Роман о реальных событиях с подлинными именами действующих лиц.
Лазарус задумался.
Либо молодой человек исключительно наивен, либо он большой хитрец.
Что это? Погоня за сенсацией? Месть отцу? Попытка вызвать интерес редактора? Лазарус знал множество трюков, к которым прибегали авторы. Это было что-то новенькое.
"Я уверен, что в своем первом произведении каждый автор использует факты собственной жизни, те, которые особенно потрясли его…"
Лазарус сунул в рот ощетинившуюся колотыми орешками шоколадку.
"Таким же образом возник и мой роман, правильнее было бы назвать его дневником, так как по форме он больше всего напоминает личный дневник. Я ничего не изменил: ни имен действующих лиц, ни названий мест, где происходили описанные события, да и сами события остались неизменными. В романе нет ни капли вымысла, все написанное является чистой правдой… правдой от начала и до конца".
Что ты знаешь о правде, юноша?
"Не так-то просто выпустить из рук дневник, особенно если в нем присутствуют такие интимные, глубоко личные подробности, какие хранит этот. Не говоря уже о возможности увидеть его в напечатанном виде. Но мое желание именно таково, и я передаю редакции эту рукопись вместе с согласием на то женщины, для которой этот дневник писался. Мы любим друг друга. Мой роман - это история нашей любви… и нам безразлично, что подумают другие люди. Что касается нас двоих, то наши имена тоже не изменены. Через час мы пойдем на почту и вместе отправим эту рукопись в издательство, так как мы приняли решение, которое позволяет без всякого страха и стыда поведать миру правду…"
Что-то бурча себе под нос, Лазарус провел рукой по левому свисающему вниз усу, с которого на постель упал маленький кусочек шоколада. Без всякого страха и стыда. Ну-ну. Итак, все ясно, мы имеем дело с порнографией.
Малыш, верно, решил, что этот век принадлежит порнографии, - подумал Лазарус. - Изысканной, конечно, той, какую печатают в приличных издательствах. К примеру, в нашем. Хотя подобное у нас еще ни разу не издавалось.
Зависит это не от моего издателя, а от меня. Я до сих пор не нашел ничего стоящего. Мой издатель - прогрессивный человек. "Современная литература - это свинство, - говорит он. - С такой литературой недолго и до банкротства. Оглянитесь! "Леди Чаттерлей"! "Лолита"! Конечно, можно напечатать и всякую заумную ерунду. А главное - специальная литература! Пособия и справочники всегда пользуются спросом. Ну а фантастика? Я спрашиваю себя, Лазарус, за что я плачу вам деньги? Затем, чтобы вы просиживали здесь свою толстую задницу и морочили мне голову новомодными поэтами?" Да, именно так и говорит этот современный человек. Я старомоден. Я считаю, что и сейчас вполне можно обойтись без порнографии. Во всем виноват Хемингуэй. Именно он заварил эту кашу. Но у него-то на бранные слова намекали первая и последняя буква с точками посередине, а сейчас их печатают полностью, до последней буковки.
С другой стороны, он всегда был добр ко мне, мой издатель. Всю жизнь я проработал у него. Через два года уйду от него, кто знает, возможно, и раньше. По не зависящим от меня причинам. Не следует заставлять его ругать покойного. Это будет выглядеть как дружеская услуга, если я подыщу ему колоритную, по-настоящему качественную вещицу.
Будем надеяться, что малыш пишет в своем "внутреннем монологе" обо всех этих ах-ах, желательно на плохом немецком и с ошибками в пунктуации! Еще лучше вообще без нее! Тогда нам удастся продать его как немецкого Джеймса Джойса, сравнимого с Генри Миллером.
Только бы он не взялся описывать пикантные подробности, прибегая к жалким намекам. Подобных идиотов среди пишущей братии полно. Простая немецкая домохозяйка, если только у нее нет дочери-интеллектуалки, которая возьмется разъяснять ей происходящее, усомнится в собственных знаниях анатомии и будет тщетно ломать голову над неразрешимым вопросом: так что же здесь, собственно, происходит? Что она с ним делает? Сколько же их всего? А иностранных слов она не найдет даже в Брокгаузе, сколько бы ни искала…
Может, в этот раз нам повезет.
Альберт Лазарус посмотрел на последнюю страницу рукописи.
Всего 743 страницы.
19 марок 80 пфеннигов. Издать ее дешевле вряд ли удастся. Если же вдруг мальчик изъясняется четко и ясно да прибавил несколько скандальных фактов о своем мошеннике-отце, то можно будет определить первый тираж в десять тысяч экземпляров.
"Некоторые участники описываемых мною событий изображены довольно отталкивающе и могут почувствовать себя оскорбленными в лучших чувствах…"
Ну вот. Снова то же самое.
"…Прежде всего, мой отец и мадемуазель Штальман, и я должен признаться, что мне доставляет исключительное удовольствие показать всему миру их пороки, изобразить их такими, какими они являются на самом деле".
Проблеск надежды. А молодой человек действительно наивен. Наивность тоже очень хорошо продается. Простодушие плюс порнография…
Спокойно, спокойно!
Почитаем дальше. Разочарование подстерегает нас слишком часто. Наивные и порочные мальчики редко умеют писать. Такое уже не раз случалось.
"Сохрани мы фамилии Мансфельд и Штальман, изменив при этом имена всех остальных персонажей и названия мест, где происходят события, мы ничего бы не выиграли. Я слышал, что каждый человек имеет право на охрану своей личной жизни…"
Ах, ты уже слышал об этом, малыш?
"…и может в судебном порядке опротестовать использование себя в качестве прототипа героя романа, каким бы положительным он ни был изображен".
Одна коньячная вишенка уже не повредит. Однако мальчик довольно любопытен. Не так он прост, каким кажется. Если другие издают всякие там "Загадки" или "Поцелуй на ночь", то почему бы и нам не попробовать разочек…
"В этом и состоит дилемма, перед которой я нахожусь. Поэтому я прошу вас, уважаемые господа, прочитать мою рукопись, принимая это во внимание, и в случае вашей заинтересованности в моем романе дать мне юридическую консультацию. Я с удовольствием внесу в роман любые изменения, которые вы сочтете нужными. Заранее благодарю вас за прочтение моего романа. Оливер Мансфельд".
Лазарус перевернул страницу. На следующей странице прочитал:
"Любовь - только слово
Роман"
Альберт Лазарус почувствовал легкое жжение в желудке. Ну вот, подумал он с удовольствием, мне уже плохо. И продолжил чтение.
Он читал до трех часов утра, затем завел свои золотые часы на половину седьмого и почистил зубы, используя для полоскания минеральную воду. Тут он наконец отогнул край занавески и выглянул в ночь. Поезд находился на отрезке между Мюнхеном и Розенхаймом. Снег уже не шел. Лазарус посмотрел на проносящиеся мимо огоньки и прислушался к завыванию ночной бури, которая раскачивала цепочку вагонов парижского экспресса. Он прочитал около половины рукописи (на профессиональном жаргоне - вычитал), и вдруг почувствовал печаль и растерянность.
Он попытался проанализировать это свое состояние. Нет, не рукопись привела его в такое замешательство (о взглядах своего издателя на подходящие для издания темы он и вовсе забыл). Этот роман и вправду был дебютом, требующим серьезной работы и написанным таким отвратительным языком, что не один раз читающий его бросал папку на стол. Но затем Лазарус снова и снова продолжал чтение.
Свою растерянность он объяснял двумя возможными причинами. Во-первых, стареющий одинокий холостяк, не любящий детей, не имел ни малейшего представления о мире, о котором шла речь в книге, он сам себе казался Гулливером, нежданно-негаданно попавшим к лилипутам. Во-вторых, этот роман был первой любовной историей, которую он прочитал за многие, многие годы. Продолжая думать о только что прочитанном, пятидесятивосьмилетний мужчина наконец забылся тяжелым сном и проснулся точно в половине седьмого от звонка часов.
В Вене было очень холодно и сухо.
Альберт Лазарус провел за переговорами целый день. Всегда такой корректный и внимательный, он был на этот раз очень рассеян, так очевидно занят другими мыслями, не относящимися к обсуждаемым вопросам, что вызвал недовольство своих собеседников, которые, однако, из вежливости промолчали.
Едва добравшись до купе спального вагона парижского экспресса, отбывающего из Вены в двадцать два часа пятнадцать минут, Лазарус лег в постель и дочитал рукопись до конца. На этот раз он не ел шоколад. Закончив читать роман около четырех часов утра, он отложил папку в сторону и некоторое время неподвижно смотрел перед собой. Потом он заснул, не заведя часов и не почистив зубы. За час до прибытия поезда во Франкфурт его разбудил проводник, который принес чай. Пассажир из купе № 13/14 предстал перед ним в скомканной постели и с плохим настроением.
В Гессене продолжал бушевать снегопад, и на некоторых отрезках дороги были сильные снежные заносы. По словам проводника, они уже несколько раз останавливались из-за этого. Отхлебывая горячий чай, Лазарус молча слушал болтовню служащего, который с его разрешения поднял защитный полог с окна. Перед покрасневшими глазами Альберта Лазаруса открылся вид на белую пустыню.
- В Северной Германии, должно быть, еще хуже.
- Да.
- Многие железнодорожные сообщения вообще прерваны, повреждены телефонные кабели. Франкфуртский и другие аэропорты закрыты.
- Да.
- Шоссе из Франкфурта в сторону Касселя еще не расчищено и перекрыто. Мы тоже опаздываем.
- Да.
- Я не хочу докучать господину.
- Так не делайте этого, - сказал Лазарус.
Ничего подобного уже четверть века не срывалось с тонких губ этого толстяка, который при всей своей массивности страдал от почти болезненной застенчивости.
Обиженный проводник удалился.
Альберт Лазарус плохо чувствовал себя этим утром. Человек, который каждую неделю ходил к доктору, причем каждые три месяца к новому, который всех врачей называл шарлатанами, потому что они всегда говорили ему одно, то, что он не хотел слышать: "Вы абсолютно здоровы"; так вот, именно этот человек утром девятого января 1962 года в часе езды от города Франкфурта почувствовал объективные симптомы надвигающейся тяжелой болезни, на той ее начальной стадии, когда еще трудно сказать, что же именно болит.
Лазарус вынул шкатулку с лекарствами. Он проглотил пилюли и отсчитал капли в чайную ложечку. Стоя в одних носках перед маленьким зеркалом и бреясь электрической бритвой, а затем одеваясь, он мысленно проклинал свою экономку, забывшую положить в чемодан тапочки. Плохое самочувствие усиливалось. Голова болела. Его знобило. Он снова надел старомодный костюм и, хотя в купе было очень жарко, просунул руки в рукава утепленного зимнего пальто, замотал шею шарфом, надел старомодную шляпу с широкими полями (а-ля Швейцер) и сел к окну наблюдать за сумасшедшей круговертью снега, превращающего окрестности в бесконечный белый хаос.
Через несколько минут у Лазаруса закружилась голова. Он нагнул ее и заметил, что сидит в одних носках. "Ох уж эта убогая Марта, - подумал он, с усилием надевая пару высоких старомодных ботинок на шнуровке, - я простыл, так как вчера и сегодня ночью разгуливал без тапочек".
"Убогой Мартой" он называл стареющую деву, которая вот уже семнадцать лет вела небольшое хозяйство Альберта Лазаруса. Он не курил, не пил, в его жизни не было женщин. Да и с фрейлейн Мартой, несмотря на семнадцать лет совместного проживания, его связывали отношения, которые трудно было назвать хорошими. Во время периодических приступов ярости, случавшихся с ним сразу после того, как очередной доктор констатировал удивительно хорошее состояние его здоровья, стареющий мужчина развлекался тем, что отказывал стареющей деве от места. Делал он это, однако, уже после пятнадцатого числа календарного месяца. Согласно же трудовому договору, сообщать об увольнении следовало до пятнадцатого числа каждого месяца, и это позволяло фрейлейн Марте хладнокровно игнорировать угрозу остаться без работы, чем дело и заканчивалось. Эта странная игра, в которую они играли все семнадцать лет совместного существования, была единственной ниточкой, связывающей эти два одиночества.
"Я подожду еще несколько дней и, если это окажется гриппом, на этот раз точно вышвырну ее", - подумал Лазарус, шнуруя ботинки. Через несколько дней было как раз пятнадцатое…
Он выпрямился и снова выглянул в окно.
Он вовсе не был так глуп, чтобы не понимать, что заставляет его чувствовать себя жалким, разбитым, вялым и больным. Причина была отнюдь не телесная, она была душевная. Рукопись, которую он читал две ночи подряд, - хорошая она или плохая? Лазарус не смог бы ответить на этот вопрос. Это с ним случилось впервые. В кругу профессионалов всегда восхищались точностью его оценок. А теперь он в первый раз почувствовал себя беспомощным. Единственное, что было бесспорно, - любовная история, которую он прочитал, не выдумана, она действительно правдива. Правдива вся эта рукопись, со всем, что в ней написано. Но если это так, то молодой человек, который так легко пишет о глубоко личных моментах своей и чужой жизни, об интимных подробностях, находится в большой опасности.
Вдруг Лазарус почувствовал страх за этого Оливера Мансфельда, за женщину, которую тот любит. Они оба в опасности. Им необходимо помочь! Но как? Кто еще может знать о том, что они задумали, на что решились? Лазарус нервно провел рукой по усам.
Лишь он один знал об этом. Стареющий, беспомощный книжный червь. Он так и не встретил женщину, которую полюбил бы сам и которая полюбила бы его. Он, застенчивый, жалкий человек, не имеющий друзей, вызывавший ухмылку у мужчин и улыбку у женщин. Старомодный, неуклюжий, толстый человек, который ест слишком много сладкого, о котором, когда он умрет, никто не заплачет. И он один знал о любви двоих, которых ожидали несчастья, страдания и насильственная смерть.
Внезапное озарение помогло Альберту Лазарусу понять причину своего недомогания. Это был страх, страх за незнакомого парня и незнакомую женщину, в чьи тайны он был так хорошо посвящен, страх перед чем-то ужасным, что могло произойти с ними до того, как он успеет что-то предпринять, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу.
"Что я могу сделать? - в замешательстве думал Лазарус. - Я человек без власти, денег и влияния. Всю свою жизнь я ничего не мог сделать, не мог помочь никогда никому. А теперь я должен что-то предпринять и как можно быстрее. Я должен действовать".
Действовать, но как? Что предпринять? Если правда то, что написано на этих страницах, - он поднял папку, упавшую на пол, и всмотрелся в нее, - если все это правда (а это чистая правда, за тридцать лет я хорошо научился отличать правду от так называемого искусства, которое не имеет ничего общего с ней), то я немедленно должен предостеречь этого молодого человека, вызвать его к себе. Как можно скорее. Иначе будет поздно…
Он еще раз раскрыл рукопись. На титульном листе, кажется, был адрес. Вот он.
"Все права принадлежат
Оливеру Мансфельду
Интернат профессора Флориана
Фридхайм-у-Таунуса
Телефон 3 43 21"
"Я позвоню ему тотчас, как только доберусь до бюро", - мысли путались в голове. Вяло, как человек с легкой температурой, он принялся еще раз пролистывать страницы романа, в котором страстно и на каком-то чуждом ему языке писалось о том, что Альберту Лазарусу не довелось пережить за все пятьдесят восемь лет его бедной событиями жизни: о блаженстве любви, о глубоком отчаянии, примешивающемся к ней, о ревности, ненависти, восторге и надежде. "Да, я сейчас же позвоню", - подумал Лазарус. Тут он неожиданно припомнил, что проводник говорил о нарушенном телефонном сообщении, и его начал бить озноб.
С опозданием на полтора часа парижский экспресс наконец-то прибыл во Франкфурт-на-Майне. В здании вокзала толстяк, несший свой чемоданчик сам, купил утреннюю газету. Бросив взгляд на заголовок, резко остановился и поставил чемоданчик на мокрый и грязный пол прямо в центре спешащего людского потока. Его розовое лицо стало бесцветным, он беззвучно шевелил губами:
СЫН МИЛЛИОНЕРА-СПЕКУЛЯНТА МАНСФЕЛЬДА УБИТ
Лазарус стоял неподвижно, и только руки его, держащие газету с еще не просохшей типографской краской, заметно дрожали. Он читал то, что было напечатано толстым шрифтом, сначала в три, потом в одну колонку сразу под заголовком:
"Франкфурт, 9 января (соб. корр.). Двадцатидвухлетний ученик Оливер Мансфельд, сын скандально известного радиопромышленника Вальтера Мансфельда, был найден сегодня ранним утром повешенным, в крови, с тяжелыми телесными увечьями и следами ожесточенной борьбы, в верхней комнате разрушенной смотровой башни близ Фридхайма-у-Таунуса. Все свидетельствует о том, что Оливер Мансфельд стал жертвой преступления.
Ученик Мансфельд, который, несмотря на свой возраст, посещал девятый класс в интернате профессора Флориана, пропал еще в воскресенье вечером. С понедельника силами местной жандармерии и солдат бундесвера прочесывалась обширная лесистая местность вокруг интерната, где Мансфельда видели в последний раз в воскресенье после обеда. Продолжающийся сильнейший снегопад очень затруднял проведение поисковой операции. В середине дня солдатам бундесвера удалось обнаружить почти полностью засыпанный снегом автомобиль убитого, брошенный на лесной просеке в двух километpax от школы. Сиденья, руль, пол и панель управления, а также внутренняя и внешняя стороны дверцы автомобиля были сильно испачканы кровью".
Он опоздал.
Альберт Лазарус - толстый мужчина с седеющими волосами, неряшливо торчащими из-под полей шляпы и прикрывающими уши, - стоял с опущенными плечами, открытым ртом и глазами, уставившимися в никуда. Он машинально коснулся своих усов, на которых все еще был заметен прилипший кусочек шоколада. Он не замечал толкавших его людей. Он оглох и ослеп. Слишком поздно. Слишком поздно. Если бы эта Майер не забыла про рукопись, а передала ее перед праздниками…
Или это все равно должно было случиться? Есть ли в жизни что-то, что можно предотвратить? Лазарус замерзал. Голова раскалывалась от боли. На память пришли слова Оскара Уайльда: "Правду мы постигаем только тогда, когда уже ничего не можем с ней поделать".
Он чихнул и заставил себя читать дальше.
Теперь текст был напечатан в одну колонку:
"Из-за нарушенного телефонного сообщения между Франкфуртом и Таунусом местная жандармерия запросила по радио помощь у полиции Франкфурта. Следственная группа отдела убийств под руководством главного комиссара полиции Гарденберга вылетела на вертолете к месту преступления. Машина приземлилась на очищенном от снега теннисном корте недалеко от школы. В интернате имеется картотека с указанием группы крови всех учеников. Полицейскому врачу не составило труда установить идентичность группы крови Оливера Мансфельда и крови в машине убитого. Члены следственной группы уже располагают некоторыми сведениями, которые в интересах дальнейшего расследования пока держатся в тайне.
Поиски исчезнувшего ученика не прекратились и с наступлением ночи…"
- Эй, другого места не нашлось, чтобы встать?
Лазарус, которого сильно толкнул мужчина с лыжами на плече и рюкзаком, качнулся. Извиняясь, он приподнял шляпу и, схватив свой чемоданчик, отошел к цветочному киоску у выхода. Здесь сильно дуло, но Лазарус не обратил на это внимания.