Было бы нелепо со стороны нашего друга прослеживать, да еще во всех подробностях, какой эффект производила бархатка с подвеской на шее мисс Гостри, если бы сам он, по крайней мере на данный момент, не предался неконтролируемым ощущениям. Ибо как иначе назвать тот факт, что, на его взгляд, эта бархатка каким-то образом дополняла все черты его собеседницы – ее манеру улыбаться и держать голову, цвет ее лица, губы, зубы, прическу. Какое, собственно, дело мужчине, занятому мужским делом, до пунцовых бархаток? Стрезер ни за что не признался бы мисс Гостри, до чего ее бархатка ему нравится; тем не менее он не только ловил себя на том, что – пустое, глупейшее и, более того, ни на чем не основанное чувство! – бархатка ему нравится, но, вдобавок, взял ее за отправную точку для новых мысленных полетов – вперед, назад, в сторону. Ему внезапно открылось, что манера миссис Ньюсем драпировать шею говорила о столь же многом, сколько манера мисс Гостри украшать свою. Миссис Ньюсем надевала в оперу черное платье – очень красивое, он знал, что "очень" – с отделкой, которая, если ему не изменяла память, называлась рюшами. С этими рюшами у него было связано воспоминание, носившее почти романтический характер. Однажды он сказал ей – самая большая вольность, какую он когда-либо себе с ней позволил, – что в этих волнах шелка и всем прочем она похожа на королеву Елизавету, и впоследствии ему, по правде говоря, показалось, что, выслушав от него эти нежности и приняв саму идею, миссис Ньюсем заметно утвердилась в своей приверженности к подобного рода оборкам. И теперь, когда он сидел здесь, ни в чем не препятствуя своему воображению, эта зависимость представилась ему чуть ли не трогательной. Трогательной, надо думать, она едва ли была, но в их обстоятельствах ничего иного между ними и не могло быть. Однако что-то между ними все же было, поскольку – это тут же пришло ему на ум – в городе Вулете ни один джентльмен его возраста не осмелился бы употребить такое сравнение по отношению к даме в возрасте миссис Ньюсем, которая была немногим моложе его.
Какие только мысли, откровенно говоря, не приходили сейчас нашему другу на ум! – хотя его летописцу за недостатком места удастся упомянуть, дай Бог, лишь сравнительно немногие. Ему, например, пришло на ум, что мисс Гостри, пожалуй, похожа на Марию Стюарт: Ламбер Стрезер обладал девственным воображением, которое на короткий миг могла ублаготворить подобная антитеза. Или ему пришло на ум, что он до сих пор ни разу – буквально ни разу – не обедал с дамой в публичном месте, перед тем как отправиться с ней в театр. Публичность этого места – вот что главным образом воспринималось Стрезером как нечто из ряда вон выходящее, чрезвычайное и что действовало на него почти так же, как на мужчину с иным жизненным опытом завоевание интимности. Стрезер женился – давно это было – очень молодым, упустив ту пору, когда в Бостоне молодые люди водили девиц в Музей; ему казалось вполне естественным, что после многих лет сознательного одиночества, серой пустыни, которая двумя смертями – жены, а десять лет спустя и сына – пролегла в середине его жизни, он никого никуда не приглашал. Но прежде всего ему пришло на ум, что – в иной форме это прорезывалось и раньше – вид сидящих вокруг более, чем что-либо виденное прежде, помогает ему постичь суть дела, ради которого он приехал. Мисс Гостри также содействовала этому впечатлению: она, его приятельница, сразу выразила ту же мысль, и гораздо откровеннее, чем он сам себе признавался, выразила, бросив мимоходом: "Ну и сборище типов", чем невольно внесла полную ясность; правда, обдумывая ее слова – и пока он молчал на протяжении всех четырех актов и когда разговаривал в антрактах, – Стрезер переосмыслил их на собственный лад. Да, вечер типов, целый мир типов, и, сверх того, тут намечалась особая связь: фигуры, лица в партере и на сцене вполне могли бы поменяться местами.
У него было такое чувство, словно пьеса сама проникала в него вместе с обнаженным локтем его соседки справа – крупной, сильно декольтированной рыжей красавицы, которая нет-нет да, оборачиваясь к джентльмену с другого бока, обменивалась с ним двусложными репликами, звучавшими, на слух Стрезера, крайне эксцентрично и очень многозначительно, но, как ему казалось, имевшими мало смысла; по ту сторону рампы шел сходный диалог, который ему угодно было принимать за проявление самой сути английской жизни. Иногда он отвлекался от сцены и в такие минуты вряд ли мог сказать, кто – актеры или зрители – выглядели реальнее, и в итоге всякий раз обнаруживал между ними новые связи. Но как бы он ни рассматривал свою задачу, главным сейчас было разобраться в "типах". Те, кого он видел перед собой, как и те, что сидели вокруг, мало чем походили на типы, знакомые по Вулету, где, в сущности, были только мужчины и женщины. Да, именно эти два разряда, и всё – даже с учетом индивидуальных особенностей. Здесь же, помимо деления по личным особенностям и полу – что составляло группы, числом где больше, где меньше, – применялся еще целый ряд эталонов, налагаемых, так сказать, извне, – эталонов, с которыми его воображение играло, словно он разглядывал экспонаты в стеклянных витринах, переходя от одной медали к другой, от медных монет к золотым. На сцене как раз действовала женщина в желтом платье, видимо, из разряда дурных, ради которой некий славный, но слабый молодой человек приятной наружности в неизменном фраке совершал гадкие поступки. Вообще-то Стрезер не боялся желтого платья, хотя был несколько смущен сочувствием, которое вызывала в нем его жертва. Ведь он, напоминал себе Стрезер, вовсе не для того приехал, чтобы горячо сочувствовать – даже просто сочувствовать – Чэдвику Ньюсему. Интересно, спрашивал он себя, Чэд тоже неизменно ходит во фраке? Стрезеру почему-то очень хотелось, чтобы это было так – во фраке молодой человек на сцене выглядел еще привлекательнее; правда, Стрезер тут же подумал, что ему самому тоже (мысль, от которой чуть ли не бросало в дрожь!) придется – чтобы сражаться с Чэдвиком его же оружием – носить фрак. Более того, с молодым человеком на сцене ему было бы куда легче справиться, чем с Чэдвиком.
И тут при взгляде на мисс Гостри ему подумалось, что кое о чем она, возможно, все-таки наслышана, и она, стоило оказать на нее давление, подтвердила это, однако сказала, что мало доверяет слухам, а скорее, как в данном случае, полагается на собственную догадку:
– По-моему, я, если позволите, кое о чем догадываюсь в отношении мистера Чэда. Речь идет о молодом человеке, на которого в Вулете возлагают большие надежды, но который попал в руки дурной женщины, а его семья отрядила вас помочь ему спастись. Вы взяли на себя миссию вырвать его из рук этой женщины. Скажите, вы вполне уверены, что она причиняет ему вред?
– Разумеется, уверен. – Что-то в манере Стрезера свидетельствовало о настороженности. – А вы – разве вы не были бы уверены?
– Право, не знаю. Как же можно сказать что-то заранее, не правда ли? Чтобы судить, надо знать факты. Я их слышу от вас впервые; сама же, как видите, пока ничего не знаю; мне будет очень интересно услышать все, что известно вам. Если вам ваших сведений достаточно, больше ничего и не требуется. Я хочу сказать, если вы уверены, что уверены – уверены, что для него это не годится.
– Что ему не следует вести такую жизнь? Более чем.
– Видите ли, я ничего не знаю о его жизни; вы мне о его жизни не рассказывали. А что, если эта женщина прелестна, если в ней – его жизнь?
– Прелестна? – воскликнул Стрезер, уставившись прямо перед собой. – Низкая, продажная женщина – с панели.
– Вот как! Ну а. он?
– Он? Наш бедный мальчик?
– Да, каков он – по характеру и типу? – продолжала она, не получив сразу ответа.
– Ну… упрям… – Стрезер хотел было что-то добавить, но, осекшись, сдержался. Мисс Гостри подобный отзыв вряд ли устраивал.
– А вам… вам Чэд нравится? – спросила она.
На этот раз он не заставил себя ждать:
– Нет. С какой стати.
– Потому что вам навязали заботу о нем?
– Я думаю о его матери, – сказал Стрезер, помедлив. – Он омрачил ее достойную восхищения жизнь, – добавил он сурово. – Она измучилась, волнуясь о нем.
– Да, это, разумеется, очень дурно. – Мисс Гостри помолчала, словно собираясь найти для выражения этой истины слово посильнее, но закончила на другой ноте: – А ее жизнь действительно достойна восхищения?
– В высшей степени, – сказал Стрезер таким многозначительным тоном, что мисс Гостри снова погрузилась в молчание – на сей раз чтобы оценить величие этой жизни.
– И у него, кроме нее, никого нет? Я не имею в виду ту дурную женщину в Париже, – быстро добавила она. – По мне, так, уверяю вас, тут и за глаза довольно одной. Я хочу спросить: у него только матушка?
– Нет, еще сестра; старше его и замужем. Они обе замечательные женщины.
– Необыкновенно красивые, вы хотите сказать? Стремительностью – как, пожалуй, подумал Стрезер – этого удара он был повержен, но тут же вновь поднялся.
– Миссис Ньюсем, на мой взгляд, красивая женщина, хотя, разумеется, будучи матерью сына, которому двадцать восемь лет, и дочери в тридцать, не может похвастать первой свежестью. Впрочем, замуж она вышла очень молодой.
– И сейчас для своих лет, – вставила мисс Гостри, – изумительна. Стрезер, видимо, почувствовал подвох и насторожился.
– Я этого не утверждаю. Нет, пожалуй, – тут же поправился он, – все-таки утверждаю. Именно – изумительна. Правда, я не внешность имею в виду, – пояснил он, – при всей ее несомненной исключительности. Я говорю… говорю о других достоинствах. – Он, видимо, мысленно их обозревал, намереваясь назвать некоторые, но, сдержавшись, увел разговор в сторону: – Вот по поводу миссис Покок мнения расходятся.
– Покок – фамилия ее дочери?
– Да, фамилия ее дочери, – стоически подтвердил Стрезер.
– А мнения, как я понимаю, расходятся в оценке ее красоты?
– В оценке всего.
– Но вы… вы от нее в восхищении?
Он подарил свою собеседницу долгим взглядом в знак того, что готов снести от нее и это.
– Я скорее ее побаиваюсь.
– О! – воскликнула мисс Гостри. – Знаете, я отсюда вижу ее воочию! Вы, конечно, скажете: какая проницательность, какая дальнозоркость! Но я уже доказала вам, что обладаю этими качествами. Значит, молодой человек и две дамы, – продолжала она. – И это вся его семья?
– Да, вся. Отец умер десять лет назад. Ни брата, ни другой сестры у Чэда нет. А обе дамы, – добавил Стрезер, – готовы сделать для него решительно все.
– А вы готовы сделать решительно все для них?
Он снова уклонился: вопрос прозвучал для него чересчур утвердительно, и его это задело.
– Как вам сказать…
– Худо-бедно, но вы уже кое-что сделали, а их "все" пока свелось к тому, чтобы вас на это подвигнуть.
– Они не могли поехать – ни та, ни другая. Они обе очень, очень заняты, миссис Ньюсем в особенности: ее жизнь полна широкой и многообразной деятельности. К тому же у нее слабые нервы и вообще не слишком крепкое здоровье.
– То есть она тяжело больна?
– Нет-нет. Она не выносит, когда о ней так говорят, – поспешил отмежеваться от таких слов Стрезер. – Но она женщина хрупкая, впечатлительная, легковозбудимая. И в любое дело вкладывает себя без остатка.
Мисс Гостри это было знакомо.
– И ни на что другое ее уже не хватает? Еще бы! Кому вы это говорите! Легковозбудимая! Разве я не трачу себя на таких, как она, норовящих вовсю жать на педали! Впрочем, разве я не вижу, как это сказалось на вас!
Стрезер не придал ее словам вложенного в них значения.
– Я и сам не прочь жать на педали!
– Ну-ну… – И не обинуясь предложила: – Отныне будем вместе жать на них что есть сил. – И тут же возвратилась к изначальной теме: – Они владеют большими деньгами?
Однако ее энергический облик, видимо, сдерживал Стрезера; вопрос повис в воздухе.
– К тому же, – продолжал Стрезер свои объяснения, – миссис Ньюсем не обладает вашей смелостью в общении с людьми. И если бы она приехала сюда, то лишь затем, чтобы встретиться с этой особой.
– С этой женщиной? Да это отчаянная смелость!
– Нет – в данном случае порыв восторженной души, совсем иное свойство. Смелость, – не преминул он польстить собеседнице, – как раз отличает вас.
– Вот как! Вам угодно штопать мои дыры? Прикрывать зияющие пустоты? Нет, величие души – не по моей части. И смелость тоже. Во мне нет ни того, ни другого. Есть лишь устоявшееся равнодушие. Но я понимаю, что вы хотите сказать, – произнесла она. – Если миссис Ньюсем приедет сюда, она будет руководствоваться высокими идеями. А высокие идеи – как бы это попроще выразиться – для нее чересчур.
Стрезера немало позабавило такое понятие о простоте выражения, тем не менее он согласился на предложенную формулу.
– Для нее сейчас все чересчур.
– В таком случае услуга, подобная вашей…
– Дорогого стоит? Да – дорогого. Но поскольку мне она ничего не стоит…
– Ее расположение к вам не имеет значения. Несомненно, так. Не будем о нем говорить и примем как само собой разумеющееся. Будем считать, что вы за пределами и выше этого. Тем не менее оно, насколько могу судить, вдохновляет вас.
– И еще как! – рассмеялся Стрезер.
– Ну, а поскольку ваше вдохновляет меня, больше ничего и не требуется. – И она вновь повторила свой вопрос: – Миссис Ньюсем владеет большими деньгами?
На этот раз Стрезер не обошел его вниманием.
– Да, огромными. И в этом корень зла. Денег в фирме предостаточно. Чэд может тратить без счета. И все же, если он возьмет себя в руки и возвратится домой, он многое выиграет.
Она слушала с нескрываемым интересом.
– Надеюсь, вы тоже?
– Он получит значительное материальное вознаграждение, – продолжал Стрезер, не подтвердив, однако, ее предположения на собственный счет. – Он стоит на перепутье. Сейчас он может войти в дело – позже это будет уже невозможно.
– Там большое дело?
– Благодарение небу, да – огромное, налаженное, процветающее дело.
– Фабрика?
– Да, несколько фабрик – огромное производство, целая отрасль. Их фирма выпускает продукцию, которая при некотором усилии может стать монопольной. Во всяком случае, они делают это лучше, чем другие могут или умеют делать. Мистер Ньюсем был человеком изобретательным, по крайней мере в данной области, он подсказал идею, которая оказалась чрезвычайно эффективной, и в свое время дал всему делу огромный толчок, основал целый концерн.
– А это целый концерн?
– Да, с большим числом предприятий – целый промышленный комплекс. Но главное – в том, что производится. В предмете, который они выпускают.
– Что же они выпускают?
Стрезер посмотрел вокруг, словно не испытывая большого желания называть этот предмет вслух, и тут занавес, который явно начал подыматься, пришел ему на помощь.
– Я потом вам скажу, – шепнул он.
Но когда настало это "потом", он отговорился тем, что скажет позднее – после театра, потому что мисс Гостри не замедлила вернуться к затронутой теме; а пока он отвлекся от происходящего на сцене, поглощенный другой картиной. Эти отсрочки навели ее, однако, на мысль, что означенный предмет таит в себе нечто дурное. Иными словами, как она пояснила, – непристойное, смешное или даже предосудительное. Но как раз на этот счет Стрезер мог ее успокоить:
– Непроизносимое? О нет, мы постоянно о нем говорим, широко и без стеснения им пользуемся. Дело в том, что этот маленький, обиходный, несколько смешной, но очень нужный в домашнем хозяйстве предмет не принадлежит к вещам – как бы это сказать – благородным или, по крайней мере, к кругу таковых. Поэтому здесь, где все так величественно…
И он сник.
– Вы боитесь, это слово прозвучит диссонансом?
– Увы, предмет, о котором речь, весьма вульгарен.
– Вряд ли уж вульгарнее, чем все это. – И на его такой же вопрошающий, как прежде ее собственный, взгляд добавила: – Чем все кругом. – И уже с явным раздражением спросила: – А вы как считаете?
– Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.
– В этом ужасном лондонском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.
– О, в таком случае, – рассмеялся он, – я вовсе не хочу знать.
Последовала долгая пауза, которую мисс Гостри, по-прежнему заинтригованная тайной – что же производят в Вулете? – наконец прервала.
– Так все-таки что это? Прищепки для белья? Сухие дрожжи? Вакса?
Ее вопрос привел его в чувство.
– Нет-нет. Даже не "горячо". Право, вряд ли вы догадаетесь.
– Как же мне решить, вульгарен этот предмет или нет?
– Решите, когда я его назову. – И он попросил ее немного потерпеть.
Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не назвал ей этот предмет, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благодатную свободу. Можно было делать вид, будто эта безымянная вещица и впрямь нечто неудобопроизносимое, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Стрезера чуть ли не откровением.
– Может быть, потому, что этот предмет так дурно пахнет – что эта продукция, как вы изволили выразиться, крайне вульгарна, мистер Чэд и не хочет возвращаться домой? Может быть, он чувствует на себе пятно. Не едет, чтобы оставаться в стороне.
– О, – рассмеялся Стрезер, – на это мало похоже – вернее, совсем не похоже, чтобы он чувствовал себя "замаранным". Его вполне устраивают деньги, выручаемые за эту продукцию, а деньги – основа его существования. Он это понимает и ценит – то есть я хочу сказать, ценит то содержание, которое высылает ему мать. Она, разумеется, может урезать ему содержание, но даже в этом случае за ним, к несчастью, останутся, и в немалом количестве, деньги, завещанные ему дедом, отцом миссис Ньюсем, его личные средства.
– А вы не думаете, – спросила мисс Гостри, – что именно это обстоятельство позволяет ему быть щепетильным? Надо думать, он не менее разборчив и в отношении источника – явного и гласного источника – своих доходов?
Стрезер весьма добродушно – хотя это и стоило ему некоторого усилия – отнесся к ее предположению.
– Источник богатств его деда – а следовательно и его доля в них – не отличается безупречной чистотой.
– Какого же рода этот источник?
– Ну… сделки, – поколебавшись, ответил Стрезер.
– Предпринимательство? Махинации? Он нажился на мошенничестве?
– О, – начал Стрезер не то чтобы с воодушевлением, но весьма энергично, – я не возьмусь его аттестовать или описывать его дела.