Он уходит и вскоре возвращается с полудюжиной серых книг.
- Сколько у вас посетителей? - спрашивает доктор Фрей.
- Примерно полмиллиона в год, как я уже говорил, все больше иностранцы, чем немцы.
Мы разглядываем книги. Насколько я могу судить, здесь оставили отзывы американцы, испанцы, голландцы, китайцы, японцы, израильтяне, арабы, персы, бельгийцы, турки и греки, но прежде всего англичане, французы и, конечно, немцы.
Вольфганг стоит у окна, повернувшись к нам спиной, но по подрагивающим плечам можно понять, что он плачет. Он пытается скрыть слезы. Но это все равно видно. Из окна, у которого стоит Вольфганг, в чистом воздухе осеннего дня видны все Альпы - от гор Альгау до Берхтесгадена. Не думаю, что он их видит.
Неожиданно мне на ум приходит мысль о шефе. Он так же стоял у окна в кабинете, повернувшись ко мне спиной, когда говорил: "Если Геральдина окончательно не поправится, я буду виноват, лишь я один!" Чушь, конечно. Точно такая же чушь, и то, что если Вольфганг сейчас считает себя виноватым или отчасти виноватым в происходившем из-за отца-подлеца. Можно ли ему возразить? Полагаю, это было бы бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он прогнал меня. Шеф и Вольфганг чувствуют себя без вины виноватыми, принимают на себя чужую вину.
Если бы Ноа был здесь! Он бы, наверное, придумал что-нибудь умное, что-нибудь утешительное. Мне ничего утешительного, ничего умного в голову не приходит. Я достаю блокнот и переписываю некоторые отзывы. Имена и адреса я опускаю, потому что не знаком с написавшими эти отзывы людьми и не знаю, понравилось бы им быть упомянутыми. Но сами отзывы - слово в слово - верны:
Люди могут такое сотворить. Думаю, это слишком!
Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'acomplir sans protest.
Бедная, многострадальная отчизна! Тем больше мы тебя любим!
Jamais plus?
Я за то, чтобы эти лагеря наконец снесли!
Стыд и позор, что в таком музее нашлось место для ресторана!
Такое случается лишь однажды и никогда не повторится!
Ужасно то, что здесь происходило. Но не стоит снова и снова накалять страсти. Однажды надо преодолеть прошлое. Кроме того, поблизости следует основать музей - русский лагерь военнопленных.
Не вините молодое поколение. Хватит и того, что выстрадали наши отцы.
Один немецкий человек сказал мне вчера в гостинице в Дахау: "В концлагере смотреть нечего. Там рассказывают много разного, но все это неправда". Сегодня я готов его убить, если он мне попадется.
Where, oh where were the thinking Germans?
А ниже кто-то приписал:
What did you expect them to do about it?
Читать книгу отзывов - еще печальнее, чем посещать музей; музей - прошлое, а книга - настоящее.
- Прошу проследовать за мной в помещение кремации, - говорит плотник.
Мы молча следуем за ним. Никто не проронит ни слова. На голубом небе светит бессильное солнце. Затем мы входим в огромное помещение и останавливаемся у печей. Их так много, и перед всеми лежат венки…
Глава 14
- …большие и маленькие, с лентами, на многих уже осела пыль. Дверцы печей были распахнуты, и на распахнутых дверцах тоже висели засохшие венки, а один - из золота, - рассказываю я Верене.
Семнадцать часов, смеркается. Верена остановилась в гостинице на Карлсплац, где сняла номер со спальней, гостиной и ванной. Так она может принимать гостей, не опасаясь произвести плохое впечатление, и это не возбудило подозрений, когда я представился портье.
Туалет Верены состоит из очень узких брюк и свободной блузы из материи с золотой ниткой. Мы пьем чай, сидя на широкой кушетке перед огромным окном. Я пришел около получаса назад и рассказал Верене обо всем, что видел и слышал в Дахау. Она не проронила ни слова. Когда я вошел, мы поцеловались, но, целуясь, Верена, должно быть, сразу заметила, что со мной что-то происходит, и, отстранив, взяла меня за руку и подвела к кушетке. Думаю, я слишком быстро и взволнованно говорил.
Верена не смотрит на меня. Она смотрит из окна шестого этажа вниз, в пропасть, на кутерьму машин в районе Штахус. Сумерки сгущаются. Загораются первые огоньки. Я гляжу на большие неоновые вывески:
"Осрам" - Светло как днем
"Рекс" - Отменная яичная вермишель
Супермаркет
Элизабет Тейлор
Я вижу тысячи людей, набивающихся в трамваи, сотни машин, остановившихся перед многочисленными светофорами или тянущихся бесконечной вереницей в обе стороны. Конец рабочего дня. Вот все и возвращаются домой…
Вот все и возвращаются домой, бедные и богатые, из ломбардов и банков, из мастерских и магазинов, из учреждений и с фабрик. Мне еще никогда не приходилось видеть столько людей и столько машин на огромной площади. Если посмотреть вниз, может закружиться голова.
Покупай в "Линденберге"!
Дрезденский банк
Кино
Страховое общество "Виктория"
Сколько людей! Должно быть, многие из них старшего поколения… Нет-нет, не думать об этом! Да-да, всегда думать! Никогда не забуду, что я сегодня пережил, никогда не смогу забыть. Бертольд Брехт писал: "Пусть другие говорят о своем позоре, я буду говорить о своем".
Верена все еще неподвижно смотрит из окна. Перед нами стоит чай, в номере есть кондиционер, все - ново, солидно, красиво, я чувствую аромат "Диориссимо" - запах ландышей.
- Всего в получасе отсюда, - говорю я.
Она кивает и снова смотрит на муравьиную возню на Карлсплац. Внезапно она устремляет взор на меня. В сумерках ее огромные черные глаза светятся, как звезды, отраженным светом уличных огней. Грудным, хрипловатым голосом она произносит:
- Не надо говорить этого, Оливер.
- Чего?
- Что ты хотел сказать.
Мне вдруг становится душно. Я встаю и пытаюсь глубоко вздохнуть. Не получается. Я лепечу:
- Мне очень жаль. Я так ждал этого, так радовался.
- Я тоже.
- Но я не знал, что так будет. Настолько ужасно.
- Это моя ошибка.
- Нет.
- Да. Я это предложила.
Теперь я снова могу дышать. Сажусь рядом с ней, глажу ее колени, глажу материю с золотой ниткой.
- Верена, если б ты была там со мной…
- Мне не нужно было там быть. Я и так понимаю тебя. Очень хорошо понимаю, любимый.
- Я не могу, Верена… Не могу… Боюсь в любую секунду расплакаться, как рыдавший в лагере мальчик. Боюсь расплакаться, если обниму тебя… и все разрушу… и все испорчу…
- Я понимаю тебя. Понимаю.
- Какой ужас. Сейчас мы одни. В чужом городе. Никто нас не знает. У нас есть время. Мы оба этого хотим. И вдруг так выходит.
- Молчи. Хорошо. Все хорошо. Как славно, что ты сидишь рядом со мной, и что у нас есть время, и что мы в другом городе, и что нас никто не знает.
- Может быть, если я выпью…
- Нет, - говорит она. - Ты не должен пить. Не имеешь права пить. Не имеешь права ничего забыть из того, что ты мне рассказал.
- Я все запишу. Даже это.
- Да, даже это.
- Верена, я люблю тебя.
- Ты не должен так говорить.
- Верена, я люблю тебя.
- Мой муж тоже был в партии. Он не имел отношения к Дахау. Но был в партии.
- Знаешь, сколько людей, из тех, на улице, были в партии, Верена? Знаешь, кто сидит в этой машине, и в том трамвае, и в том автобусе?
- Твое поколение не виновато. Но я, я знала, что господин Манфред Лорд был в партии, когда выходила за него замуж. Я вышла замуж за господина Лорда по расчету, по холодному расчету.
- Потому что тебе было нечего есть.
- Разве это оправдание?
- Да. Нет. Не знаю. Для женщины - да.
- Оливер!
- Да?
- Твой отец тоже был в партии?
- Разумеется. А ты думаешь, почему мне так плохо?
Затем мы держимся за руки и молчим, а на улице совсем стемнело, и глухой рев поднимается к нам из недр города. Вечером небо затянули тучи. И вот заморосил слабый-слабый дождик. Сверкающие капли стекают по оконному стеклу. Кажется, будто окно плачет. О ком?
Глава 15
По крайней мере час мы молча сидим рядом, держась за руки, и смотрим на огни и на людей. Наконец она заговорила, и ее грудной голос звучит хрипло:
- Ты… ты помнишь наш уговор, знаешь, что за жизнь я вела. Знаешь, что я за женщина. Знаешь, что между нами любовь невозможна. Но если бы у меня была другая жизнь и все было иначе, тогда… тогда я сегодня влюбилась бы в тебя, Оливер.
Я молчу. Через некоторое время она спрашивает:
- Может, нам взять такси и прокатиться по городу?
- Да. Ты знаешь Мюнхен?
- Нет.
- Я тоже нет.
Она надевает плащ и завязывает платок. Мы выходим из номера и спускаемся на лифте в вестибюль. Все улыбаются - администратор, первый портье, второй портье. Что-то думают о нас. А нам плевать, что они думают. У выхода портье свистком подзывает такси. Я помогаю Верене сесть в машину и говорю шоферу:
- Покатайте нас часок по Мюнхену.
- Будить сделана, - говорит он с акцентом.
В такси мы тоже сразу беремся за руки и время от времени молча смотрим друг на друга. Мы едем по широкой улице со множеством магазинов и огней. Дождь льет сильнее. Мы выехали на большую площадь. Шофер справляется, живем ли мы в Мюнхене.
- Нет.
Тогда он начинает выполнять обязанности гида.
- Это ратуша. Знаменитые часы играют каждый раз в одиннадцать. А видать ли вы фигуры?
- Да, - отвечаю я.
Но вижу только Верену. Дождь. Бесчисленные капельки стекают по стеклу. "Дворники" торопливо смахивают их. Все новые и новые улицы с огнями, машинами и людьми. Руины.
- Это Национальный театр. Его как раз восстанавливают.
А чуть позже:
- А это - Зал полководцев. Там Гитлер…
- Да, - говорю я. - Мы знаем.
- Отсюда до Триумфальных ворот будет ровнехонько километр. Это король Людвиг так распорядился.
Шофер беззвучно смеется.
- В школе, когда я был маленьким, господин учитель меня спросил: "Алоис, что такое километр?" А я ответил: "Километр - это расстоянье между Залом полководцев и Триумфальными воротами".
Ворота подсвечиваются. Совсем как Триумфальная арка.
- Это Триумфальные ворота.
Триумфальные ворота. Ведь мы так много побеждали. Широкая улица.
- Улица Швабинг, - объясняет шофер.
- У тебя есть сигарета? - спрашивает Верена.
Я достаю сигарету из пачки, прикуриваю и протягиваю ей, предлагаю шоферу ("Не откажусь!") и беру себе еще одну.
Мы трясемся в машине по узким переулочкам со множеством богемных кафе. Но вот дома остаются позади, и мы едем по огромному, уже по-ночному темному парку, вековые деревья проносятся мимо, блестя от дождя в свете фар.
- Это Английский сад, - говорит шофер.
Из тени выплыло озеро с редкими отражающимися в воде огнями. Мы все еще держимся за руки и время от времени глядим друг на друга.
Машина резко поворачивает, и мы снова выезжаем на широкую улицу за парком. Улица ведет к высокому столпу, на котором расположена крылатая фигура с поднятой рукой.
- Это ангел свободы.
Ангел свободы. А всего в получасе отсюда… В ту же секунду Верена тихо говорит:
- А всего в получасе отсюда…
У Ноа - куча детективов. Как раз в одном из них, в "Мстителе" Эдгара Уоллеса, я прочел несколько ночей назад фразу, над которой теперь задумался: "Для каждого мужчины где-то на свете живет женщина, ее нужно только встретить, чтобы сразу понять и быть понятым". Затем мы проезжаем новый район. Видим новые высотные дома, разбитые сады, ряды гаражей. Дождь усиливается.
- Это спальный район Богенхаузен. Только-только построили.
Мы поворачиваем и возвращаемся с окраины в центр. Верена крепко сжимает мне руку. Шофер обращает наше внимание на Ванны принца-регента и чуть позже на Дворец искусств. Бесчисленные машины, светофоры, люди. Черный обелиск.
- Его велел сделать из переплавленных немецких пушек Наполеон после войны, что мы проиграли, я никогда не знаю - какая это была.
Центральный вокзал.
- Они его все строят, видите? Не знаю, откуда господа прибыли, но это стыд и позор! Прошло пятнадцать лет после войны, а они все никак не построят! Уже полкрыши была готова, как вдруг выплыла в конструкции ошибка, - и все снесли. Говорю вам, коррупция. И теперь другая фирма зарабатывает миллионы. А пассажиры все вымокнут, пока дойдут до поезда. Через пятнадцать лет после войны!
А мокли ли люди там, в Дахау, в получасе отсюда, в течение двенадцати лет, когда их выгоняли из бараков на жуткие переклички - мокли ли замученные, истерзанные, умирающие узники, когда шел дождь?
- Теперь я еще отвезу вас на площадь Гаррас, а там и час кончится.
- Ты голоден?
- Нет, - говорю я.
- Я тоже нет.
Она сует мне в руку какой-то пузырек.
- Это снотворное. Прими перед сном две таблетки. Я тоже приму. Чтобы уснуть.
Ни слова о вечере, который мы должны были провести вместе, - ни с ее, ни с моей стороны. Я прячу пузырек. Я очень ей за это благодарен.
- Как мы будем оставаться в контакте?
- Я напишу тебе, а ты - мне. До востребования.
- Нет!
- Почему ты так волнуешься?
- Просто… я… Я никогда не пишу писем! Никогда не знаешь, что с ними случится. Кто-нибудь найдет. Кто-нибудь будет вымогать у тебя деньги. Вымогать у меня деньги.
- Да, - упавшим голосом говорит она. - Правда. Я так неосторожна. Уже несколько раз теряла письма, знаешь? Обычно я их сразу сжигаю, но некоторые я сохранила, а потом потеряла. Надеюсь, их никто не найдет.
- Надейся.
- Я позвоню тебе.
- Но не из дома.
- Почему нет? На Эмму я могу совершенно…
- Кто это Эмма?
- Наша повариха. Она привязана ко мне.
- Одной привязанности недостаточно. Нужно звонить с почты. Прогуляйся. С двух до без четверти четыре. Когда сможешь. Я буду ждать твоего звонка каждый день с двух до без четверти четыре в гараже во Фридхайме.
- А если я однажды не смогу?
- Тогда я прожду зря. Не звони в интернат - мы не должны рисковать. Там всегда есть кому подслушать.
- Почему ты так осторожен, Оливер? Почему так подозрителен? Что-то случилось?
- Да.
Он привстала на сиденье.
- Что?
- Не с тобой… С другой женщиной… с другой женщиной однажды кое-что случилось… потому что мы были неосторожны, разговаривали по телефону и писали друг другу письма.
- Итак, господа, вот и площадь Гаррас.
- Простите?
- Это площадь Гаррас.
- A-a!
- Отвезти господ обратно в гостиницу?
- Да, пожалуйста, - говорит Верена и обращается ко мне: - Не грусти. Пожалуйста, не грусти.
- Ладно.
- Через несколько дней все пройдет. Клянусь! Потом я найду кафе или бар, где мы сможем встречаться. А потом… - она шепчет мне на ухо, - …потом найду гостиницу.
- Да.
Верена снова крепко жмет мне руку.
- Даже цветов я не могу тебе послать, - говорю я.
- Не страшно, Оливер… Мне не нужны цветы… но ты… мне нужен ты… вот увидишь, это будет чудесно, чудесно, как никогда… для тебя и меня…
- Да.
Тут мы остановились перед гостиницей. Портье с большим зонтом торопливо выходит из вестибюля, чтобы Верена не промокла. Он слышит каждое слово. Нам уже не поцеловаться. И не поговорить как следует.
- Поезжай домой.
- Да.
- Послезавтра днем я позвоню.
- Да.
- Спокойной ночи.
- И тебе спокойной ночи.
Я все же целую ее руку. Верена улыбается и быстро идет в гостиницу, защищенная от дождя зонтом портье. И больше не оборачивается. Я жду, пока она не скрывается из глаз, затем снова сажусь в такси - такси дожидалось меня - и называю адрес маленькой гостиницы, где мы остановились с классом. Дождь льет как из ведра.
Глава 16
Конечно, Верена не звонит каждый день. Она не может. Это бы сразу заметили. Ее муж дает обед. Нужно встретиться с ним в городе. Разумеется, иного я и не ждал.
Но каждый день с двух до без четверти четыре я жду звонка в гараже во Фридхайме. Гараж принадлежит пожилой даме по имени Либетрой, при нем есть заросший сад. В высокой траве стоят стол и скамейка. В хорошую погоду я сижу на скамейке и, пока жду, пишу роман - мой роман.
Я сказал фрау Либетрой, что жду телефонного звонка. Я дал ей деньги. У фрау Либетрой живет старый сенбернар. Звери могут предчувствовать несчастье. Иногда собака начинает скулить. И я уже знаю: не позднее чем через пять минут в конторе гаража зазвонит телефон и этот звонок - от Верены. Она всегда извиняется, что не может звонить каждый день, рассказывает, что было пережито с тех пор, как мы виделись в последний раз. Она была в театре, спорит со своим мужем, скучает по мне.
- И я, и я, сердце мое!
- Потерпи, потерпи совсем немножко. Мой муж сейчас как сумасшедший. Он не спускает с меня глаз. Или он что-то заметил? Но я что-нибудь придумаю для нас. Может быть, уже завтра, может быть, послезавтра.
- Может быть, через год.
- Не говори так. Я же хочу этого не меньше, чем ты. Ты мне не веришь?
- Верю. Извини.
- Ты думаешь обо мне?
- Всегда.
- Я тоже. Я должна постоянно думать о тебе. И об этой поездке в такси. Потерпи. Запиши нашу историю. Ты сделаешь это?
- Да.
- Целую тебя, любимый.
- Я люблю тебя.