Любви все возрасты покорны… Этот роман подтверждает правоту великого поэта.
Действие происходит в Германии, еще не до конца оправившейся от ужасов недавно закончившейся Второй мировой войны. Двадцатидвухлетний учащийся колледжа встречает свою первую настоящую любовь. Но она намного старше его, замужем, растит дочь. Похоже, судьба сделала все возможное, чтобы загасить вспыхнувшую искру, разорвать притяжение двух сердец. Но от трудностей настоящее чувство только разгорается…
Содержание:
Пролог 1
Часть первая 5
Часть вторая 23
Часть третья 33
Часть четвертая 46
Часть пятая 60
Часть шестая 74
Часть седьмая 87
Часть восьмая 93
Часть девятая 97
Эпилог 102
Примечания 109
Пролог
Первым словом, которое снег сделал невидимым, было "…никогда…". Вторым исчезло "…всегда…".
Лист бумаги с этими словами зацепился за обломок доски, торчавший из пола смотровой башни, и таким образом противостоял порывам ветра, которые врывались в проемы стен. Снежинки засыпали доски, покрытые каплями крови. Доски были старыми, кровь на них - молодой, свежей и теплой. Доски были так же стары, как и черные балки потолка, как грубые, бесформенные каменные стены, как винтовая лестница. Самой старой была башня, насчитывавшая несколько тысячелетий, - старше христианства в этой стране.
Замело слова "…забывать…", "…от всего сердца…", затем имя, которым было подписано письмо. Неровные, разбегающиеся строчки выдавали женский, немного нервный, летящий почерк. Послание, написанное, возможно, в большой спешке, страхе или смятении, снег заносил беззвучно, тихо.
Уже шесть столетий назад башня представляла собой руины. С тех пор ее одиннадцать раз реставрировали: сначала гессенские рыцари, потом гессенские ландграфы, последний раз, выполняя пожелание его светлости Вильгельма Девятого, в 1804 году башню восстановили в ее первоначальном виде: как символ и как смотровую башню. Правда, с тех пор стены снова обветшали и на подступах к руинам путника предупреждала табличка: "Опасность обвала! Проход запрещен!"
Тот, кого не пугали подобные предостережения, мог через оконные проемы башни полюбоваться прекрасным видом на окрестности. Речушка Нидда течет между заросшими камышом берегами через поля, луга, плодородные пашни, кустарники и заросли серебристых ольховых деревьев; Большой Фельдберг показывает темные лесистые склоны; вдали виден трехгорбый Винтерштайн; на востоке голубеет Фогельсберг и массив Гогенродскопф, чей мощный треугольный склон магически вспыхивает в солнечном свете среди черного, как ночь, моря деревьев; и малюсенькие деревеньки, замки, хутора, черные и светло-коричневые пятнистые коровы, а рядом с ними поезда, меланхолично посвистывая, исчезают в клубах пара.
В хорошую погоду можно увидеть Бад-Наухайм и Бад-Хомбург, Бад-Вилбель, Кенигштайн, Дорнхольценхаузен, Оберурзель, - все эти и сотни других мест проживания человека, самым большим из которых является Франкфурт-на-Майне.
Ночь уже давно вступила в свои права, и темнота плотно окутала окрестности. Но сейчас это не имело никакого значения. Даже днем ничего нельзя было разглядеть и в двух метрах от себя: сильнейший снегопад бушевал уже в течение трех часов.
В эту ночь снег падал так плотно, что создавалось впечатление: воздуха как такового и нет. Что-то неописуемое, состоящее из мириадов снежинок, тяжело опускалось с неба, при этом перехватывало дыхание, придавливая своей невесомой тяжестью все вокруг.
Дороги замело, время от времени слышался хруст ломающихся под толстым слоем снега веток. Как все изменилось за эти три недолгих часа!
Место для башни было выбрано идеально. Подобного мнения придерживался, вероятно, в 10 году до Рождества Христова римский военачальник Друций, приказавший построить здесь оборонительные укрепления для защиты от воинственных германцев. Сто лет спустя римский император и полководец Домициан приказал своим легионерам протянуть через горы и пропасти, болота и леса пограничный вал длиною 550 километров для защиты мирных провинций Верхней Германии и Ретии. Императоры Траян, Адриан и Антоний Пий продолжили строительство гигантского сооружения, сначала прибавив рвы и насыпи, затем пристроив тысячу смотровых башен и около сотни замков. Кое-где еще можно видеть остатки этого пограничного вала.
Пара коричневых меховых ботинок покачивалась над листом бумаги. Они касались друг друга, мягко сталкивались. Туда-сюда, туда-сюда.
Уже не видно под сантиметровым слоем снега "…il nostro concerto…", скрылось и "…Порто Аззуро…". Хлопья снега опускаются на влажные пятна крови, ярко-красные на досках пола, размывая их сначала до розово-красного, потом розового, светло-розового и наконец обесцвечивая их вовсе.
Все больше слов, все больше пятен крови исчезают под снегом. Снег медленно уничтожает послание. Ему спешить некуда, как, впрочем, и добротным зимним ботинкам.
Они очерчивают неспешный полукруг над письмом. Сначала носки ботинок повернуты на север, затем они движутся на северо-северо-восток и замирают строго на восток. Здесь сила воздуха, толкающая их, иссякает, и ботинки отправляются в обратный путь. Северо-северо-восток. Север.
"…я клянусь тебе…"
Слова расплываются, растворяя клятву.
Ботинки проплывают над словами "…пока я жива…". Через две минуты и эти слова исчезают.
Север. Северо-северо-восток. Восток.
Снежинки ложатся и на ботинки, и на одежду. Покойник свисает на старой веревке, обмотанной вокруг шеи и прикрепленной к темной потолочной балке. Комната завалена хламом: сломанная трухлявая мебель, ржавеющие инструменты.
Газета лежала поодаль от мертвеца, в углу комнаты, и потому была защищена от снега. Виднелся заголовок:
"Вестник царства справедливости"
Человеколюбивая газета для каждого
Для морального и социального роста
Издатель:
"Ангел Господень", Франкфурт-на-Майне
В гамаках порванной паутины висят замерзшие скрюченные черные пауки.
"…рыбачьи лодки с парусами, окрашенными в кроваво-красные цвета заходящего солнца…"
Слова исчезают.
"…вино, которое мы пили в морском порту Марциана…"
Буквы расплываются.
"…наша бухта, в зеленых волнах которой мы обнимали друг друга…"
Растворилось.
Молодое лицо висельника было запачкано кровью, которая на таком холоде застыла коркой. Снежинки опускались на раны, покрывали коротко стриженные темно-русые волосы, попадали в открытые карие глаза с расширенными зрачками. Там, где снежинки касались кожи, волос и глаз, они еще таяли.
Мужчина перестал дышать не так давно - тело не успело остыть.
Повторялось маленькое, бесконечное и бессмысленное путешествие ботинок туда-сюда, туда-сюда.
Восток. Северо-северо-восток. Север.
И обратно.
Север. Северо-северо-восток. Восток.
Руки покойника были в крови, костяшки пальцев разбиты.
Во многих местах был запачкан кровью и изорванный пуловер, и серые спортивные брюки. На пуловере, ботинках, брюках снег не таял, они были такими холодными, каким вскоре станет тело покойного.
"…наша первая встреча…"
Восток. Северо-северо-восток. Север.
"…наш первый поцелуй…"
Север. Северо-северо-восток. Восток.
Эти нежные слова растворялись, исчезали под таким же нежным давлением снега, заставляющего их исчезнуть навсегда.
Мертвый был стройным юношей лет двадцати. Был ли он симпатичным несколько часов назад, когда еще жил? Сейчас он выглядел ужасно. Чувственный рот был искажен гримасой, а вздувшийся, синюшный язык еще больше усугублял впечатление. Снег, попадавший на язык, больше не таял.
Может быть, этот висящий в петле юноша знал историю возникновения пограничного вала, знал, что эта башня была выстроена римскими солдатами, пригнанными сюда, на холодный мрачный север, с благословенного и теплого юга по воле их победоносных полководцев. Перед рождественскими каникулами его классу дали задание прочитать у Тацита все, что он написал о возведенных здесь башнях и замках.
Тот, кто теперь висел в петле, постепенно коченея, несколько недель назад, перед выпускными экзаменами, прочитал у Тацита следующее:
"Четыре легиона передал Германик Чесине, пять тысяч человек вспомогательного войска и в большой спешке согнанные толпы германцев, живущих по эту сторону Рейна. Столько же легионов и удвоенное количество войск союзников взял он с собой. На развалинах укреплений, построенных при его отце Друзусе на горе Таунус, возвели новые постройки, насыпали валы, воздвигли сторожевые вышки, смотровые башни и один замок…"
Труп продолжал раскачиваться.
"…Ты моя душа, ты мое дыхание…"
Не было слова, с которым бы не расправился снег.
Под старой газетой шуршали маленькие замерзающие мыши.
"…Оливер, мой любимый Оливер…"
Вот под снегом исчезла и эта последняя строчка, с которой письмо начиналось. Ботинки неторопливо проплыли над ней. Жалостно запищали мыши. Часы на окровавленном запястье мертвеца показывали двадцать один час тридцать четыре минуты. Тело качнулось назад. Снег наконец добрался до последних слов. Без всякой спешки, мягко, осторожно, даже нежно он уничтожил и их. Исчезло: "…Любовь моей жизни…"
В это же время - в двадцать один час тридцать пять минут седьмого января 1962 года - из многочисленных громкоговорителей центрального железнодорожного вокзала города Франкфурта раздался хриплый простуженный мужской голос: "Внимание, внимание! Скорый поезд Париж - Вена, следующий через Карлсруэ, Штутгарт, Мюнхен, Зальцбург, Линц, отправляется с четырнадцатого пути. Отойдите от края платформы, двери закрываются. Счастливого пути!"
Двери скорого поезда захлопнулись. Локомотив дернулся и с мягким толчком тронулся с места. Колеса закрутились, оси застучали. Длинный поезд через несколько секунд был проглочен темной снежной круговертью.
В составе парижского экспресса было три спальных вагона, третий располагался в самом конце поезда. В отдельном купе первого класса этого последнего вагона стоял высокий грузный мужчина пятидесяти восьми лет. Он неотрывно смотрел на секундную стрелку старомодных золотых часов, лежавших на крышке умывальника, и считал свой пульс. Восемьдесят шесть ударов в минуту.
Маленький круглый рот толстяка искривила горестная улыбка человека, обреченного на скорый конец, но желающего встретить его достойно. Он глухо застонал и, высунув язык, стал внимательно его разглядывать в зеркале над умывальником, как будто надеялся увидеть на нем зловонный налет, но язык был на удивление здоровым, бледно-розовым. Тяжело вздохнув, мужчина вынул из старомодного чемодана, лежащего на кровати, серебряную коробку, в которой обнаружилось множество бутылочек, пузырьков и коробочек с разнообразными медикаментами и термометр на случай простуды. На крышке шкатулки были выгравированы инициалы "А. Л.".
У мужчины, несмотря на его габариты, был потрясающе здоровый цвет лица, светло-русые с проседью волосы казались, пожалуй, чуть длинноватыми. Роскошные, без единого седого волоса усы он расчесывал на манер Альберта Швейцера, которого просто боготворил. С большим тщанием произведя свой выбор, Альберт (тоже Альберт!) Лазарус проглотил две таблетки, две красные длинные капсулы, запив все минеральной водой, налитой из заранее припасенной бутылки в собственный пластиковый стаканчик. Он всегда возил с собой бутылки с сельтерской, так как не доверял любой воде, происхождения которой он не знал, любым чужим стаканчикам, любым чужим туалетам, хотя последнее доставляло ему много неудобств.
Настала очередь старомодного костюма, который он, то и дело вздыхая, аккуратно снял с себя. Сшитый на заказ костюм свободно облегал его массивное тело, образуя складки и тем самым напоминая брюки и куртки, так любимые его кумиром из Ламбарена. Почитание этого великого гуманиста из далекой Африки зашло у Альберта Лазаруса так далеко, что не ограничилось простым подражанием в одежде и речи, а подвигло его на сознательные, предумышленные и потому наказуемые действия.
С вопросом "Ваше имя?" к нему часто обращались в различных государственных учреждениях. Он всегда отвечал: "Альберт Лазарус". На самом деле согласно записям (с некоторых пор, к счастью, труднодоступным) рождений третьего бюро регистрации актов гражданского состояния города Лейпцига его звали Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус. Пауль Лазарус, таким образом, самовольно сделался Альбертом.
Аккуратно сняв костюм и повесив его на вешалку в купе вагона, он продолжал раздеваться. Сначала снял идеально завязанный галстук, в котором блестела настоящая жемчужина, затем рубашку со стоячим воротничком и жесткими манжетами с вышитой монограммой "А. Л.", потом длинные шерстяные кальсоны. Все эти предметы туалета он педантично сложил. Пару самовязаных чулок он снимать не стал. Кожа на теле, как и на лице, была розовая и свежая, словно у младенца.
Наконец он облачился в белую ночную рубашку, которая завязывалась на шее двумя розово-красными шнурками, на груди алела та же монограмма "А. Л." Из чемодана толстяк достал большую коробку конфет и вместительную папку для бумаг. Затем, натужно кряхтя, он поместил свой отнюдь не тяжелый багаж на алюминиевую полку над окном. Рядом положил несессер, так как пользоваться умывальником в купе вовсе не собирался. Кто знает, кто им пользовался ранее? Кто подсчитает бесчисленные микробы, кишащие на фаянсовых стенках умывальника, коварно поджидающие в стаканчике для полоскания? От одной мысли о них мужчине становилось дурно. Он никогда, ни в коем случае не мылся в поездах.
Проверив, не дует ли через щели в окнах, он укрепил для надежности защитную занавеску и перевел рычаг термостата на батарее отопления из положения "1/2" на "Полная мощность", несмотря на то что в купе уже было очень жарко. Коробку конфет он открыл с внезапно вспыхнувшими глазами и, с заметным удовольствием осмотрев содержимое, быстро сунул в рот конфету с вишней и коньяком. Золотые часы повесил на крючок на обтянутой зеленым бархатом стене напротив подушки, где последние сорок лет кто только не вешал свои часы. Обстановка спального вагона очень гармонировала с этим пассажиром, она была так же старомодна, как и он. Вагон через два года отправится на свалку, и пассажиру его до пенсии остается два года.
Альберт Лазарус уже тридцать один год выполнял обязанности редактора в большом франкфуртском издательстве, а в течение последних двенадцати лет был главным редактором. Он никогда не был женат. У него никогда не было детей. Он не отличался честолюбием, был добр, скромен и твердо уверен в наличии у него какой-то смертельной болезни. На самом же деле он был абсолютно здоров, если не обращать внимание на незначительные отклонения в печени, которые он сам и спровоцировал, принимая огромное количество совершенно бесполезных, даже вредных медикаментов и неразумно питаясь. Альберт Лазарус был непритязательным человеком. Деньги интересовали его так же мало, как женщины или карьера. Лишь одна страсть сжигала его - сладости. На завтрак он съедал пудинг, на ночь выпивал кружку горячего шоколада. Находясь на работе в редакции, год за годом, день за днем в ближайшей кондитерской он съедал всегда три разных куска торта, огромных, масляных, ядовито-ярких и при этом никогда не забывал о взбитых сливках.
Его издатель был хорошо знаком со всеми слабостями Альберта Лазаруса. Он знал, что в лице своего главного редактора имеет дело с величайшим ипохондриком большого города Франкфурта. Но он знал и то, что этот несравненный критик присылаемых в редакцию рукописей неустанно, в течение тридцати лет открывая и поддерживая новые таланты, оказывал издательству больше услуг, чем любой другой его сотрудник.
Поклонник знаменитого гуманиста и врача поставил коробку с конфетами на красный ковер рядом с кроватью, включил верхний свет и лампу в изголовье, приподнял толстые одеяла и с кряхтением залез под них. Он пошарил рукой в поисках папки, лежавшей в ногах кровати. Прежде чем открыть ее, выбрал из коробки шоколадку с ядовито-зеленым кусочком фисташки наверху и сунул ее в рот, бормоча себе под нос: "Отрава. Чистая отрава для меня". Проглотив конфету, он положил руку на сердце, но не почувствовал и тени боли. Сей факт, похоже, разозлил его, так как лицо стало вдруг сердитым. Он распахнул папку, в которой обнаружился толстый манускрипт. Взгляд остановился на первой странице:
Кто бы ни читал эту книгу:
Меня зовут Оливер Мансфельд. Мне 21 год, и я сын Вальтера Мансфельда…
Тут толстяк опустил папку.
Оливер Мансфельд?
Сын Вальтера Мансфельда…
О молодом Оливере Мансфельде Альберт Лазарус не знал ничего, молодой человек еще никак не проявил себя ни в литературе, ни в какой-либо другой области. Вот его отец Вальтер был известен всему взрослому населению Федеративной Германии как виновник одного из самых громких скандалов послевоенного времени.
Гм… Итак, сын мерзавца написал роман. Лазарус посмотрел на титульный лист. Там значилось, что рукопись поступила в редакцию двадцатого декабря 1961 года и пролежала там и рождественские праздники, и Новый год. Снова эта Майер. Только вчера утром она соизволила отдать ему рукопись со словами: "Господин Лазарус, возможно, вам захочется во время путешествия взглянуть на это".
Франкфуртское издательство имело свои представительства в Вене, Берлине и Цюрихе. Лазарус должен был в понедельник, восьмого января 1962 года, провести деловые переговоры в Вене. Дорога туда занимала около двенадцати часов. Так как он любил почитать на ночь, то и захватил рукопись с собой.
Итак, посмотрим, о чем хочет поведать этот молодой человек.
"Я хотел бы стать писателем. Эта рукопись представляет собой первую попытку стать им. Я сам, как никто другой, знаю недостатки этой книги, которая не имеет конца по причине, о которой господин редактор догадается сам, если прочитает роман. В романе описываются реальные события, имена действующих лиц не изменены".