- Весьма сожалею, - добавил он.
Она пробормотала что-то. Шелтон покачал головой.
- Весьма сожалею, - повторил он. - До свидания!
Женщина прикусила губу.
- До свидания, - глухо сказала она.
Дойдя до угла, Шелтон обернулся. Женщина неуклюже бежала по улице; откуда-то сзади появился полисмен и крепко схватил ее за локоть.
Сердце Шелтона тревожно забилось. "Боже! - подумал он. - Что же мне теперь делать?" Его первым побуждением было уйти и забыть об этом, поступить так, как поступил бы на его месте любой порядочный человек, который не имеет ни малейшего желания впутываться в подобную историю.
И все же Шелтон повернул обратно и, пройдя немного, остановился шагах в десяти от них.
- Спросите у этого джентльмена! Он сам заговорил со мной, - утверждала женщина хриплым голосом, в котором! Шелтон, несмотря на резкость тона, почувствовал страх.
- Ладно, ладно, - возразил полисмен, - знаем мы эти басни!
- Чтоб черт побрал вашу полицию! - со слезами в голосе закричала женщина. - Вы что, одни только есть хотите? Надо же и мне чем-то жить!
Шелтон с минуту стоял в нерешительности, но, заметив выражение ее испуганного лица, подошел к ним. Тут полисмен обернулся, и, увидев его бледное лицо со злыми глазами и тяжелой челюстью, словно перерезанной ремешком шлема, Шелтон почувствовал отвращение и в то же время страх, точно он очутился лицом к лицу со всем, что презирал и ненавидел и чего смутно боялся. Казалось, перед ним стояло холодное, уверенное в своей правоте воплощение закона и порядка, что поддерживает сильных и попирает слабых, воплощение самодовольства и подлости, против которых могут протестовать лишь избранники с чистой душой. И самым странным было то, что этот человек всего лишь выполнял свой долг. Шелтон провел языком по пересохшим губам.
- Надеюсь, вы не собираетесь отдать ее под суд? - спросил он.
- А почему бы и нет? - в тон ему спросил полисмен.
- Послушайте, констэбль, вы ошибаетесь. Полисмен вынул записную книжку.
- Ах, вот что, ошибаюсь? Прошу назвать ваше имя и адрес: мы должны сообщать о таких вещах.
- Конечно, пожалуйста, - с раздражением сказал Шелтон и назвал свое имя и адрес. - Но я первый заговорил с ней.
- Может быть, вы зайдете завтра утром в суд и повторите это? - Дерзко сказал полисмен.
Шелтон посмотрел на него, стараясь вложить в свой взгляд как можно больше силы.
- Смотрите, поосторожнее, констэбль! - сказал он, но слова эти даже ему самому показались жалкими.
- Мы тут не для шуток поставлены, - угрожающе заметил полисмен.
Не найдясь, что ответить, Шелтон только повторил:
- Смотрите, поосторожнее, констэбль!
- Вы джентльмен, а я только полицейский, - сказал блюститель порядка. У вас деньги, а у меня власть.
И, схватив женщину за локоть, он повел ее за собой.
Шелтон повернулся и пошел прочь.
Он зашел в Гриннинг-клуб и бросился на диван. Он не чувствовал ни жалости к женщине, ни особой злости на полисмена, а лишь недовольство собой.
"Что же я должен был сделать? - думал он. - Ведь этот негодяй действовал вполне законно".
Он сидел, пристально разглядывая картины на стенах, и в душе его росло отвращение. "Тот или иной из нас, - думал он, - но ведь мы виноваты в том, что эти женщины ведут такую жизнь. А толкнув их на это, мы не можем обойтись без них, - не только не можем, но и не хотим, и вместе с тем мы преследуем их с помощью закона и гоним их на улицу, а потом… мы хватаем их и бросаем в тюрьму. Ха! Прекрасно… великолепно! Хватаем их и бросаем в тюрьму! А сами сидим и возмущаемся. Но что же мы делаем? Ничего! Наша система - самая высокоморальная из всех существующих в мире систем. Мы пользуемся всеми ее выгодами, не запачкав даже края своей одежды, - страдают только женщины. Да и почему бы им не пострадать? Ведь женщина - низшее существо!"
Шелтон закурил папиросу и велел слуге подать вина.
"Пойду в суд", - решил о", но тут ему внезапно пришло в голову, что это происшествие непременно попадет в местные газеты. Репортеры, конечно, не упустят случая расписать такой пикантный эпизод: "Джентльмен против полисмена!" И Шелтон представил себе, с каким серьезным видом будет читать это отец Антонин, добропорядочный мировой судья. Во всяком случае, кто-нибудь непременно увидит его имя в газете и постарается рассказать об этом, - ну разве можно пропустить такую новость! И тут Шелтон вдруг с ужасом понял: если он хочет помочь этой женщине, ему придется подтвердить на суде, что он первый заговорил с нею.
"Я должен пойти в суд", - все снова и снова повторял он, точно стараясь убедить себя, что он не трус.
Полночи он провел без сна, тщетно пытаясь решиться на что-то.
"Но я же не заговаривал с ней, - твердил он себе. - Мне придется солгать; а ведь меня приведут к присяге!"
Он пытался убедить себя, что ложь противоречит его принципам, но в глубине души знал, что может и солгать, если только будет уверен в безнаказанности своего поступка, - более того, это казалось ему актом элементарной человечности.
"Но почему я должен страдать? - думал он. - Я ничего не сделал. Это же и неразумно, и несправедливо".
Шелтон возненавидел несчастную женщину, из-за которой он сейчас так мучился и колебался. Стоило ему принять то или иное решение, как перед ним, словно кошмар, вставало лицо полисмена с мутными глазами деспота, и он тотчас ударялся в другую крайность. Наконец он уснул, твердо решив пойти в суд, а там - будь что будет!
Проснулся он с чувством какого-то смутного беспокойства. "Ну, какую я смогу принести пользу, если даже и пойду в суд? - подумал он, лежа неподвижно и вспоминая события минувшего вечера. - Они, конечно, поверят полисмену, а я только понапрасну очерню себя…" И в душе его снова началась борьба, только уже не столь ожесточенная, как накануне. Дело было вовсе не в том, что подумают другие, и даже не в том, что ему, возможно, придется покривить душой (все это он отлично понимал), - дело было в Антонии. Он не имел права ставить себя в столь ложное положение, - это было бы некрасиво, более того - непорядочно по отношению к ней.
Шелтон отправился завтракать. В зале сидело несколько американцев; одна девушка была немного похожа на Антонию. Ночное происшествие постепенно изглаживалось из памяти Шелтона, теперь оно уже не казалось таким важным.
Два часа спустя, взглянув на часы, Шелтон обнаружил, что наступило время второго завтрака. Он не пошел в суд, не стал клятвопреступником; зато он написал письмо в местную газету, в котором заявил, что общество подвергает себя серьезной опасности, веря в непогрешимость полиции и потому наделяя ее слишком широкими полномочиями; что всякое слово этих чиновников, поставленных на страже закона и порядка, обычно принимается на веру; что полицейские всегда стоят друг за друга как из общности интересов, так и из своеобразного esprit de corps! "Разве не разумно предположить, - писал Шелтон, - что среди тысяч людей, наделенных столь широкими полномочиями, могут найтись мерзавцы, которые постараются использовать эти полномочия, чтобы продвинуться по службе, играя на беззащитности обездоленных и трусости тех, кому есть что терять? Те, на ком лежит священная обязанность подбирать людей на такие должности, где человек фактически ни за что не несет ответственности, обязаны во имя свободы и гуманности выполнять этот долг в высшей степени вдумчиво и осторожно…"
Хоть все это и было правильно, тем не менее Шелтон в глубине души был недоволен собой, - его преследовала мысль, что куда лучше было бы смело и прямо совершить клятвопреступление, чем написать это письмо в газету.
Он так и не увидел свое письмо напечатанным, поскольку в нем содержались зародыши горькой правды.
После завтрака Шелтон нанял верховую лошадь и поехал за город. Напряженное состояние, в котором он находился все это время, прошло, и он чувствовал себя, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни; при этом он тщательно воздерживался от чтения местных газет. Но что-то в нем возмущалось недолговечностью его благородного порыва.
ГЛАВА ХХ
ХОЛМ-ОКС
Холм-Окс стоял не очень далеко от дороги; это был старинный помещичий дом, при постройке которого думали не о красоте, а о том, чтобы он, как заботливая мать, был возможно ближе к амбарам, конюшням и окруженным высокими стенами садам; дом был красный, длинный, с плоской крышей и окнами в стиле эпохи королевы Анны; на ромбовидных стеклах, прочерченных белыми переплетами, играло солнце.
Перед домом, окаймляя продолговатую зеленую лужайку между дорогой и посыпанной гравием аллеей, росли вязы - самые почтенные на свете деревья, в которых гнездились грачи - самая консервативная из всех существующих на свете птиц. Огромная осина - чувствительное творение природы - тряслась и дрожала немного поодаль, как бы извиняясь за свое появление в столь невозмутимо спокойном обществе. Порой ее посещала кукушка, которая прилетала раз в год, чтобы поиздеваться над прочным укладом! жизни, но она редко задерживалась надолго, так как мальчишки, выведенные из себя ее непостоянством, принимались швырять в нее камнями.
Деревенька, приютившаяся в лощине, еще не избавилась от страха перед автомобилями. Эта группа однообразных коттеджей с остроконечными крышами была постоянно овеяна запахом сена, навоза и роз, а сейчас к этим запахам, простого, смиренного существования примешивался аромат цветущей липы. За лощиной возвышалась церковь с квадратной колокольней, хранившая в своих серых стенах летопись жизни деревенской паствы - перечень рождений, смертей и свадеб, даже рождений незаконных детей, даже смертей самоубийц и, казалось, протянувшая над головами простых смертных невидимую руку господскому дому. Благопристойные и чинные, эти две крыши привлекали к себе взоры и, словно сговорившись затмить все вокруг, заслоняли собой более скромные постройки.
Июльское солнце светило прямо в лицо Шелтону всю дорогу от Оксфорда до Холм-Окса, и все же он был очень бледен, когда, пройдя по аллее, подошел к дому и позвонил.
- Миссис Деннант дома, Добсон? - спросил он степенного дворецкого в ливрее - старого слугу, считавшего, что до полудня дворецкий непременно должен носить цветные штаны, чтобы его не спутали с лакеем.
- Миссис Деннант, - отвечал сей почтенный муж, поднимая голову, и на его круглом безбородом лице появилось любезно-виноватое выражение, какое бывает у слуг, долго проживших в хорошей семье, - миссис Деннант ушла в деревню, сэр, но мисс Антония в угловой гостиной.
Шелтон пересек низкий холл, отделанный деревянными панелями, с окном в глубине, сквозь которое виднелась мирная зеленая лужайка. Поднявшись по шести широким низким ступеням, он остановился. Из-за двери до него доносились приглушенные звуки гамм; Шелтон стоял, весь во власти охватившего его волнения, сердце его стучало так громко, что в ушах шумело, и он почти не слышал рояля. С застывшей на лице улыбкой он тихо повернул ручку двери.
Антония сидела за роялем; голова ее слегка покачивалась в такт движению пальцев, а изящные ступни мерно двигались, нажимая на педали. Она, как видно, только что играла в теннис: на стуле валялись небрежно брошенные ракетка и берет. На ней была синяя юбка и кремовая блузка без воротника. Лицо ее раскраснелось, брови были чуть нахмурены; пальцы быстро бегали по клавишам, и она наклонялась то в одну, то в другую сторону, отчего шелк рукавов то натягивался, то повисал свободными складками.
Шелтон стоял и смотрел, не отрывая глаз, на ее губы, беззвучно отсчитывающие такт, на пышный ореол белокурых волос, на темные брови, сбегающие к переносице, на нежные щеки с еле заметной синевой под глазами, голубыми и прозрачными, как лед, на чуть заостренный подбородок без ямочки на это далекое и такое милое, чуть тронутое загаром и холодно-безмятежное лицо.
Антония повернула голову и, вскочив со стула, воскликнула:
- Дик! Вот хорошо!
Она протянула ему обе руки, но ее улыбающееся лицо яснее слов говорило: "Только не надо сентиментальностей!"
- Разве вы не рады мне? - пробормотал Шелтон.
- Не рада вам? Ну и смешной же вы, Дик! Как будто вы сами не знаете… О, да вы сбрили бороду!.. Мама с Сибиллой пошли в деревню навестить старенькую миссис Хопкинс… Пойдемте в сад. Тея и мальчики играют в теннис… Как замечательно, что вы приехали!
Антония схватила берет. Почти одного роста с Шелтоном, девушка сейчас казалась еще выше, - она стояла, подняв руки, и широкие рукава ее блузки трепетали, словно крылья, от движения пальцев, прикалывающих берет к прическе.
- Мы, пожалуй, еще успеем сыграть партию до завтрака. Вы можете взять мою вторую ракетку.
- У меня ничего нет с собой, - растерянно сказал Шелтон. - Мне не во что переодеться.
Она спокойно оглядела его с головы до ног.
- Можете взять что-нибудь у Бернарда, у него масса всяких вещей. Я вас подожду.
Она взмахнула ракеткой, посмотрела на Шелтона и, крикнув: "Только быстро!", исчезла.
Шелтон взбежал наверх и стал переодеваться, чувствуя себя неловко, как всякий человек, натягивающий чужое платье. Когда он спустился, Антония стояла в холле, напевая песенку и постукивая ракеткой по туфле; она широко улыбалась, показывая белые, как жемчуг, зубы. Взяв ее за рукав, он прошептал:
- Антония!
Яркий румянец залил ее щеки; она повернула голову и посмотрела через плечо.
- Пошли, Дик! - крикнула она и, распахнув стеклянную дверь, выбежала в сад.
Шелтон последовал за ней.
Высокая сетка отделяла теннисную площадку от выгона. В одном углу ее возвышался каменный дуб, его густая листва выделялась ярким мазком на светлом фоне окружающей зелени. Увидев Шелтона и Антонию, Бернард Деннант прекратил игру и сердечно пожал руку гостя. Тея, в короткой юбке, стоявшая на дальнем конце площадки, откинула с лица прямые светлые волосы и, закрываясь рукой от солнца, неторопливо подошла к ним. Судья, мальчуган лет двенадцати, лежал на животе и, визжа, играл с шотландской овчаркой. Шелтон нагнулся и дернул его за волосы:
- Здравствуй, Тоддлс! Ах ты, шалопай этакий!
Они стояли вокруг Шелтона, и в глазах их было откровенное, безжалостное любопытство, а в манере держать голову что-то обидно недоверчивое, - словно от Шелтона исходил некий едва уловимый острый запах, возбуждающий интерес и порицание.
Когда партия кончилась и девушки сели отдыхать в двойной гамак, висевший под каменным дубом, Шелтон отправился с Бернардом на выгон разыскивать затерявшиеся в траве мячи.
- Знаешь, старина, - заметил его бывший однокашник, сухо улыбаясь, мамаша собирается задать тебе хороший нагоняй.
- Нагоняй? - удивился Шелтон.
- Я не знаю толком, в чем дело, но по некоторым ее замечаниям я понял, что ты писал Антонии какие-то странные вещи.
И, снова сухо улыбнувшись, он посмотрел на Шелтона.
- Странные вещи? - с раздражением переспросил тот. - Что ты хочешь этим сказать?
- Ну, не знаю! Мамаша считает, что Антония… м-м… встревожена и сбита с толку или что-то в этом роде. Ты писал ей, что многое в жизни обстоит далеко не так, как это кажется на первый взгляд. А такие вещи писать не полагается.
И, продолжая улыбаться, он покачал головой. Шелтон опустил глаза.
- Но ведь это правда! - сказал он.
- Очень возможно. Только держи свою философию при себе, старина.
- Философию? - повторил удивленный Шелтон.
- Оставь нам парочку наших священных предрассудков.
- Священных?! Да в жизни ничего нет священного, кроме… - начал было Шелтон и тут же перебил себя: - Ничего не понимаю!
- Кроме идеалов и тому подобного! Ты что-то перешел границу "практической политики", в этом, очевидно, все и дело, мой мальчик. Бернард вдруг нагнулся и, подняв последний мяч, сказал: - А вот и мамаша!
И Шелтон увидел миссис Деннант, которая шла по лужайке со своей второй дочерью, Сибиллой.
Когда молодые люди подошли к каменному дубу, три девушки, взявшись под руки, уже направились к дому, а миссис Деннант, в сером платье, стояла одна и разговаривала с младшим садовником. В руках, защищенных коричневыми перчатками, она держала корзинку, которая отгораживала от бородатого садовника строгие, но свободные складки ее темной "рабочей" юбки. Рядом сидела шотландская овчарка и, насторожив уши, смотрела на их лица, словно пыталась понять, чем же отличаются друг от друга эти двуногие.
- Благодарю вас, вы больше не нужны мне, Баньян. А, Дик! Наконец-то! Как приятно видеть вас!
При каждой встрече с миссис Деннант Шелтон думал: до чего же она типична. Ему всегда казалось, что он встречал очень много женщин, подобных ей. Он сознавал, что в ее несомненно высоких качествах нет ничего индивидуального, что они скорее присущи всему ее классу. Миссис Деннант, хоть и отличалась сильным характером, считала, что проявлять своеобразие своей натуры не принято. Она была высокая, худая, но отнюдь не тощая, с чуть горбатым носом, длинным выдающимся подбородком и волевым, но добрым ртом, обнажавшим в улыбке, пожалуй, слишком много зубов. Ее манера говорить указывала на родовитость: она растягивала слова, пренебрегая таким вульгарным свойством речи, как музыкальность, и делая неожиданные ударения, - то есть говорила, следуя той особой манере, которая присуща аристократам и составляет дополнительную усладу их жизни.
Шелтон знал, что миссис Деннант многим интересуется; целый день она чем-то занята: с семи утра, когда горничная приносит ей маленький чайник с чаем, кусочек бисквита и любимую собачку Топса, до одиннадцати вечера, когда, держа в одной руке серебряный подсвечник с зажженной свечой, а в другой какой-нибудь новый роман, или, еще лучше, прелестный томик мемуаров, какие великие люди пишут о людях еще более великих, она прощается с детьми и гостями, отправляясь на покой. Да и разве может быть иначе, если нужно заниматься фотографией и садоводством, председательствовать в местном благотворительном обществе, наносить визиты богачам, печься обо всех бедняках, читать все новые книги и содержать свои мысли и мнения в таком порядке, чтобы ничто чуждое не могло ненароком затесаться между ними, конечно, она всегда была чем-то занята. Сведения, которые она черпала из всех этих источников, были обширны и разнообразны, но миссис Деннант никогда не допускала, чтобы они оказывали какое-либо влияние на ее взгляды, а во взглядах этих не чувствовалось ни аромата, ни остроты, и брала она их с того же блюда, что и все остальные представители ее класса.