Жил я в отеле "Эдтхофер", в "Альпийском Эдтхофере", или в "Кипрском", или еще в каком-то, - я уже не мог вспомнить его полное название, да, наверное, уже больше его и не увижу, тем не менее это был очень большой отель, к тому же с превосходным оборудованием и обслуживанием. Я прожил там едва ли больше недели, но почти каждый день менял комнату - Бог весть, почему, - так что часто не знал номера своей комнаты и, возвращаясь днем или вечером домой, вынужден был спрашивать у горничной, где мой теперешний номер. Правда, все комнаты, которые могли мне подойти, располагались на одном этаже и к тому же выходили в один коридор. Их было не много, блуждать мне не приходилось. Так, может быть, только этот коридор и предназначался для гостиничного использования, а весь остальной дом - для сдачи внаем или для чего-то еще? Сейчас я этого уже не знаю, а может быть, не знал и тогда, меня это не интересовало. И все же это невероятно: на доме были укреплены большие, далеко друг от друга отстоящие буквы (они были металлические, но без особого блеска, скорее матовые, с таким красноватым отливом), составлявшие слово "отель" и имя владельца. Или там было только имя владельца без обозначения "отель"? Это возможно, и тогда, разумеется, многое стало бы понятным. Но и сейчас, перебирая неясные воспоминания, я все же склоняюсь, скорее, к тому, что "отель" там был. По дому ходило много офицеров. Я, естественно, день проводил большей частью в городе - были всякие дела и нужно было столько всего посмотреть, - так что у меня оставалось не много времени для наблюдений за жизнью отеля, но офицеров я там видел часто. Правда, с отелем соседствовала казарма, и это даже было, вообще говоря, не соседство, между отелем и казармой, очевидно, существовали другие связи, более свободные и более тесные. Сейчас все это уже нелегко описать, да и тогда было нелегко, и всерьез я не пытался это выяснить, хотя такая неясность порой доставляла мне неудобства. Так, иногда, возвращаясь домой в рассеянности, вызванной шумом большого города, я не сразу мог найти вход в отель. Впрочем, вход туда в самом деле, кажется, был очень маленьким; более того - хотя это, разумеется, и было бы странно, но - там, может быть, вообще не было никакого, собственно, входа в отель, а те, кто хотел в него войти, вынуждены были проходить через дверь ресторана. Ну хорошо, пусть бы это было так, но даже и эту дверь ресторана я не всегда мог отыскать. Иногда, думая, что стою перед отелем, я в действительности стоял перед казармой; хотя там была совершенно другая площадь, тише и чище, чем перед отелем - просто мертвецки тихая и образцово чистая, - но все же такая, что одну можно было спутать с другой. А чтобы оказаться перед отелем, нужно было еще завернуть за угол. Однако сейчас мне кажется, что иногда (правда, только иногда) получалось иначе и даже с этой тихой площади удавалось - например, с помощью какого-нибудь офицера, которому было по пути - сразу найти дверь в отель, причем не какую-то другую, вторую дверь, а именно ту самую, которая одновременно была и входом в ресторан, - узкую, занавешенную изнутри красивой белой, украшенной лентами портьерой, чрезвычайно высокую дверь. При этом здания отеля и казармы различались принципиально: отель был построен в обычном гостиничном стиле, правда, с некоторым уклоном в доходный дом, казарма же, напротив, - в виде маленького романского замка, приземистого, но просторного. Казарма объясняла присутствие офицеров, однако рядовых я никогда не видел. Я уже не помню, откуда я узнал, что дом, похожий на маленький замок, был казармой, но у меня, как упоминалось, нередко возникали причины интересоваться им, когда, с досадой отыскивая дверь в отель, я крутился на этой тихой площади. И только оказавшись наверху, в своем коридоре, я чувствовал себя в безопасности. Мне было там очень уютно, и я был счастлив, что в этом большом чужом городе нашел такое удачное место.
63. Что ты напустился на меня, как черт? Я тебя не знаю, я тебя вообще впервые вижу. Ты давал мне деньги, чтобы я купил тебе в этом магазине конфет? Да нет, это явная ошибка, не давал ты мне никаких денег. Ты не спутал ли меня с моим товарищем, Фрицем? Но, правда, он на меня не похож. Что ты расскажешь это учителю в школе, я нисколько не боюсь. Он меня знает и твоим обвинениям не поверит. И мои родители тебе этих денег тоже не вернут, можешь не сомневаться, да и с какой стати, когда я от тебя ничего не получал? И если бы они даже захотели тебе что-то дать, так я бы их попросил этого не делать. А теперь пусти меня. И не смей за мной идти, а то я скажу вон тому полицейскому. Ага, к полицейскому идти не хочешь…
64. Прочь отсюда, только прочь отсюда! Можешь не говорить мне, куда ты меня ведешь. Где твоя рука? ах, я не могу найти ее в этой темноте. Если бы только я уже держал тебя за руку, тогда уж, я думаю, ты бы меня не оставил. Ты слышишь меня? Ты, вообще, - в комнате? Может быть, тебя здесь вовсе и нет. Да и что могло привлечь тебя сюда, во льды и туманы Севера? кто вообще заподозрит, что здесь есть люди? Тебя нет здесь. Ты отступился от этих мест. А я встаю и ложусь с одной мыслью: здесь ты или нет?
65. Чтобы хромые считали, что они ближе к полету, чем прямоходящие! И при этом многое даже свидетельствует в пользу такого мнения. В пользу чего только не свидетельствует это многое.
66. Бедный покинутый дом! Был ли ты когда-то обитаем? Об этом не сохранилось свидетельств. Никто не исследовал твою историю. Как холодно в твоих стенах. Как гуляет ветер в твоих печальных коридорах, не встречая препятствий. Если ты и был когда-то обитаем, то все следы этого непостижимо стерлись.
67. Я похоронил мой разум в руке; веселый, я хожу с высоко поднятой головой, зато рука устало повисла, разум тянет ее к земле. Взгляни только на эту маленькую, обтянутую заскорузлой кожей, прошитую венами, сморщенную складками, жилистую пятипалую руку, - как хорошо, что мне удалось спасти разум, схоронив его в этом незаметном хранилище. В особенности большие преимущества дает то, что у меня две руки. Словно в детской игре, я спрашиваю: в какой руке у меня разум? И никто не может угадать, потому что по морщинам моих рук я в один миг могу перенести разум из одной руки в другую.
68.
Снова я, снова я сослан в даль, сослан в даль.
Горы, долы, ширь степей мне пройти придется.
69. Я охотничий пес. Каро моя кличка. Я ненавижу всё и всех. Я ненавижу своего хозяина, охотника, хотя эта сомнительная личность не стоит даже ненависти.
70. Мечтательно склонил головку цветок на высоком стебле. Вечерние сумерки обнимают его.
71. Это не был балкон, просто на месте окна была дверь, которая здесь, на четвертом этаже, открывалась прямо в пустоту. В этот весенний вечер она была открыта. Студент, зубря, ходил по комнате взад и вперед; оказываясь возле этой двери-окна, он всякий раз ширкал подошвой по ее порогу снаружи - подобно тому, как быстро облизывают языком что-нибудь сладкое, оставляя его себе на потом.
72. Многообразия, которые многообразно ввинчиваются в многообразия того мгновения нашей жизни, в котором мы живем. И подумать только: это мгновение все еще не кончилось!
73. Далеко, далеко от тебя творится мировая история, - мировая история твоей души.
74. Никогда, никогда больше не вернешься ты в этот город, никогда больше не зазвонит по тебе большой колокол.
75. Скажи, как тебе живется в том мире?
На вопрос о моей жизни я, вопреки обычаю, отвечаю откровенно и конкретно. Мне хорошо, ибо, в отличие от прежнего, я живу теперь в большом обществе, со многими связан и способен моими знаниями и моими ответами удовлетворить толпы тех, которые стремятся войти со мной в сношения, по крайней мере они приходят ко мне вновь и вновь с той же страстью, что и в первый раз. А я вновь и вновь говорю им: приходите, вы всегда можете рассчитывать на взаимность. И хоть я не всегда понимаю, что вы хотите узнать, но, скорей всего, это даже и не обязательно. Для вас важно мое существование, а поэтому важны и мои высказывания, так как они подтверждают мое существование. Думаю, я не ошибаюсь в этом предположении, а потому беру на себя смелость давать ответы и, надеюсь, доставляю вам этим радость.
В твоем ответе нам кое-что неясно, не мог бы ты объяснить нам все по порядку?
Ах вы, пугливые, воспитанные дети, - спрашивайте же, спрашивайте!
Ты говоришь о каком-то большом обществе, в котором ты вращаешься, - что это за общество?
Но это же вы, вы сами. Это ваша маленькая застольная компания, в каком-нибудь другом городе - другая, и так - во многих городах.
Значит, ты это называешь "вращаться в обществе". Но позволь, ведь ты, как ты утверждаешь, - наш старый школьный товарищ Крахубер. Да или нет?
Ну да, это я.
Ну, значит, ты посещаешь нас в качестве нашего старого друга, а мы, не имея сил забыть о том, как мы тебя потеряли, привлекаем тебя сюда своими просьбами и облегчаем тебе приезд. Это так?
Да-да, конечно.
Но ведь ты вел уединенную жизнь, мы не верим, что у тебя вообще где-то, кроме нашего города, есть друзья или знакомые. Кого же ты тогда посещаешь в этих городах и кто зовет тебя туда?
76. Мы причалили. Я сошел на берег; это была маленькая гавань маленького городка. Какие-то люди бродили вокруг по мраморным плитам, я заговорил с ними, но не понял их языка. По-видимому, это был какой-то итальянский диалект. Я позвал моего рулевого, он по-итальянски понимает, но этих людей тоже не понял; он сказал, что это не итальянский. Впрочем, все это меня не слишком беспокоило, у меня было единственное желание - немного отдохнуть, наконец, после бесконечного плавания, а для такой цели это место годилось так же, как и любое другое. Я еще раз поднялся на борт, чтобы сделать необходимые распоряжения. Всей команде было приказано пока что оставаться на корабле, только рулевой должен был сопровождать меня; я слишком отвык от твердой земли и, наряду со стремлением к ней, мной овладел и некий известный страх, от которого было никак не отделаться, поэтому рулевой и должен был меня сопровождать. Кроме того, я еще спустился в женскую каюту. Жена кормила грудью нашего младшего, я погладил ее нежное раскрасневшееся лицо и сообщил о своих планах. Она, подняв ко мне лицо, одобрительно улыбнулась.
77. Как ни хотелось мне этого избежать, я все же вынужден вновь досаждать Вам моим основным возражением (это не было возражением, так далеко я не захожу, это было лишь выражением неприятия) против Вашего "Швайгера", еще раз вернувшись к нему. После нашего тогдашнего вечернего разговора я всю ночь чувствовал невыносимую тяжесть, и если бы наутро одно неожиданное событие не отвлекло меня, я наверняка написал бы Вам сразу.
Мучительное воспоминание о том вечере (а я вспоминал разговор с самого начала, с открывания двери, с того, как подошел - со злостью, и она отняла у меня почти всю радость этого посещения) было вызвано тем, что я, собственно, ничего против "Швайгера" не высказал, просто поболтал немного, да к тому же был зануден, тогда как то, что - прекрасно - говорили Вы в оправдание некоторых особенностей пьесы, показалось мне неожиданным и совершенно справедливым. Однако опровергнуть мои убеждения это не могло, они стали совершенно неопровержимы задолго до того, как я дошел до этих особенностей. Если же я тем не менее не мог сформулировать мои возражения так, чтобы они стали понятны хотя бы мне самому, то причина этого в моей слабости, проявляющейся не только в мышлении и речи, но и в приступах своего рода сознательного бессилия. Пытаюсь я, к примеру, высказать что-то против пьесы, и уже на второй фразе это бессилие начинает одолевать меня вопросами: "О чем ты говоришь? О чем вообще речь? Что это такое, литература? Откуда она приходит? Какая от нее польза? Какие же все это сомнительные вещи! А наложи на эту сомнительность еще сомнительность твоих речей - и получится что-то чудовищное. Как тебя занесло на эти бесполезные горние тропы? Заслуживает ли это серьезных вопросов, серьезных ответов? Возможно, но не твоих: это дело высочайших правителей. Скорей назад!" И это "назад" означает, что я тут же оказываюсь в кромешной тьме, из которой меня уже не может извлечь ни помощь моего оппонента, ни чья бы то ни было еще. В себе Вы, похоже, ничего подобного не замечали, хоть и написали "Человека из зеркала". Впрочем, я и в спокойном состоянии отдаю должное этому внутреннему собеседнику; Вы иногда слишком строги к нему, а ведь он - не более чем ветер, играющий воздушными существованиями и продлевающий жизнь опавшим листьям.
И тем не менее я все же хочу еще попытаться преодолеть эту кромешную немоту и кратко высказать, чтó меня оскорбляет в "Швайгере".
Прежде всего, я ощущаю нечто заведомо ложное в том, что "Швайгер" низведен до уровня какого-то - пусть даже и трагического - особого случая; действительность пьесы, взятой в целом, запрещает это. Когда рассказывают какую-нибудь сказку, каждому ясно, что все вверено чуждым силам и суд текущего времени исключен. Но здесь это не ясно. Пьеса внушает, что казус Швайгер рассматривается только сегодня, и именно в этот вечер, скорее случайно, чем намеренно, что точно так же этот процесс мог быть проведен в соседнем доме с каким-то совсем иным укладом жизни. Но этому утверждению пьесы я не могу поверить; если в других домах этого города католической Австрии, который выстроен вокруг Швайгера, вообще кто-то живет, то тогда там в каждом доме живет Швайгер и никто иной. К тому же прочие персонажи пьесы не имеют собственных жилищ, они живут со Швайгером, они - сопутствующие ему явления. У Швайгера и Анны нет даже возможности доказать где-то, что они счастливая супружеская пара, это честно признается умолчанием; быть может, то, чего они хотят, вообще невозможно, никто в пьесе не смог бы это опровергнуть; откуда взялось столько детей на этой дунайской посудине - загадка. И почему - этот городок, почему Австрия, почему мелкий, утонувший во всем этом особый случай?
Но Вы делаете его еще более особым. И кажется, будто Вам все еще не хватает его особенности. Вы придумываете историю с детоубийством. Я вижу в этом какое-то унижение страданий, выпавших на долю поколения. Тот, кто не может здесь сказать больше, чем говорит психоанализ, не должен был бы высказываться. Возиться с психоанализом - не большая радость, и я стараюсь держаться от него как можно дальше, но он существует по крайней мере так же реально, как и это поколение. Иудаизм с давних пор к своим выражениям страдания и радости почти одновременно добавлял соответствующий РАШИ-комментарий, - так и здесь.
78. Я был недавно в М. Мне надо было кое-что обговорить с К. В общем-то, никакой особой срочности не было, все прекрасно можно было уладить письменно, хотя это и затянуло бы дело (однако поскольку оно было не срочное, никакого ущерба это не нанесло бы), но как раз выдалось свободное время, и у меня возникло желание быстро и без лишних церемоний объясниться с К., к тому же я еще не бывал в М., посмотреть который мне когда-то советовали, короче, я решил туда съездить, не успев, к сожалению - на это уже не оставалось времени - заранее удостовериться в том, что застану сейчас К. в М.
И действительно, К. не оказалось дома. Как мне рассказали в М., он почти никогда не покидал городка, он вообще был необычайно оседлым человеком, но как раз из-за этого накапливались разные дела, которые все-таки требовали обсуждения на месте; хоть это было и недалеко, в окрестностях М., однако нужно было эти давно уже назревшие поездки, наконец, совершить, от чего К., как мне полусмеясь-полувздыхая рассказала его сестра, буквально накануне моего приезда был в ужасном настроении, но все-таки вынужден был в конце концов послать запрягать для большой поездки. А чтобы избавить себя от новых поездок в обозримой перспективе, К. решил на этот раз охватить одним большим объездом - пусть даже он продлится несколько дней - всё без исключения, что требовалось привести в порядок и даже, по возможности, сделать теперь те поездки, которые только грозили в будущем, вплоть до того, что в план был включен заезд на свадьбу одной племянницы. Когда К. вернется, с уверенностью сказать было нельзя; правда, речь шла лишь о поездке по дальним окрестностям М., однако деловая программа была очень обширна, а кроме того, К., когда уже он, наконец, отправлялся в какую-то поездку, бывал непредсказуем. Возможно, после первой или второй ночи, проведенной в деревне, эти разъезды настолько ему опротивеют, что он прервет поездку, неотложные дела останутся неотложными, а он сегодня или завтра вернется. Но точно так же было возможно, что, оказавшись, наконец, в дороге, он обрадуется перемене, а живущие вокруг многочисленные друзья и родственники даже заставят его продлить поездку сверх безусловно необходимых пределов, потому что он, в сущности, - веселый, общительный человек, который любит, когда его окружает большое общество, которого радует заслуженное честной работой уважение к нему - особенно в некоторых деревнях его встречают просто с помпой, - к тому же благодаря личному влиянию и знанию людей он способен несколькими словами в мгновение ока достигать того, чего заочно никакими силами добиться невозможно. А когда он видит такой успех, у него, естественно, возникает желание продолжать, и это тоже может затянуть поездку.
79. [Второй вариант.] И действительно, К. не оказалось дома. Я узнал это в его конторе и, чтобы прояснить ситуацию, сразу же отправился к нему на квартиру. По провинциальным меркам квартира была удивительно большая, во всяком случае та первая комната, в которую меня провела служанка. Это был почти зал, притом уютный, но отнюдь не перегруженный всякими мелочами; расстояния между отдельными предметами аккуратно расставленной мебели были выбраны удачно, предметы хорошо смотрелись, объединяясь в то же время в единое целое, в котором, кроме того, ощущалось некое дыхание почтенной семейной традиции. И следующая комната, насколько можно было видеть сквозь поблескивавшую стеклянную дверь, казалась такой же. Там вскоре и появилась сестра К.; спеша, чуть не задыхаясь, она успела еще повязать белый плиссированный фартук горничной и затем вышла ко мне. Это была хрупкая, маленькая, очень вежливая и любезная девица, она необычайно сожалела о том, что мой приезд так неудачно совпал с отъездом брата - он как раз вчера уехал, - прикидывала разные варианты, но ничего не могла придумать; она, естественно, сразу же связалась бы с братом, однако такой возможности не было, так как он уехал в короткую, рассчитанную всего на несколько дней деловую поездку по отдаленным окрестным деревням, маршрут которой будет зависеть от потребностей момента, поэтому никакого определенного адреса указать нельзя. К тому же, добавила она усмехнувшись, это в характере ее брата: он любит время от времени ускакать куда-нибудь, где до него не добраться, и поколесить немного по свету.
80. На ручке трости Бальзака: "Я ломаю все преграды".