– А если я имею намерение жить на проценты с приобретенного капитала? – Но его собеседник по-прежнему не удостоил внимания его шутливый тон, и Чэд без труда этот тон отбросил. – Конечно, я помню, денно и нощно, чем я ей обязан. Я обязан ей всем. Поверьте, – голос его звучал вполне искренне, – она ни капельки мне не надоела.
Стрезер широко открыл глаза: подумать только, в какие слова позволяют себе нынешние молодые люди облекать свои мысли! Всякий раз только диву даешься. Чэд ведь не имел в виду ничего дурного, хотя от него всего можно было ожидать, но он произнес "надоела" так, как если бы речь шла о том, что ему надоело есть в качестве второго блюда жареную баранину.
– Мне еще ни разу, ни на одно мгновение не было с нею скучно, я ни разу не мог упрекнуть ее в отсутствии такта, в чем иногда можно упрекнуть даже самых умных женщин. Она никогда не говорит о своем такте – а женщины этим грешат, даже самые умные, – просто проявляет во всех случаях жизни. Но ни разу не проявляла его в такой мере, с таким благородством, – заключил он для большей убедительности, – как на днях. – И со всей добросовестностью присовокупил: – Она еще ни разу не была мне в тягость.
Стрезер помолчал, потом еще суровее произнес:
– Ну, если бы ты не отдавал ей должное…
– Я был бы отпетым негодяем?
В дальнейшие объяснения по этому поводу Стрезер пускаться не стал – это могло бы завести слишком далеко. И поскольку ему ничего не оставалось, как повторяться, счел за благо произнести вновь:
– Ты обязан ей всем – несравненно больше, чем она могла бы быть тебе обязана. Иными словами, твой долг перед ней безоговорочный. Не допускаю и мысли, что кто-то другой может притязать на это с большим правом.
Чэд взглянул на него с улыбкой.
– Насчет других вам, разумеется, все известно лучше, чем мне: ведь не кто иной, как вы, сообщили мне об их притязаниях.
– Не спорю… я делал все, что было в моих силах, но лишь до тех пор, пока мое место не заняла твоя сестра.
– Она его не заняла, – возразил Чэд. – Да, она пришла вам на смену, однако я с самого начала знал, что ей вас не заменить. Вас никто не может заменить… Это невозможно. Ваше место навсегда за вами.
– Да, конечно, – вздохнул Стрезер. – Я знал это. И думаю, ты прав. Никто на свете не относится к некоторым вещам так непроходимо серьезно. Ничего не поделаешь, – добавил он, снова вздохнув, словно чувствовал себя несколько странно вследствие только что изреченной истины, – таким уж я создан.
Минуту-другую Чэд обдумывал то, каким Стрезер создан, и, по-видимому, с этой целью изучающе на него смотрел. Вывод, к которому он пришел, был, судя по всему, благоприятным.
– Вам никогда не нужно было, чтобы вас улучшали. Да и не нашелся бы никто на это способный. Никому бы это не удалось, – заявил Чэд.
– Прошу прощения, удалось, – не сразу проговорил Стрезер.
– Кому же? – с сомнением и слегка забавляясь спросил Чэд.
– Женщинам, разумеется, – ответил с туманной улыбкой Стрезер.
– Женщинам? – глядя на него во все глаза, рассмеялся Чэд. – На это, по-моему, способна одна-единственная! Как бы то ни было, – добавил он, – грустно, что я должен вас лишиться.
Стрезер, который собрался было уже сняться с места, помедлил.
– Тебе не страшно?…
– Страшно?…
– Не страшно сбиться с пути, как только я спущу с тебя глаза? – Не дожидаясь, пока Чэд ему ответит, Стрезер поднялся. – Нет, я, право же, – одернув себя, рассмеялся он, – я просто поразителен.
– Да, вы неслыханно нас избаловали!
Со стороны Чэда это было едва ли не чрезмерно расточительным проявлением чувства, но за этим, совершенно очевидно, стояло желание успокоить, желание победить недоверчивость и обещание не отступаться. Схватив на ходу в передней цилиндр, он вышел вместе со своим добрым другом из квартиры, спустился с ним по лестнице, взял его на улице – как бы в знак признательности – под руку, обходясь с ним не то чтобы как с человеком дряхлым или очень пожилым, а скорее как бы с благородным чудаком, нуждающимся в бережном обращении. Не отставая ни на шаг, он шел рядом со Стрезером и дальше, квартал за кварталом. "Ничего не надо говорить, ничего не надо говорить" – снова и снова давал он почувствовать Стрезеру на протяжении всего пути. Его "ничего не надо говорить", по крайней мере сейчас, в минуту относительного расставания, означало, что не надо говорить вообще о чем бы то ни было, хоть сколько-нибудь его касающемся. Стрезер прекрасно понимал, что на самом деле происходит с Чэдом: он осознал, прочувствовал и клятвенно подтвердил свой зарок, и все это продолжалось и продолжалось, как это было тогда, в тот первый вечер, когда они возвращались в гостиницу, где стоял Стрезер. Чэд получил в этот час все, что способен был воспринять; он дал ему все, что мог, и посему чувствовал себя израсходованным так, словно издержал все до последнего гроша. Но существовала одна вещь, по поводу которой Чэд склонен был, по-видимому, прежде чем они разойдутся в разные стороны, слегка поторговаться. Как уже было сказано, он просил своего собеседника ничего ему не говорить, однако себе он позволил упомянуть, что ему удалось разузнать кое-что интересное по части искусства рекламы. Он высказался неожиданно, и Стрезер, естественно, терялся в догадках: не это ли заставило Чэда вдруг, из странной прихоти, отправиться в Лондон. Так или иначе, Чэд изучал этот вопрос и, по-видимому, сделал некое открытие: реклама, если заняться ею всерьез и по-научному, является новой могучей силой.
– Она просто творит чудеса!
Теперь, как и в первый вечер их встречи, они стояли под уличным фонарем, и Стрезер, вне всякого сомнения, казался озадаченным.
– Ты хочешь сказать, влияет на сбыт рекламируемого изделия?
– Да, влияет, и чрезвычайно. Трудно даже представить себе, до какой степени. Я, конечно, имею в виду, когда это делается так, как, очевидно, нужно делать все в наш громогласный век, – со знанием дела. Мне удалось разузнать кое-что, хотя вряд ли многим больше, чем то, что вы первоначально так ярко, так в общем-то очень похоже живописали. Словом, это искусство, как и всякое другое, и возможности его безграничны, – продолжал Чэд, словно шутки ради, словно потому, что его забавляло выражение лица его старшего друга. – Естественно, в руках мастера. Когда за это берется мастер – c'est un monde!
Стрезер смотрел на него так, как если бы он ни с того ни с сего принялся прямо на тротуаре выделывать какие-то причудливые па.
– И ты думаешь, что мог бы оказаться таким вот мастером?
Откинув полы своего светлого пиджака, засунув большие пальцы в проемы жилета, Чэд быстро перебирал остальными восемью пальцами.
– Не сами ли вы приняли меня за такого, когда сюда приехали?
Стрезеру чуть было не сделалось дурно, но он заставил себя сосредоточиться.
– О да, если исходить из твоих врожденных способностей, у тебя, несомненно, большое сходство по этой части. Но пока еще секрет успеха в рекламном деле ждет своего обнаружения. Вполне возможно, ты им овладеешь, если посвятишь себя этому делу всерьез и надолго, – так, чтобы оно закипело у тебя по всей стране. Твоя матушка претендует на тебя целиком и полностью. И это сильная ее сторона.
Пальцы Чэда продолжали порхать, но тон свой он сбавил:
– Мне казалось, вопрос этот, вопрос о моей матушке, исчерпан!
– Я был того же мнения! Но почему же ты вновь затронул эту тему?
– Чтобы кончить там, где мы начали. Я проявляю к этому чисто платонический интерес. Тем не менее факт остается фактом – правда, несвершившимся фактом. Я имею в виду, какие тут замешаны огромные деньги.
– Будь они прокляты, эти деньги! – воскликнул Стрезер и, поскольку от застывшей на лице Чэда улыбки веяло все большим холодом, добавил: – Ты что же, ради денег намерен отказаться от нее?
Чэд замер на месте – в той же позе, с тем же выражением лица.
– Не слишком-то вы добры – при всем вашем хваленом глубокомыслии. Разве я не утолил вашу жажду, не доказал вам, как высоко ценю вас? Что я все это время делал, что продолжаю делать, как не храню ей верность? Верность до самой смерти! Только хотелось бы знать, – продолжал добродушно объяснять он, – где она подстерегает тебя, эта самая смерть. Вас не должно это тревожить. Человеку желательно знать, – развивал он свою мысль, – какой куш он отшвыривает пинком.
– Если ты просто ищешь, что тебе пнуть, сделай милость, куш – колоссальный!
– И прекрасно. Пусть себе катится!
Чэд с такой невероятной силой отшвырнул от себя пинком этот воображаемый предмет, что тот взлетел в воздух. Стало быть, они еще раз покончили с этим вопросом и могли возвращаться к насущным делам.
– Я, разумеется, провожу вас завтра.
Стрезер пропустил это предложение мимо ушей; он все еще находился под впечатлением, которое отнюдь не рассеялось после столь выразительно продемонстрированного пинка, будто Чэд отплясывает матлот или джигу.
– Ты что-то очень неспокоен.
– А вы, – ответил, прощаясь с ним, Чэд, – вы выводите из душевного равновесия.
XXXVI
В оставшиеся два дня ему предстояло еще одно расставание. Утром он отправил с нарочным записку, в которой просил Марию Гостри пригласить его на завтрак, и она приняла его незадолго до полудня в прохладной тени небольшой, обставленной в голландском вкусе столовой. Окно этого укромного прибежища выходило во двор, вернее, в уголок старого, чудом уцелевшего в век варварства сада, и, хотя Стрезеру часто случалось, не без труда помещая ноги, сидеть за низким, безупречно отполированным гостеприимным столом, нынче все вокруг казалось ему, как никогда, исполненным милой изысканности, особого очарования, старомодной упорядоченности и чуть ли не благовонной чистоты. Находиться тут, как он неоднократно говорил хозяйке дома, было все равно, что видеть жизнь отраженной в начищенной до блеска оловянной кружке, отчего жизнь, надо сказать, выигрывала – что было ей очень к лицу, тешила и ласкала глаз. Глаза Стрезера сейчас, по крайней мере, были обласканы – тем более что он пришел сюда в последний раз, – прелестным сочетанием стола без скатерти, гордо выставляющего напоказ свою идеальную поверхность с чайным сервизом из старинного фаянса и старинным серебром, под стать которым были удачно размещенные в этой комнате вещи покрупнее. Например, образцы яркого дельфтского фаянса – блюда, укрывавшие стены с достоинством, присущим портретам предков. Среди всего этого Стрезер смиренно выразил свои мысли; он высказался даже с неким философским юмором.
– Мне больше нечего ждать; по-моему, я поработал на славу. Я им задал жару. Я видел Чэда, он побывал в Лондоне и вернулся. Чэд говорит: я вывожу его из душевного равновесия. Мне, право же, кажется, что я всех здесь встревожил. Во всяком случае, я вывел из душевного равновесия его. Он явно неспокоен.
– Вы вывели из душевного равновесия меня, – улыбнулась мисс Гостри. – Я явно неспокойна.
– Ну нет, такой я застал вас, когда приехал. По-моему, я, напротив, помог вам его обрести. Что это все, – спросил он, окидывая взглядом комнату, – как не извечный приют отдохновения?
– Мне от всей души хотелось бы, – тут же ответила она, – чтобы вы сочли это мирной пристанью.
Они смотрели друг на друга через стол, а все недосказанное повисло в воздухе. Стрезер подхватил кое-что как умел.
– Мне это не дало бы – в том-то и беда – того, что безусловно дает вам. Я не в ладу, – объяснил он, откидываясь на спинку стула и рассматривая круглую спелую дыньку, – со всем, что меня окружает. А вы в ладу. Я не умею просто смотреть на вещи. А вы умеете. И я ставлю себя, – как правило, этим все кончается, – в дурацкое положение. Желал бы я знать, – вырвалось у него вдруг, – что ему там понадобилось в этом Лондоне?
– Ну, люди иногда ездят в Лондон, – рассмеялась Мария. – Как вам известно, я туда ездила.
Стрезер понял намек.
– И привезли оттуда меня, – сидя напротив нее, он почти бесстрастно рассуждал вслух. – А кого привез Чэд? Он полон фантазий. Утром, – добавил он, – я первым долгом написал Саре. Все как положено. Я в полной готовности.
Она предпочла пренебречь некоторыми поднятыми им темами ради других.
– Некая дама сказала мне на днях, что, по ее мнению, у него все задатки крупного коммерсанта.
– Так и есть. Он похож на своего отца.
– Такого отца!
– Да, такого, как надо, с этой точки зрения. Но не его сходство с отцом, не это меня волнует!
– А что же?
Он снова принялся есть; отведал восхитительной дыньки, щедро нарезанной хозяйкой дома, и только после этого вернулся к ее вопросу, и то лишь лаконично сказав, что не преминет ответить. Она ждала, наблюдала, угощала его, развлекала и, пожалуй, именно с этой целью попеняла ему на то, что он так и не удосужился назвать ей изделие, которое производят в Вулете. "Помните, мы говорили об этом в Лондоне как-то вечером, когда были в театре?" И тут же зажала ему рот, переведя разговор на другой предмет. Помнит ли он то, помнит ли он это из первоначальной поры их знакомства? Он помнил все и не без юмора привел даже кое-какие подробности, которые она, по ее собственному признанию, не помнила, подробности, которые она яростно отрицала; они возвращались в первую очередь к теме, составлявшей для них тогда главный интерес: им интересно было в то время знать, "чем у него это дело кончится". Они предполагали, что у него все кончится великолепно, все выйдет – так им, по крайней мере, казалось. Что ж, так оно все и вышло. По совести говоря, он вышел или, вернее, зашел так далеко, что дальше некуда, и ему теперь впору было думать, как снова войти. В воображении Стрезера мгновенно возник образ его недавнего прошлого; он уподобил себя одной из фигурок на Бернских башенных часах. Они выходят с одной стороны в назначенный час, двигаясь толчками, проходят на глазах у публики короткий отрезок пути и снова входят с другой стороны. Он тоже, двигаясь толчками, прошел на глазах у публики короткий отрезок пути – ему тоже предстояло теперь скромно сойти со сцены. Он предложил Марии, если ей это угодно, назвать сейчас великолепную продукцию Вулета. Как великолепный комментарий ко всему. Но она остановила его на полуслове, у нее не было ни малейшего желания знать, она не согласится на это ни за какие блага. С продукцией Вулета она покончила. Кто-кто, а она сыта по горло. Она слышать об этом не хочет; и она добавила, что, насколько ей известно, мадам де Вионе всегда противилась желанию осведомить ее на этот счет, хотя ей, конечно, пришлось бы смириться, вздумай миссис Покок навязать ей эти сведения. Но миссис Покок, как видно, не жаждала говорить на эту тему, даже не заикнулась ни разу, а теперь это уже не имеет никакого значения. Мария Гостри, очевидно, ничему теперь не придавала значения, за исключением разве одного щекотливого обстоятельства, упоминать о котором она до поры до времени не желала.
– Не знаю, приходило ли вам в голову, что, предоставленный самому себе, мистер Чэд может в конце концов возвратиться домой. Судя по тому, что вы сказали сейчас о нем, вам это в голову приходило.
Он следил за ней добрыми, но очень внимательными глазами, словно предвидя, что за этим последует.
– Не думаю, что он сделает это ради денег. – И поскольку ей, вероятно, не до конца было ясно, добавил: – Я имею в виду, расстанется с ней.
– Стало быть, он расстанется с ней?
Стрезер молчал, потом медленно, очень осмотрительно, затягивая слегка эту последнюю деликатную паузу, пытаясь без слов всеми возможными способами воззвать к ее терпению и пониманию, сказал:
– О чем вы собирались спросить меня?
– В его ли силах сделать так, чтобы уладить ваши отношения?
– Мои отношения с миссис Ньюсем?
Утвердительный ответ лишь обозначился у нее на лице, словно она из чувства такта избегала произносить это имя, но вслух добавила:
– Ну а в его ли силах сделать что-нибудь, чтобы она попыталась?
– Уладить наши с ней отношения? – Он очень решительно покачал головой. – Тут никто ничего не может сделать. С этим покончено. Покончено – и у нее, и у меня.
Мария была озадачена, в ее взгляде промелькнуло сомнение.
– Вы за нее ручаетесь?
– О да, теперь ручаюсь. Слишком много всего произошло. Я стал для нее другим.
Выслушав это, Мария глубоко вздохнула.
– Понимаю, значит, и она стала другой для вас.
– Нет, – прервал он ее. – Нет. – И поскольку мисс Гостри снова выглядела озадаченной, объяснил: – Она та же. Она та же, что и всегда. Но теперь – я ее вижу.
Он произнес это очень серьезно и как бы даже ответственно, коль скоро ему пришлось об этом говорить, и звучало это даже в какой-то мере торжественно. Мария же просто воскликнула: "О!", довольная, признательная, однако последовавшая затем фраза показала, как она восприняла его слова.
– К чему вы тогда возвращаетесь?
Он отодвинул тарелку, поглощенный сейчас другой стороной вопроса, отступая перед ней, по сути, чувствуя себя настолько растроганным, что неожиданно поднялся с места. Он был уже заранее взволнован тем, что ему предстояло, по-видимому, испытать, тем, что предпочел бы предотвратить, с чем хотел бы обойтись очень бережно; но поставленный в безвыходное положение этой стороной вопроса, он еще более желал – хотя и предельно мягко – быть решительным и бесповоротным. Он не спешил с ответом, он заговорил опять о Чэде:
– Невозможно было больше идти мне навстречу, чем он, вчера вечером, когда речь шла о том, что он покроет себя несмываемым позором, если не останется ей верен.
Марии он и в этом даже мог довериться.
– Вы так и сказали ему – "покроет себя позором"?
– А как же! Я долго толковал, какая это была бы с его стороны низость. И он согласился со мной.
– Вы будто пригвоздили его.
– Вот именно, будто!.. Я сказал, что прокляну его.
– Вот как! – улыбнулась она. – Неужели? – И после недолгого молчания продолжала: – Да, но теперь вы не можете делать предложение!..
Она пытливо вглядывалась в его лицо.
– Снова делать предложение миссис Ньюсем?
Она опять помедлила, потом, собравшись с духом, произнесла:
– Понимаете, я никогда не думала, что предложение сделали вы. Я всегда думала, что предложение сделала она… и, уж если на то пошло, я ее понимаю. Я хочу сказать вот что, – объяснила она, – при таком расположении духа… при таком расположении духа предавать проклятию! – нет, ваш разрыв непоправим. Стоит ей узнать, как вы распорядились ее полномочиями, она никогда и пальцем не пошевелит.
– Я сделал, – сказал Стрезер, – все что мог. Больше невозможно ничего сделать. Он заверил меня, что предан ей, что и помыслить не может… Но я не убежден, что мне удалось его спасти. Слишком уж он рассыпался в уверениях. Он спрашивает, с чего я взял, будто она ему наскучила. Но у него еще целая жизнь впереди.