим ангелом.
– Ну, если на то пошло, мы оба были сущими ангелами – вели абсолютно честную игру. Да им тоже обеспечили самые вольготные условия.
– Ах, – сказал Чэд, – и еще какие! Им была открыта, была открыта… – Казалось, он, попыхивая сигаретой и все еще устремляя глаза в небо, искал нужное слово – или, может быть, читал их гороскоп? Меж тем Стрезер ждал услышать, что было "им" открыто, и наконец получил ответ: – Открыта возможность не касаться моих дел, пойти на то, чтобы просто повидаться со мной и дать мне жить как живу.
Стрезера такая программа устраивала, и он явно дал понять, что местоимение во множественном числе, которым его юный друг обозначил миссис Ньюсем и миссис Покок, звучит для него без разночтений. Правда, Мэмми и Джим остались за бортом, но это лишь служило доказательством того, что Чэд знает, какие мысли бродят в голове его собеседника.
– Но они на это не пошли – чтобы ты жил как живешь.
– Нет, не пошли, – повторил Чэд. – Такого они и на минуту не могут допустить.
Стрезер задумчиво курил. Высокий балкон, на котором они стояли, был словно нравственным помостом, откуда они могли, глядя вниз, обозревать свое недавнее прошлое.
– У тебя, как ты знаешь, не было ни малейшего шанса, что они допустят такое и на мгновение.
– Разумеется – ни малейшего. Только если бы они захотели подумать, что…
– Но они не захотели! – Стрезер давно уже все расчислил. – Они ведь не ради тебя сюда пожаловали, а ради меня. И вовсе не за тем, чтобы посмотреть собственными глазами, чем ты тут занимаешься, – а чем я занимаюсь. Первый росток их любопытства при моей постыдной медлительности неизбежно должен был смениться вторым, и за этот второй, если мне позволено развернуть мою метафору, а ты не возражаешь против того, что я так выпячиваю это гнусное дело, они в последнее время и уцепились. Иными словами, когда Сара села на пароход, целью поездки был я.
Чэд принял такое толкование событий с пониманием и сочувствием.
– В хорошенькую историю вы, стало быть, из-за меня попались!
Стрезер снова выдержал паузу, за которой последовал ответ, раз и навсегда исключающий ноту жалости и раскаяния. Во всяком случае, пока они вместе, Чэду предстояло от нее воздержаться.
– Я уже "попался", когда ты меня нашел.
– Помилуйте, это вы меня нашли, – рассмеялся молодой человек.
– Я? Нет. Я тебя на месте не нашел, а ты сразу меня нашел… Что же касается их приезда, то это было делом совершенно неизбежным. Впрочем, они получили огромное удовольствие, – заявил Стрезер.
– Я для этого немало постарался, – сказал Чэд.
Его собеседник не преминул и себе отдать должное:
– И я тоже. Даже сегодня утром… когда миссис Покок удостоила меня визитом. Она получает удовольствие хотя бы от того, что, как я уже сказал, не боится меня; и, по-моему, я в этом ей всячески содействовал.
Чэд навострил уши.
– Она вела себя с вами очень гадко?
– Как тебе сказать, – поколебавшись, ответил Стрезер. – Она держалась как очень важная персона. Говорила чрезвычайно категорично и в итоге высказалась кристально ясно. Впрочем, никаких угрызений совести я не испытывал. Я понимал: приезд их был неотвратим.
– Да, мне тоже хотелось увидеть их собственными глазами. Так что ради этого…
Никаких угрызений совести Чэд не испытывал. А Стрезеру, видимо, это и было нужно.
– Вот в результате их визита ты и увидел своих родственников собственными глазами, не говоря уже о прочем. Разве это не самое существенное?
Чэд взглянул на старшего друга так, словно благодарил за то, как он это выразил.
– А вам совсем нипочем, что вас околпачивают, если уже не околпачили. Ведь околпачивают же?
Он спросил таким тоном, словно осведомлялся, не мучает ли Стрезера насморк или не натер ли тот себе ногу. С минуту Стрезер молча курил.
– Я хотел бы снова встретиться с ней. Мне необходимо с ней встретиться.
– Да, необходимо. – Чэд замялся: – То есть, вы имеете в виду… с моей матушкой?
– О, с твоей матушкой?… Не совсем.
Этой недомолвкой миссис Ньюсем словно была отброшена куда-то очень далеко. Однако Чэд все же попытался уточнить, где Стрезер видит ее место.
– То есть…
Прежде чем ответить, Стрезер остановил на нем долгий взгляд.
– Я имел в виду Сару. Мне во что бы то ни стало – хотя она решительно от меня отреклась – нужно еще раз с нею поговорить. Так распрощаться с ней я не могу.
– Стало быть, она держалась крайне неприятно?
Стрезер вздохнул.
– Она держалась так, как я и ожидал. То есть как и должна была держаться с того момента, когда они почувствовали, что недовольны нами. Мы предоставили им, – продолжал он, – все мыслимые и немыслимые удовольствия, а они посмотрели, приблизились и не пожелали от нас ничего принять.
– Можно, как гласит пословица, подвести лошадь к воде!.. – вставил Чэд.
– Вот-вот! А тон, каким Сара сегодня утром выказывала свое недовольство, – тон, которым, продолжая твое сравнение, заявляла, что не станет пить, – не оставляет нам никаких надежд.
Чэд помолчал и затем, словно утешаясь, сказал:
– Но мы, по правде сказать, и не рассчитывали, что они останутся всем довольны.
– Не знаю, не знаю, – пробормотал Стрезер в раздумье. – Мне, во всяком случае, хотелось их ублаготворить. Впрочем, – сказал он уже громче, – не сомневаюсь: именно мои старания и оказались никуда не годными.
– Вы чудо что за человек. Право, мне иногда кажется, что вы мне только снитесь! – воскликнул Чэд. – Ну а раз вы не греза, а настоящий, – добавил он, – остальное – трын-трава.
– Настоящий-то я настоящий, только уж очень нелепый и смешной – самому себе неспособен себя объяснить. Где уж им меня понять? Я на них не в претензии.
– Вот как. Зато они к нам в претензии, – обронил Чэд вполне добродушно, и Стрезер вновь отметил про себя, что его юный друг в прекрасном расположении духа. – Мне, поверьте, очень неловко, – продолжал Чэд, – но все же хотел бы напомнить, что вам не помешает хорошенько подумать… – И он замолчал, словно опасаясь навязываться.
Но Стрезер жаждал выслушать все до конца:
– Договаривай, договаривай…
– Ну, в вашем возрасте… и зная, сколько, если сбудется то, что намечалось, матушка может для вас сделать и кем стать…
Природная щепетильность не пускала Чэда дальше этого предела, и в следующее мгновение Стрезер переложил груз на себя.
– При моем необеспеченном будущем. И очень ограниченных способностях заботиться о собственной персоне. Зная, как отменно сделает это она. С ее состоянием, добрым сердцем и неизменным – просто чудо каким! – согласием так далеко зайти. Все так, все так, – подвел он итог. – Таковы упрямые факты.
Чэд, однако, пожелал прибавить к перечисленным еще один:
– И потом, ведь матушка вам и вправду очень дорога. Разве не так?
Его старший друг медленно повернулся к нему.
– Ты поедешь?
– Поеду, если вы скажете, что считаете, мне надо. Вы же знаете, – добавил он, – я был готов еще полтора месяца назад.
– Знаю, – ответил Стрезер. – Только тогда ты не знал, что я не готов. А теперь ты готов, потому что это знаешь.
– Пожалуй, что так, – согласился Чэд. – Но как бы там ни было, я говорю искренне. Вы предлагаете взять все на себя. За кого же вы меня принимаете, полагая, что я способен допустить, чтобы вы расплачивались один?
Они стояли у парапета рядом, и Стрезер, словно желая заверить молодого человека, что он не совсем без средств, одобрительно потрепал его по плечу, но тот не успокаивался и из чувства справедливости вновь вернулся к так называемому материальному вопросу.
– Но вы отказываетесь – извините, я называю вещи своими именами, – вы отказываетесь от денег. Возможно, от больших денег.