- Вот он каков, этот маленький кудесник! Здравствуй, голубчик! Так, значит, у тебя призвание к механике? Ну что ж, превосходно. - Он внимательнее посмотрел на мальчика и сказал: - Послушайте, Рудик, а ведь он выглядит не очень-то крепким. Он ничем не болен?
- Нет, господин директор. Напротив, меня уверили, что он обладает недюжинной силой.
- Вот именно, недюжинной! - подхватил Лабассендр, делая шаг вперед.
Заметив удивленный взгляд директора, он счел нужным напомнить, что шесть лет назад покинул завод, стал петь в Нантском театре, а оттуда переехал в Париж и теперь поет в Опере.
- Я вас хорошо помню, - равнодушно сказал директор и поднялся, словно желая оборвать разговор. - Возьмите под свою опеку этого ученика, папаша Рудик, и постарайтесь, чтобы из него вышел хороший работник. Полагаюсь на вас.
Раздраженный тем, что задуманный эффект не удался, певец вышел от директора весьма сконфуженный. Рудик ненадолго задержался в кабинете и негромко обменялся несколькими словами со своим начальником. После этого все трое покинули старинное здание, причем каждый был чем-то огорчен. Джек все пытался понять, что скрывается под фразой: "Он не очень-то крепок", - которую все произносили при взгляде на него; Лабассендр никак не мог забыть пережитое унижение; мастер, казалось, тоже был чем-то озабочен.
Когда они вышли, Лабассендр спросил у брата:
- Он тебе что-то обидное сказал? Кажется, он стал еще злее, чем прежде.
Рудик только печально покачал головой.
- Да нет! Мы говорили о Шарло, сыне нашей бедной сестры. Малый очень огорчает нас.
- Нантец огорчает вас? - удивился певец. - А что такое?
- Дело в том, что после смерти матери он стал просто лоботрясом: играет в карты, пьет, влезает в долги. А ведь он неплохо зарабатывает в чертежной мастерской. Второго такого чертежника в Эндре не сыщешь. Да что толку? Все в карты просаживает. Видать, эта страсть сильнее его! Кто только в это дело ни вмешивался: и директор, и я сам, и жена моя - ничего не выходит. Он слезу пускает, раскаивается, клянется, что больше не будет, но вот получка - и все побоку! Уезжает в Нант, и снова за карты! Я уж не раз покрывал его проигрыши. Но теперь довольно, больше не стану. Сам знаешь, у меня семья, да и Зинаида выросла, надо о ней позаботиться. Бедная девочка! Подумать только, я собирался ее выдать за двоюродного братца, за этого прощелыгу! То - то она была бы с ним счастлива! Кстати, она сама не пожелала: хоть он и хорош собой, да и сердцеед, каких мало. Эх, видать, у женщин больше здравого смысла, чем у нашего брата!.. Так-то вот. Теперь мы надумали выпроводить его отсюда, чтобы отвести от плохой компании. И директор как раз - говорил мне, что подыскал ему местечко в Гериньи, в Ньевре. Не знаю только, согласится ли Нантец туда поехать. У него тут, видно, какая-то зазноба завелась, она-то его и держит. Послушай, меньшой, надо бы тебе с ним вечерком потолковать. Может, он тебя послушает.
- Ладно, я за него возьмусь, не бойся! - сказал Лабассендр с важностью.
Они спускались по окованным железом заводским переходам. Рабочий день кончился, и переходы были запружены толпой людей разного возраста и профессий: блузы и куртки рабочих пестрели вперемежку с сюртуками чертежников и мундирами надсмотрщиков.
Джека поразило, как чинно выходят люди с заводского двора. Он невольно сравнил эту толпу, с шумной толпой, какая заполоняет тротуары Парижа, когда рабочие расходятся из мастерских. Там они скорее напоминают школьников, разбегающихся после уроков. А здесь сказывались порядок и дисциплина, словно на борту военного корабля.
Клубы горячего пара плавали над головами люден - клубы, которые ветер с моря еще не успел рассеять, и они, точно тяжелое облако, висели в неподвижном небе погожего июльского вечера. Из затихших цехов выходил запах кузни. Пар со свистом полз по канавкам, у людей со лба градом катился пот, а пыхтение, которое еще недавно удивило Джека, прекратилось, и теперь вновь слышалось дыхание двух тысяч рабочих, смертельно уставших от непосильного труда.
Многие в толпе сразу же узнали Лабассендра.
- Гляди-ка: младший Рудик! Ну, как поживаешь?
Его окружили, крепко пожимали руки и говорили тем, кто не знал его:
- Это брат Рудика, он загребает сто тысяч франков в год только тем, что горло дерет!
Всем хотелось поглазеть на него: бывший кузнец, как многие думали, составивший себе состояние, сделался на заводе живой легендой, и после его отъезда не один молодой рабочий пробовал петь, проверяя, не таится ли, часом, и в его гортани знаменитая "нота", которая сулит миллионы.
Окруженный всеобщим восхищением, которое в значительной мере относилось к его театральному наряду, певец шагал с высоко поднятой головой, громко разговаривал, раскатисто хохотал и, посматривая на окна домов, откуда выглядывали оживленные лица женщин, на двери кабачков и харчевен, которых видимо-невидимо в этой части Эндре, он то и дело восклицал: "Здорово, папаша! Добрый вечер, тетушка!" Они проходили мимо расставленных прямо под открытым небом лотков, на которых бродячие торговцы раскладывают свой товар: блузы, башмаки, шляпы, шейные платки - словом, все те дешевые вещи, которые продают возле солдатских лагерей, казарм, фабрик.
Когда Джек проходил этим торговым рядом, ему показалось, будто он видит знакомое улыбающееся лицо, словно кто-то проталкивается к нему. Но то было мелькнувшее, как молния, видение: его тут же унес с собой изменчивый людской поток, который растекается по большому рабочему поселку и достигает противоположного берега реки: людей перевозили туда длинные, быстроходные лодки; их было так много и они были так набиты, как будто здесь переправлялась целая армия.
Вечер спускался на этот взбудораженный, гудящий человеческий муравейник. Солнце садилось на горизонте. Ветер крепчал и раскачивал верхушки тополей, напоминавшие кроны пальм. Поистине грандиозное зрелище являл собою этот остров тружеников, для которых наступило наконец время отдыха и которым возвращали природу, пусть даже на одну только ночь. Дым постепенно рассеивался, и между зданиями заводских цехов показывалась густая зелень. Слышно было, как волны ударяют о берег. Ласточки с негромким щебетанием носились над самой поверхностью воды и кружили возле громадных котлов, стоявших вдоль причала.
Жилище Рудиков было первым в длинном ряду новых домов, выстроившихся наподобие казарменных на широкой улице за старинным замком. Молодая женщина стояла на крылечке, куда вело несколько ступенек, и, наклонив голову, слушала высокого молодца, прислонившегося к стене и что-то взволнованно ей говорившего. Сперва Джек решил, что это дочь Рудика, но тут старый мастер сказал певцу:
- Смотри! Опять жена отчитывает племянника.
Мальчик вспомнил, как Лабассендр по дороге рассказывал ему, что брат его несколько лет назад вторично женился. Молодая женщина, высокая, стройная, была хороша собой. На ее мягком лице лежала печать слабости и беспомощности; подобно женщинам, у которых слишком пышные волосы, она слегка выгибала шею. Не в пример большинству бретонок она была с непокрытой головой; легкая юбка и черный изящный фартучек придавали ей сходство скорее с женой чиновника, нежели с крестьянкой или работницей.
- Ну, как ты ее находишь? - спросил Рудик брата, подталкивая его локтем и сияя от гордости.
- Поздравляю тебя, дружище! Со времени свадьбы она еще похорошела.
Молодые люди между тем так увлеклись разговором, что ничего не видели и не слышали.
Певец шагнул вперед, плавным движением руки снял сомбреро и оглушительно запел на всю улицу:
Привет тебе, приют священный
Привет тебе, приют невинный…
- Гляди-ка: дядюшка! - воскликнул, оборачиваясь, тот, кого называли Нантцем.
Все стали здороваться и обниматься. Потом Рудик представил нового ученика. Нантец смерил его пренебрежительным взглядом, а г-жа Рудик ласково сказала:
- Надеюсь, тебе будет у нас хорошо, дружок.
Затем все вошли в комнату.
Стол был накрыт за домом, в сожженном солнцем садике, где все растения высохли, овощи перезрели, цветы пошли в семена. Такие же садики, отделенные один от другого решетчатой загородкой, тянулись вдоль небольшого рукава Луары, который играл в здешних местах роль Бьевры: на прибрежной траве было разложено белье, здесь же сушились сети, в воде мокла конопля; в эту же речушку попадали и отбросы из расположенных здесь рабочих жилищ.
- А где же Зинаида? - спросил Лабассендр, усаживаясь за стол, поставленный в увитой зеленью беседке.
- Начнем пока есть суп, - ответил Рудик, - она тем временем подойдет. Дочка поденно работает в замке. Да, брат, она у нас заправская портниха.
- Она обшивает директора? - воскликнул Лабассендр, который до сих пор не забыл оказанного ему приема. - Воображаю, как ей там приятно! Спесивый, чванный человек!
И он принялся честить директора, а ему вторил Нантец, у которого были свои основания питать злобу к директору. Дядя и племянник вообще были из одного теста: оба находились на той грани, которая отделяет искусного ремесленника от человека искусства, природа отпустила им ровно столько таланта, чтобы можно было выделяться в своей среде, но почти полное отсутствие образования, дурные привычки и наклонности мешали им подняться над этой средой. В Европе встречаются такого рода социальные метисы, едва ли не самые опасные и злополучные представители человеческого рода, завистливые, злобные, наделенные бесплодным честолюбием.
- Вы ошибаетесь. Напротив, он превосходный человек, - возражал папаша Рудик, защищая своего начальника, которого он любил и уважал. - Правда, он бывает крут, как только дело дойдет до дисциплины. Но когда у тебя под началом две тысячи рабочих, нужна твердая рука. Иначе каши не сваришь. Правда, Кларисса?
Он все время искал поддержки у жены, потому что ему приходилось вести спор с двумя завзятыми болтунами, а сам он был отнюдь не красноречив. Но Кларисса занималась обедом, а ее замедленные движения и блуждающий взгляд говорили о том, что она чем-то скована, поглощена и что все ее душевные силы заняты внутренней борьбой.
По счастью, на помощь Рудику подоспело подкрепление, и подкрепление внушительное. Зинаида, низенькая толстушка, прибежала вся красная, запыхавшаяся и тут же устремилась в самую гущу схватки. Ее-то уж никак нельзя было назвать красивой. Плотная, коротконогая, почти совсем без талии, она походила на отца. Белый герандский чепец, напоминавший сплюснутую диадему, недлинная юбка, схваченная на бедрах шнурком, небольшая шаль, спущенная с плеч, - все это делало ее фигуру еще шире и мощнее. Положительно, она смахивала на шкаф. Густые, почти сросшиеся брови и квадратный подбородок этой бойкой девушки говорили об энергии, силе и твердой воле, что делало ее полной противоположностью мачехе, лицо которой выражало мягкость и беспомощность.
Даже не отвязав больших ножниц, висевших у ее пояса, точно сабля, и не сняв передника, утыканного булавками, иголками и, словно панцирь, облегавшего ее отважную грудь, она уселась возле Джека и тут же ринулась в бой. Краснобайство певца и чертежника ее не очень пугало. Она говорила все, что ей хотелось сказать, простецким тоном славной женщины, говорила без обиняков, напрямик. Но, когда она обращалась к двоюродному брату, ее голос звучал гневно, а глаза сверкали.
Нантец притворялся, будто ничего не замечает, улыбался, отделывался шуточками, которые, однако, не смешили Зинаиду.
- А я-то собирался их поженить! - полушутя, полусерьезно сокрушался папаша Рудик, прислушиваясь к тому, как они препираются.
- Это не я отказался, - смеясь сказал Нантец, глядя на кузину.
- Я не захотела, - сердито заявила юная бретонка, сдвинув свои грозные брови и не опуская глаз. - И очень рада. Судя по тому, как все складывается, мне бы теперь, верно, пришлось утопиться с горя, что я вышла замуж за вас, мой распрекрасный кузен!
Это было сказано таким тоном, что "распрекрасный кузен" на минуту даже растерялся.
Кларисса тоже сильно смутилась, и ее затуманенный слезами взгляд с мольбой устремился на падчерицу.
- Послушай, Шарло, - начал Рудик, чтобы переменить разговор, - вот тебе доказательство, что наш директор - прекрасный человек. Он подыскал тебе превосходное место на заводе Гериньи и поручил мне сообщить тебе об этом.
Наступило короткое молчание. Нантец не спешил с ответом. Рудик настаивал:
- Заметь, парень, что там у тебя будут гораздо лучше условия, чем тут, и что… и что…
Он беспомощно глядел на брата, на жену, на дочь, как бы надеясь с их помощью закончить фразу.
- И что лучше самому уйти добром, а не ждать, пока тебя выгонят. Верно, дядюшка? - резко спросил Нантец. - Так вот, пусть лучше меня выгонят, если я им не нужен, но только я не хочу, чтоб со мной обращались, как с каким-то рукосуем, которому для виду дают прибавку, а на деле хотят от него избавиться.
- А ведь он прав, черт возьми! - заорал Лабассендр, стукнув кулаком по столу.
Разгорелся спор. Рудик несколько раз бросался в атаку, однако Нантец держался стойко. Зинаида молчала и не спускала глаз с мачехи, которая то и дело выходила из-за стола, хотя в этом не было никакой нужды.
- А вы, матушка? - спросила она, наконец. - Вы тоже считаете, что Шарло надо поехать в Гериньи?
- Ну да, ну да!.. - поспешила отозваться Кларисса. - Мне кажется, он должен согласиться.
Нантец поднялся мрачный, раздраженный.
- Хорошо, - буркнул он, - раз уж все так хотят, чтобы я убрался, не о чем больше и говорить. Через неделю я отсюда уеду. Вот и весь сказ.
Спускалась ночь, принесли лампу. Соседние садики тоже осветились, отовсюду долетали взрывы смеха, стук тарелок, - люди незатейливо веселились на открытом воздухе, точно в пригородном кабачке.
Лабассендр воспользовался наступившим молчанием и принялся разглагольствовать, припомнив обрывки различных учений, о которых много говорили в гимназии Моронваля и в которых шла речь о правах рабочего, о судьбах народа, о тирании капитала. Он произвел большое впечатление; бывшие товарищи, пришедшие посидеть часок с певцом, восторгались его краснобайством. Лабассендру уже не мешал провинциальный выговор, он говорил гладко, но это делало еще более явной банальность его речей.
Все эти люди в рабочей одежде, с темными, усталыми лицами, которых, одного за другим, Рудик приглашал присесть, устраивались за столом в самых непринужденных позах, наливали полные стаканы вина, залпом осушали их и отдувались, вытирая рот рукавом; они ни на минуту не выпускали стакана из одной руки, а трубки - из другой. Даже в среде неудачников Джек никогда не видал таких манер, а крепкие словечки, то и дело раздававшиеся за столом, резали ему ухо своей неприкрытой грубостью. Да и говорили-то они между собой не так, как другие люди, - у них был в ходу свой жаргон, который казался мальчику низменным и безобразным. Паровую машину называли "паровиком", старших мастеров - "буферами", нерадивых работников - "рукосуями".
Джек смотрел на рабочих, сменявших друг друга за столом - никто не обращал внимания на приходивших и уходивших, - и внезапно его охватила глубокая тоска.
"Таким же стану и я!" - со страхом подумал он.
В тот же вечер Рудик представил его старшему мастеру кузнечного цеха, которого звали Лебескан, - под его началом предстояло работать Джеку. Лебескан, заросший волосами циклоп, борода у которого начиналась чуть ли не от самых глаз, недовольно поморщился, заметив, что его будущий ученик одет барчуком, что у него слишком тонкие кисти и белые руки. В тринадцать лет Джек все еще смахивал на девочку. Его золотистые, хотя и коротко остриженные, волосы были красиво уложены и, казалось, еще хранили следы прикосновений ласковых материнских рук. Присущая ему утонченность и изысканность, его врожденное изящество, которое так раздражало д'Аржантона, особенно чувствовались в этой простецкой среде.
Лебескан нашел, что мальчик уж больно тщедушный, совсем "хлипкий".
- Да нет, он просто устал с дороги, а потом барское платье придает ему такой вид, - вступился за Джека добрый Рудик и, обратившись к жене, прибавил: - Кларисса! Надо бы поискать для нашего ученика рабочие штаны да блузу… Постой! Знаешь что, жена? Отведи-ка ты его наверх, к нему в комнатку. Он валится от усталости, а ведь завтра ему подниматься в пять утра. Слышишь, малый? Ровно в пять я тебя разбужу.
- Хорошо, господин Рудик.
Перед уходом Джеку пришлось еще прощаться с Лабассендром, который обязательно хотел выпить стаканчик в его честь.
- За твое здоровье, старина Джек, за здоровье рабочего человека! Повторяю, дети мои: в тот день, когда вы этого захотите, вы станете властителями мира.
- Ого! До властителей мира нам еще далеко, - с улыбкой проговорил Рудик. - Вот если бы обзавестись на старости лет собственным домиком да несколькими арпанами! земли поблизости от моря, тогда больше и мечтать не о чем.
Они продолжали рассуждать, а Джек в сопровождении обеих женщин вошел в дом. Дом был небольшой. В нижнем этаже - две комнаты, одна из них именовалась "залой", в ней красовалось кресло да несколько больших раковин на камине; наверху тоже были две комнаты. Стены часто белили, кровати были большие, с пологом из старого ситца в розовых и бледно-голубых разводах и с бахромой. В горнице Зинаиды кроаать по старинному бретонскому обычаю была врезана в стену, как шкаф. Резной дубовый шкаф, окованный железом, и развешанные на стенах картинки из священной истории вперемежку с четками из слоновой кости, из ракушек, из американских зерен довершали убранство. Стоявшая в углу ширма в крупных цветах скрывала лесенку, которая вела на антресоли - шаткую, ходившую ходуном каморку, где должен был жить ученик.
- Вот моя спаленка, - сказала Зинаида. - А ты, голубчик, будешь наверху, прямо над моей головой. Пусть это тебя не смущает, ходи себе, хоть танцуй: я сплю как убитая.